1945: Черчилль+Трумэн+Гиммлер против Сталина. Книга первая

– Ой, только не надо Бисмарка! – поморщился Гиммлер. Ну, вот, не любил он реминисценций на тему гибельности для Германии войны на два фронта. Хотя и понимал эту гибельность: по части трезвомыслия рейхсфюрер мог дать фору, кому угодно, хоть самому фюреру. Если, конечно, тот захотел бы взять.

– Хорошо, рейхсфюрер, – тактично «обошёл препятствие» Шелленберг. – Но и без Бисмарка ясно: второй фронт – это начало конца Германии. И повод для серьёзных размышлений!

Словно иллюстрируя сказанное, Шелленберг бесстрашно посверлил глазами начальство. За такие речи среднестатистическому немцу полагалась, в лучшем случае, пайка узника Дахау. В худшем случае власти экономили на пайке, но только не на среднестатистическом немце.

Но Шелленберг был не среднестатистическим немцем. Да и крамольные речи произносил не в очереди за эрзац-хлебом, а в кабинете главы службы, призванной следить за тем, чтобы никто и нигде не произносил таких речей. Поэтому рейхсфюрер только болезненно поморщился, тем и ограничив «критику неправильных взглядов». Тем паче, что взгляды были правильные. По сути – его, рейхсфюрера, взгляды.

– Что Вы предлагаете, Вальтер?

«По сценарию» Шелленбергу полагалось сейчас «подработать драматизму момента» и выдержать «мучительную» паузу. Но бригаденфюрер, хоть и был отменным актёром, и почище тех, что на сцене, не стал «нагнетать и усиливать».

– Время принятия решения, дорогой рейхсфюрер!

Барабанная дробь пальцев высшего чина СС достигла апогея. И, если бы пальцы не были заняты работой со столешницей, рейхсфюрер немедленно угрыз бы их. Ну, так, как это делал «обожаемый» фюрер в момент принятия очередного «судьбоносного» решения.

Переводить сказанное Шелленбергом ему не требовалось. И потому, что они с бригаденфюрером говорили на одном языке, и потому, что мысли их работали в унисон. Да и «кое-какие практические наработки» в этом плане у обоих имелись. «Нарабатывать» они с Шелленбергом начали уже в сорок втором, когда стало ясно, что блицкрига не получилось – в отличие от союза англосаксов с русскими против них. И пусть союз был ещё призрачным, больше на словах, чем на деле, но Штаты объявили войну Германии, и какую-никакую помощь русским, а оказывали. И самое главное: отчётливо вырисовывалась перспектива. Та самая, которую упорно не хотели видеть в ставке новоявленного Верховного Главнокомандующего: верёвочная петля стандартного исполнения… персонально для каждого.

Тогда приближенный им Шелленберг, которого он поставил на место вороватого и недалёкого бригаденфюрера Йоста, стал искать выход на Запад. Нашлись и помощники – в лице принца с роскошным именем Макс-Эгон цу Гогенлоэ-Лангенбург. У этого «товарища» оказались широкие связи в Европе, в том числе и среди «ответработников» дипломатических представительств воюющих с Германией стран. И в конце сорок второго советник посольства США в Испании Баттлуорт назвал Гогенлоэ имя Даллеса.

Имя не было незнакомым Шелленбергу: «рыбак рыбака видит издалека». На Даллеса люди Шестого отдела давно уже положили глаз, а затем и папку на стол бригаденфюреру. Уполномоченный Управления стратегических служб (УСС) Соединённых Штатов в Европе Аллен Даллес прибыл в Берн ещё в ноябре сорок второго. «Трезвомыслящие» люди в Америке уже понимали, что дело начинает «пахнуть керосином» – для «пожара мировой революции». Последнее мероприятие не входило ни в планы Берлина, ни в планы Вашингтона, не говоря уже о планах Лондона.

