Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Александр. Москва, 10 ноября 1821 года

Ох ты, секретник! Сам себя поддел. Ты говоришь: в городе говорят, что Васильчиков не поедет более к своему корпусу; это распускают, вероятно, потому, что он сделан членом Совета, и в этом же письме прилагаешь печатный приказ от 1 ноября, в коем сказано уже, что Уваров назначен на место Лариона Васильевича, который увольняется до излечения болезни. Ты, видно, сам не успел прочесть приказа, но я все-таки ужо с Закревским потруню над дипломатом.

Ну, сударь, вчера у нас проводил вечер Закревский, так, без церемонии; он был в сюртуке, а потому и просил, чтобы я звал только его компанию. Была и Аграфена Федоровна, граф Федор Андреевич, Озеров, Волков, Иван Васильевич Чертков, Шатилов, Коризна, Красовский (генерал, которого я, писавши тебе, прежде называл, Бог ведает зачем и почему, Лисаневичем) и Ренкевич; этот приехал сам, незваный; видно, Закревский ему сказал; впрочем, я очень ему был рад. Кстати. Глас Божий – глас народа! Предсказание свершилось: он отставлен, а Бибиков безрукий на его место [председателя Московской Казенной палаты]. Ренкевич, хотя и взят был врасплох, скрывает свое неудовольствие и говорит, что давно просился прочь от этой каторги.

Закревский на вечера уже никуда более; будет отдыхать и собираться в путь. Он говорил мне вчера о делах Толстых, нашел их в большом беспорядке, мужиков разоренных, долгов 300 тысяч вместо наличных денег, кои полагал у покойной старухи. Я уверяю, что все это поправится. Во вчерашних газетах было уже объявление о графе Федоре Андреевиче, что он все имение свое отдал зятю своему в управление и чтобы все адресовались к нему в Петербург, а здесь, в Москве – к Коризне. Такие же объявления напечатаны от имени Аграфены Федоровны.

Ужин был хорош, по милости хозяйки; мы выпили-таки три бутылки шампанского и все были очень веселы; прежде играли в вист. Мы с Сашкою рассказывали наши путевые приключения, едучи в Карлсбад. Решено, что Волков не поедет теперь в Петербург. Он решился, по совету Закревского, искать место коменданта в Ревеле; там есть какие-то выгоды особенные, а Волков любит жить с немчурами. Хотя это еще неопределенный проект, но мне очень жаль будет расстаться с ним.

И здесь, брат, носятся давно слухи, что сын графа Ростопчина [это был старший сын графа Ростопчина, граф Сергей Федорович, не оставивший потомства в России] восприял кончину Иуды. Жаль, что этот молодой человек испортился, но он до того довел себя, что ежели подлинно умрет, жалеть о нем никто не будет, да и не должно. Я знаю черты о нем самые гнуснейшие. Я потому думаю, что это неправда, что парижские журналы не оставили бы упомянуть о таком происшествии по месту, где случилось, и по имени самоубийцы. Графа, однако же, это приключение не может не огорчить, хотя оно и последнее бы было, и короновало бы жизнь его сына. Воспитание его мне никак не нравилось; держать мальчика до 16 лет на привязи, обходиться с ним сухо, холодно, сурово – не годится. Это родит в нем желание сильное вырваться на свою волю, чтобы ее употребить во зло, в поучение родителям. Чего ждать от детей, которые нас только боятся, а не любят?

Спасибо Реману, что спас французского посла. Помнишь, как мы с ним плыли в Кронштадт на паровом судне? Не худо бы королю прислать Реману Св. Людовика, а то лучше богатую табакерку.

Александр. Москва, 11 ноября 1821 года

Есть, сударь, князь Долгоруков Александр Николаевич, под названием глухой у этого глухого – сестра княжна Варвара Николаевна, у этой княжны – закадычный друг с ребячества княжна Прасковья Николаевна Хованская, сестра банковского вашего. Эти княжны живут как сестры или как муж и жена: у них все общее. Они построили славный дом; надобно дом обновить, показать добрым людям. Сегодня минуло 25 лет, что реченный сиятельный глухой женат; вот и оказия. Княжны и звали праздновать серебряную свадьбу моего тезки, Александра глухого. Ну, понимаешь; кажется, довольно подробно объясняюсь. Гостей было много, дом игрушка, чист, весел, убран со вкусом. Я поиграл в вист с Оболенским, вице-губернатором Долгоруковым и Луниным, зашиб 48 рублей и отретировался. Видел тут Ренкевича, который рассказывал мне прощание свое с Казенною палатой, как секретарь, читая указ об увольнении его, плакал, и проч. Сколько я мог видеть, то все одобряют выбор нового вице-губернатора и находят, что Ренкевич довольно нажился; основательно ли это или нет – право, не знаю.

Еще доложу вашему превосходительству, что на бале отличилась очень 12-летняя дочь… Да уж не твоя ли дочь?! Дочь А.Д.Нарышкиной. И мазурку, и по-русски, и французскую, что угодно; большая плясунья, не в тебя, папеньку, а вся в дяденьку – меня. Хороша мамзель, только уж слишком развязна.

Тут же, на балу, видел я сестру сошедшего с ума Н.И.Ильина, которая уверяет, что он уже совсем здоров, просила его навестить и постараться, чтобы позволено ему было выходить, куда хочет. Я отвечал, что лучше бы дождаться возвращения князя Дмитрия Владимировича, его начальника, который скоро будет сюда. Вот, кажется, и все мои похождения. Весь город наполнен вестью, что Баранов сделан полковником и полицеймейстером в Москву. Я всем говорю, что не верю: первое – Закревский говорил, что Баранов не из старших капитанов, а второе – ты не пишешь о назначении его; кажется, ты бы знал об этом, а третье – что Белкин в отставку не вышел, а четвертое – что Москва часто врет.

Где двое говорят, подойди – послушай, все говорят об одном, то есть об Итальянской опере, которая откроется послезавтра.

Ну, сударь, о Ростопчине все неправда. Брокер получил от графа письмо свежее. Блудный сын, напротив того, покаялся, признался, что должен в Париже 95 тысяч франков; отец платит за него и выручает из Сен-Пелажи [парижская тюрьма]. Я не думаю, что он исправится двухлетним заключением, и, верно, пустится на новые проказы.

Сказывал мне тесть, что у Шепелева начинается дело с тещею старухою Баташевою. Она, не довольствуясь тем, что старик отказал ей по духовной, требует из всего благоприобретенного седьмую часть. Это лишает Шепелева каких-нибудь 30 тысяч дохода ежегодного; но доки уверяют, что она не дело просит. Шепелев прискакал сюда, ибо уездный суд сделал было определение в пользу Баташевой. Тесть говорит, что он всему этому помешал.

Вася Олсуфьев возвратился с вод, пошел на бал, разгорячился и имел неосторожность умыться родниковою водою, что ему притянуло всю жидкость к лицу, которое так испортилось, что не может он теперь никому показаться.

Жаль, ловкий малый; но авось-либо и пройдет.

Александр. Москва, 14 ноября 1821 года

Итак, Кикин тайный советник. Князь Яков Иванович Лобанов мне сказывал, что в 1818 году, кажется, выпрашивая своим награждения, он представил к этому чину и Кикина. Государь сказал: хорошо, и – в сенаторы. Но Кикин, не желая, видно, лишиться звания статского секретаря, удовольствовался алмазными знаками 1-й Анны, которые уже имел.

Вчера было первое представление итальянцев. Как можно было предвидеть, театр был полон; сбор более 4000 рублей. Весь высший свет был тут налицо. Не хочу с первого разу решительно сказать мое мнение, но отличных певцов и певиц нет, исключая Замбони, который бесподобный буфф-маска: игра чудесная; мы нахохотались. Другой буфф – Рота – тоже очень хороший актер, поет хорошо, но имел роль незначащую. Первая певица Анти – высока, стройна, ловка, хотя лицо незавидное. У нее большой голос, поет точно, но голос хриплый; тембр – вроде Филисши: к ней надобно привыкнуть; она более понравится со временем. Ты слышал Тоси, голос быка, который нуждается в обработке. Василий Львович, который в вечных экстазах, говорит, что он ничего подобного не слыхал даже в Париже. Тем хуже для него. Ба! Вяземский. Милости просим. Только для оперы и приезжал. Завтра едет в подмосковную, а в среду будет опять ко второму представлению; просил ему приискать дом в соседстве: хочет нанять на шесть месяцев, ибо его собственный еще сыр.

Вчера умер после обеда от удара толстый князь Яков Александрович Голицын, а теперь Вяземский сказывал, что умер младший Голицын, мой хозяин. Жена его не будет плакать: он ее обобрал и дурно жил с нею. То-то будет беситься Саччи: он было меня просил задержать 800 рублей, кои ему должен Голицын; но я сказал ему, что имею дело не с ним, но с княгинею, дом будучи ее.