Поэтому движение навстречу было ободным: «из пункта А и пункта Б». Опять же потому, что «birds of a feather flock together»: «рыбак рыбака…». Конечно, полномочия Даллеса были не столь масштабными и впечатляющими: всего лишь УСС и всего лишь разведка, но «лиха беда начало». На позитив настраивала и личность компаньона Даллеса: Геро фон Шульце-Геверниц. «Товарищ» был не только «правильного» – нордического – происхождения, но и человеком явно не с улицы. Да и то: зять одного из самых толстых «денежных мешков» Германии Стиннеса, а заодно и свояк командующего подводным флотом генерал-адмирала Дёница, любимчика фюрера! Такое реноме оставляло поле для широкого маневра в любых стратегических направлениях.

Стороны не стали ждать «представления друг другу по-британски» – и в январе сорок третьего там же, в Берне, начался зондаж на предмет возможных переговоров между Даллесом и СС. СС представлял, разумеется, не рейхсфюрер (Даллес – не его уровень) и даже не Шелленберг (по той же причине). И правильно: фигуры в политике вступают в дело лишь тогда, когда пешки создадут для этого условия. Такова «се ля ви».

Но уровень представительства всё равно был приличным: Гогенлоэ и Рейнхардт Шпитци, бывший личный секретарь Риббентропа, впоследствии гауптштурмфюрер СС и «засланный казачок» в абвер. Подключить Шпитци было идеей Гогенлоэ: он хорошо знал «товарища» и его возможности. И принц не ошибся: Шпитци немедленно заручился согласием Канариса и через Шелленберга – Гиммлера. В наличии имелся как раз тот случай, когда формат «слуги двух господ» только приветствовался – и обоими «господами», и «третьими лицами».

В целях обеспечения должной оперативности, на связь со Шпитци бригаденфюрер отрядил начальника отделения «Д-2» вверенного ему Шестого отдела Отто-Эрнста Шюддекопфа – доктора и по совместительству оберштурмбанфюрера СС. Пятнадцатого февраля Шпитци встретился в Берлине с Шелленбергом, и доложил бригаденфюреру о готовности обеих сторон к встрече: не только начальник Шестого отдела являлся приверженцем идеи сепаратного мира. «Добро» на встречу было дано незамедлительно – и двадцать первого февраля Шпитци и Гогенлоэ встретились с Даллесом. Личное знакомство, наконец, состоялось. Это позволило сторонам, шаг за шагом прощупав друг друга – с учётом «предварительных наколок» – перейти от теории к практике. То есть, не только обменяться мнениями насчёт видения перспектив, но и затронуть некоторые практические вопросы «дальнейших взаимоотношений» сегодняшних противников и союзников.

До «технических деталей», конечно, было ещё очень далеко. Но «лёд тронулся».

Переговоры такого сорта – дело серьёзное и чреватое последствиями не столько для задов, сколько для шей: фюрер распорядился не жалеть на них фортепьянных струн. Не из любви к музыке, но тоже ради эстетического удовольствия, пусть и «с другого фланга». «Доброжелателей» у рейхсфюрера и бригаденфюрера было даже больше, чем нужно: обычная практика «товарищеских отношений» в любой нормальной диктатуре. Поэтому чины СС решили «сыграть на опережение»: деликатно поставить фюрера в известность. Деликатную задачу «деликатной постановки» решили поручить Вальтеру Хевелю.

К неудовольствию «доброжелателей», опоздавших с информированием обожаемого фюрера, Гитлер вполне спокойно и даже благосклонно заслушал отчёт о состоявшихся переговорах. Он не возразил ни против факта переговоров, ни против цели: раскол союзников и заключение сепаратного мира. Он сделал лишь «одну маленькую оговорку»: мир должен быть заключён на условиях Германии. А обеспечением этих условий могли быть только победы на фронтах. На том «первичное введение в курс» фюрера и закончилось.