Вчера у Закревского было пропасть народу, а особенно генералов. Ему крепко докучают до последней минуты, и чтобы иметь один день для самых своих коротких, он всем говорит, что едет завтра поутру, а выедет в среду. Завтра звал к себе на целый день. Аграфена Федоровна не очень здорова, он и для нее остается лишний день. Однако же она с Озеровою, Наташею и Шатиловым играла в вист. Другой стол был: Закревский, Озерова, Красовский и я; третий – граф Федор Андреевич, Митрофанов, Андреевский и Коризна. Сегодня обед прощальный у Ренкевича. Надобно ехать, хотя и не очень хочется.

Я забыл тебе сказать, что в опере итальянской обратили на себя внимание публики дочери Корсаковой: на каждой было, верно, по 12 перьев пестрых на голове, такие предлинные, и не скажу, чтобы было хорошо. Еще забыл я тебе сказать, что Волкову плац-майор, плац-адъютанты и подкомандующие, в знак преданности своей и усердия, поднесли золотую табакерку. Конечно, 2000 рублей – неважное пожертвование (хотя они все и пребедные люди), но дорога любовь в этих случаях. На крышке верхней – изображение Кремля; вышедший оттуда воин (Волков) сложил с себя оружие и сидит на камне; а фигура, представляющая Истину, подносит ему лист с надписью «признательность». Вокруг табакерки слова: «Александру Александровичу Волкову», а снизу вырезаны имена Зайцева и всех плац-адъютантов. Волкова очень тронуло это подношение.

Александр. Москва, 17 ноября 1821 года

Аграфена Федоровна простудилась, вероятно, ездивши кататься в санях, занемогла, лежала день в постели. Пикулин заставил ее пропотеть, и ей стало лучше; однако же Арсений отложил отъезд свой и отправил к вам эстафету. Когда выедет, сам еще не знает. Вот что наделала наша минутная зима! Она, вероятно, помазав нас по губам, сойдет, ибо целую ночь шел дождь. Остановка эта очень расстраивает Закревского, ради жены и потому, что сделает его неисправным.

Все будут радоваться преобразованию внутренних почт, кои идут очень дурно. Только это, брат, забота не бездельная. Дай Бог тебе успеха. Все жалуются на внутреннее устройство почт, как в рассуждении писем и денег, так и почтовой езды, а платят пропасть денег за все; куда бы хорошо учредить ямы везде!

Сумароков – человек прямой, честный и большой спорщик: вот и все, что нужно, чтобы быть хорошим сенатором. Я его видел в Париже. Он со мною славную штучку сыграл: просил меня неотступно доставить дочери в собственные руки пакет довольно толстый, с манускриптами, для него очень важными. Я берег это, как глаз, доставил через тебя в Петербурге, расписке обрадовался, послал ее в Париж к Ростопчину, для оправдания меня перед Сумароковым. Вышло, что я вез, берег не манускрипты, а просто рисунки по канве. Кстати. Он написал реляцию своего путешествия под заглавием «Прогулка в чужие края». Вели это купить и пришли мне.

Ужели у вас не говорят о наших итальянцах? А здесь нет другого разговору. Вчера было второе представление. Узнать было нельзя: пели гораздо превосходнее первого раза, и публика аплодировала немилосердно. Это большая находка для Москвы. Театр опять был полный. Извинения, напечатанные первою певицею Анти в газетах, что она в тот раз не могла повторить дуэта потому, что уже переодевалась, очень публике были приятны. Как она показывалась, долго не давали петь от рукоплесканий, и тот же дуэт был, по требованию публики, ею повторен. Замбони, актер преславный, рожа уморительная! Жаль, что разъезд препакостный, и дует даже в ложи, когда дверь отворят. Это непростительно, что от двора самого до лож нет ни одной двери (по крайней мере закрытой). Бедная Урусова занемогла от театра не на шутку.

Тесть меня очень позабавил вчера, уговаривая жену свою при моей одеваться более по моде и прибавляя: «Ведь ты одних лет с Наташею!» Княгиня захохотала, а Наташа сказала: «Ежели я одних лет с княгинею, сколько же вам лет, папенька, 80?» Тут стал он доказывать, что ему едва 60, что женился, когда еще не брился. «Да я вам покажу в святцах маменькиною рукою, когда я родилась». – «Вольно твоей матери писать вздор». – «Спросите у Петра П. Нарышкина». – «И он бредит». Тут и княгиня вышла из терпения: «Отчего же, князь, не ты скорее бредишь, нежели трое?» – и проч. Чудак! Все еще старая слабость слыть молодым.

Вчера на бедного Негри наскакали сани, повалили его и руку ему расшибли. Виновник, напакостив, ускакал.

Фавст пишет, что он читает толкование г-жи Гюон на Покалипсис; это и в Москве читать впору, а в Калуге, право, с ума сойти можно и без этого чтения.

У нашего родни Льва Николаевича Энгельгардта умерла жена Катерина Петровна, оставив четырех дочерей; младшей уже лет 18, а отец сам ходит на костылях. Жаль бедных девушек. Поеду к нему завтра.

Отделение в совершенный упадок не пришло, но идет плохо. Вчера в клубе Саччи очень бесился: его обыграл Дмитрий Дмитриевич Шепелев на счет. Саччи все твердил: «Он играет хуже меня; но, видите ли, это влияние, да, влияние, а не умение; вот так и Наполеон побеждал более сильные армии». Теперь он Наполеона называет мальчишкою, а, бывало, только что не дрался с Варламом, который свое твердил: «Ваш Наполеон бестия, вот кто!»

Александр. Москва, 18 ноября 1821 года

Мы заходили к Вейеру [московскому закладчику, к которому прибегал в 1831 году, вскоре после своей женитьбы, А.С.Пушкин] смотреть диадему Мюратши, присланную сюда на продажу. Есть тут уродов с 8 вроде Зоя Павловича жемчужины [жемчужины, принадлежавшей греку З.П.Зосиме] и более даже, но не так круглы. Просят за эту бирюльку 50 тысяч рублей; предложено было от двора нашего 35 тысяч, но не взяли. Я обещал жене купить, ежели выиграю село Воротынец [графа Головина. Это село разыгрывалось в лотерею].

Был у Пушкиных, где на этот раз не так-то было весело. Все было старье, кроме Василия Львовича и Настасьи Дмитриевны Афросимовой. Эта впилась в меня: «Сказывай новости!» – «Ничего не знаю». – «Врешь, батюшка. Ты все скрытничаешь, брата твоего в Царьград». – «Это пустяки, сударыня». – «Какой пустяки. Ему Нессельроде и другой-то, как его? – свои; ну, они это и сделали». – «Да это не милость бы была, а наказание». – «Пустяки говоришь. Он заключит с турками мир, государь даст ему 3000 душ, а турки миллион». – «Да, сударыня, государь душ не дает». – «Ну, аренду в Курляндии». Долго она меня душила подобными вздорами; наконец Варенька меня выручила, заставив играть в макао. Можно было зашибить 90 рублей, но не удалось. Варенька выиграла пулю, что очень не потешило Василия Львовича, который оставался последний и имел 7 фишек, но его сглазили все, и вдруг не стало его. Тут был Мертваго, который едет в Смоленск, где такой же голод, как был в Чернигове прошлого года. От Мертваго можно ждать доброго.

Александр. Москва, 22 ноября 1821 года

Отец тверского Всеволожского[53 - Сергей Алексеевич Всеволжский, один из участников возведения на престол Екатерины II. Его жена – Екатерина Алексеевна, урожденная Зиновьева. Сын их Николай Сергеевич был в Твери губернатором.], не живший 29 лет со своею женою и ее даже не видавший лет с десять, вдруг с нею съехался, и уверяют, что они как два голубка и муж по-прежнему находит жену свою столь же прекрасною, как во время знаменитой карусели, устроенной Екатериной II, думаю, в году 1866-м.

Фавст очень меня просит о чине Соймонову сыну, а Яковлева – о том же для Попова. Буду просить Малиновского от тебя и себя за обоих. Вчера долго сидел у нас Лукьян; он прислал нам на новоселье калач в аршин диаметру. Дети насилу его доели в четыре дня. Сумасшедший Ильин писал Закревскому, прося его к себе. Я поехал вместо Арсения и должен был два часа у него сидеть и слушать его рассказы. Нельзя его назвать сумасшедшим, но человек с умом не станет говорить, как он. Всех ругает немилосердно, хотя и с некоторым основанием. Досталось брату, сестре, Пфеллеру, полицмейстерам, Кутайсову, князю Дмитрию Владимировичу. Этому написал: «Я служил у трех начальников; Тормасов был хороший солдат, Ростопчин – человек государственный, а в вас вижу только вельможу», – и проч. Он в течение трех месяцев своего заключения написал более 12 000 стихов, сделал поэму «Нашествие французов». Все лица – птицы: государь – орел, Бонапарт – ястреб, Ростопчин – сокол, а там – кто филин, кто курица, и проч. и проч. И мне надобно было все это выслушивать. Просил чаще бывать. Держи карман!