СС приходилось работать не только с оглядкой на фюрера: объявились конкуренты-«миротворцы». И не только объявились, но уже «поджимали с боков» и даже «наступали на пятки». Так, Гизевиус, бывший сотрудник Абвера, минуя каналы СС, вышел на Даллеса с предложением радикального толка: его группа свергнет Гитлера, и заключит сепаратный мир с Западом, чтобы не пустить Красную Армию в Восточную Германию.

Не отставали от «товарищей» и дипломаты Риббентропа: разведка МИДа была вполне достойным шпионским учреждением. В известном смысле людям Риббентропа даже проще было искать контакты и выходить на них: официальные представительства МИДа создавали для этого самые широкие возможности. В этом плане особенно перспективными направлениями для «официальных шпионов» являлись контакты с разведками союзников через Португалию, Испанию, Ватикан, Швейцарию, Швецию, Турцию. Правда, на этих «площадках» уже в начале сорок третьего стало очень тесно от «прибывающего народа»: Сталинград изрядно способствовал «очищению мозгов» и избавлению от розового тумана в глазах.

В итоге, конкурирующих фирм, оспаривающих друг у друга первенство в заключении сделки с Западом, набралось целых три, не считая «представителей негосударственных структур» и прочих «вольных охотников». А именно: СС, Абвер, МИД. Даже фюрер «не исключал для плутократов возможности примирения с Германией». Правда, дальше «неисключения» дело у него не шло. Да и «не исключал» он не по собственной инициативе: порадели союзники в лице Муссолини и Антонеску. Оба вначале тактично, а затем «всё более тактично», стали намекать фюреру на то, что неплохо было бы прозондировать англосаксов насчёт «мира во всём мире», чтобы этим «всем миром» – да на большевиков.

В ту же дуду дудели и некоторые военные, и не обязательно из числа заговорщиков, не симпатизирующих фюреру. Сам Рундштедт был такого же мнения: Сталинград и Курск не прошли мимо его мыслей. И не только заглянули в них, но и поработали с ними в части коррекции в правильном направлении: на Запад.

Но ни военные, ни МИД, ни даже Абвер – уж, на что дружил с Англией Канарис! – не могли соперничать в плане активности по линии контактов с Шелленбергом. Молодой генерал развернул поистине бурную деятельность «в наведении мостов на Запад». В этом ему помогли не только не востребованные предшественником ресурсы, но и «новое политическое видение». В работе он опирался на «дружеское плечо» Гиммлера, не забывая при этом, что в случае чего рейхсфюрер припрёт его этим «дружеским плечом» к стенке. К той самой, у которой он встретит свою последнюю минуту. Такая, вот, была в третьем рейхе «любовь до гроба».

До гроба одного из любящих – при самом деятельном участии второго. В любви – как на войне. А на войне… как на войне!..

… – «Время принятия решения»… Вначале его следует найти…

Лицо Гиммлера прибавило в озабоченности. «Время принятия решения» напрямую было связано с временем жизни: первое могло изрядно сократить последнее. И этот вариант был, куда вероятнее гипотетического консенсуса с плутократами. Следовало всё хорошенько взвесить и продумать.

– Ищите, Вальтер!

«Взвешивать» и «продумывать», как всегда, доставалось подчинённому: такова, уж, их участь…

Глава вторая

Если экстраполировать известное выражение Льва Толстого за пределы семейных отношений, то получится, что счастливы все одинаково, но несчастлив каждый по-своему. И Гиммлер, и Черчилль были опечалены, казалось, одним и тем же обстоятельством, но причина для печали у каждого была своя.

Рейхсфюрер не мог не понимать, что этим вторжением наносится удар по его планам достичь взаимопонимания с Западом на приемлемых условиях. Высадка в Нормандии могла означать только одно: пространство для маневра существенно ужималось. На договорённости приходилось теперь выходить в заведомо проигрышной ситуации, где условия могла диктовать только одна сторона. И этой стороной была, увы, не Германия – в лице доблестного рейхсфюрера СС. Кроме того, теперь нужно было работать в условиях цейтнота, а это всегда чревато дополнительными уступками. О необходимости «сверхнормативно» раскрываться и речи не было: само собой. А это – почти стопроцентная вероятность ошибки, как по линии переговоров, так и по линии соблюдения конспирации. И ещё неизвестно, кого больше следовало опасаться: чужих или своих?