Закревская все так же; только я не одобряю, что всех к ней пускают. У нее нервы расстроены ужасно, я видел это во время смерти матери ее, а всякий к ней входит, все с нею болтают, а главное для нее лекарство – покой и покой. Этого мало. Она все читает, и что же? – романы! А тут одно трогает, другое сердит, третье пугает, и все тревожит. Она себя очень расстраивает этим. Я говорил Арсению, но он отвечает: «Что же с ней делать, поди урезонь ее!» – «Отнять книги, да и полно». Я, виноват, в этих случаях обхожусь с Наташею по-солдатски. Правда и то, что она меня слушает, ибо уверена, что люблю ее.

Александр. Москва, 28 ноября 1821 года

Когда увижусь с Никулиным у Закревского, согласимся о крещении. Очень была бы это скучная комиссия для меня, ежели бы выполнял ее по твоему желанию, а то рад стараться. Кажется, без блондовой косынки не обойтись; куплю, подарю от тебя и в свое время уведомлю.

Сейчас от меня Глинка. Нельзя ли тебе сделать ему одолжение и послать письмо его французское к Шредеру, для напечатания в «Журналь де деба»? Дух, который царит в этой газете, должен заставить с удовольствием принять статью Глинки. Глинка хочет писать жизнь покойного батюшки и просит материалы.

Аграфене Федоровне вчера опять было хуже, а сегодня лучше. Я у них обедаю, по обыкновению. Ее нервы очень расстроены; как войдешь к ней, то она, увидев тебя, имеет невольное какое-то содрогание. Арсений очень уныл. Наконец решился меня послушать и всякое утро проезжается и даже пешком ходит.

Александр. Москва, 29 ноября 1821 года

Ох, дайте мне осмотреться, дайте с силами собраться! И не верится. Фавст на место Соймонова [в должность директора Горного правления в Москве]! Неужели и впрямь? Я вне себя от радости, любезнейший друг. Это, конечно, один из счастливейших дней моей жизни. Письмо мое будет бестолково: я тебе описать радости моей не в состоянии. Пишу же тебе среди шума на столе экзекуторском, ибо домой доехать не имею уже времени. Скоро отходит тяжелая почта, а упустить ее было бы грешно.

Я от Софьи Сергеевны. Там в доме как светлое Христово Воскресение. Все целуются, все люди от радости плачут. Она еще спала. Услыша шум: «Что такое?» – «Александр Яковлевич привез вам письмо от Фавста Петровича». – «Давай его сюда, ему видеть меня в постели не новое». Вхожу – и ну ее целовать, ну поздравлять, ну вместе плакать, ну креститься, ну благословлять – то тебя, то Гурьева, а более всех ангела нашего Александра.

Я читал ей письмо твое, которое отправляю к Фавсту сию минуту, чрез нарочную эстафету, в Калугу.

Александр. Москва, 1 декабря 1821 года

Губернатор мне сказывал, что граф Кочубей прислал к нему на продажу 5000 билетов лотерейных; это тотчас разберут здесь.

Здесь есть два вояжера, англичане, приехавшие из Индии через Персию. Один полковник, а другой в службе Ост-Индской компании. Не знаю их имен; первый говорит по-французски. Они были во вторник в Собрании. Я, яко дежурный директор, ими занялся и все им показывал. Нейгардт сегодня показывал им военный госпиталь, от которого они в восхищении. Я туда тоже ездил; подлинно, заведение прекраснейшее; после мы обедали у Нейдгарта. Англичане 12-го хотели быть уже у вас. План их не знаю. Кстати. Вчера просил меня твой комендант Веревкин написать тебе, чтобы ты сделал одолжение, дал его жене, которая в половине этого месяца выезжает из Петербурга сюда, почтальона. Пошли к ней сказать, что дашь почтальона, когда она поедет; но имени ее, ни жительства я не знаю.