Черчилля удручало совсем иное. Казалось, радоваться надо: выполнил союзнический долг, да ещё заполучил перспективу скорейшего завершения войны. Победоносного завершения. Но, если подойти к вопросу с другого угла, с другой точки зрения? Если взять его во всей совокупности? В этом случае перспектива становилась сначала не такой, уж, радостной, а в конце и вовсе угрюмой.

Столько времени сэр Уинстон потратил на то, чтобы убедить Рузвельта в нецелесообразности для западных демократий открытия второго фронта в Нормандии, и всё впустую! Удручал не один лишь факт уступки Сталину, хотя это тоже немало: «дядя Джо» почти три года настаивал на вторжении именно через Пролив! И понять его было можно: кратчайшее расстояние до Берлина!

Но у Черчилля имелись свои причины не сокращать это расстояние. И не в плане следования «заветам» Трумэна: «пусть русские и немцы убивают друг друга, как можно больше». Второй фронт с плацдарма в Нормандии – это «зелёный свет» большевикам в Европу. А ведь он предлагал «десантироваться» на Балканах! И не потому, что там климат лучше: в этом случае Балканы не достались бы русским – так и остались бы британскими. Да и не до Европы было бы Сталину: пока это он «дотопал» бы до своих границ! Ведь такого отвлечения сил на западное направление от немцев не потребовалось бы! Результат: «иван» получал бы назад своё – в границах тридцать восьмого года – а Европа, включая Германию, сохранялась в лоне цивилизации! Большевизм так и остался бы запертым в границах «медвежьей берлоги»! А дальше можно было бы и поработать с Москвой по вопросу «демократизации» режима: Сталину наверняка потребовались бы западные кредиты.

И вот теперь всё рухнуло – вместе с первыми бомбами на позиции немцев в Нормандии! Теперь у Сталина появлялась реальная перспектива оказаться в Европе. А, уж, этот «византиец» своего не упустит – ещё и чужое прихватит, и выдаст за своё! И ведь не помешаешь уже: союзники! Второй фронт… чёрт бы его побрал! Теперь приходилось делать хорошую мину при плохой игре: обмениваться любезностями со Сталиным по причине такого щедрого подарка большевикам! И – кому? Ему, Уинстону Черчиллю, который ещё летом сорок первого заявил о том, что «никто не был большим противником коммунизма, каким был я в последние двадцать пять лет. Я не откажусь ни от одного слова, сказанного мной о коммунизме…»!

Но что толку от слов сегодня, когда в Нормандии гремят пушки, и русские готовятся перейти в наступление по всему фронту! Теперь ничто не помешает им уже к осени выйти на свои границы. А дальше – Европа!

И ведь так и будет: русские уже показали под Сталинградом и Курском, как они умеют воевать! А что же – союзники? Ведь, как ни поспешай, а прежде русских в Польшу и другие приграничные страны не успеешь! Да и Берлин – под вопросом: дорога к нему, хоть и прямая, но обещает точно соответствовать поговорке «гладко было на бумаге, да забыли про овраги»! Пусть немцы и прошляпили десант – война ещё впереди. И махать белыми флажками и приветственными транспарантами «боши» явно не собираются!

Отсюда – вывод: надо думать! Думать над тем, что опаснее: большевистская Европа – или Германия «на западный лад»?

Сэр Уинстон не переводил – и не собирался переводить – свой исключительно практический вывод в плоскость теории. Но в данном случае этого и не требовалось: практика доказывала теорию – и наоборот. В сорок четвёртом в мировой войне изменился характер противоречий. В связи с тем, что судьба Германии, а следом за ней и Японии была фактически предрешена, межимпериалистические противоречия затухали – и разгорались классовые: между СССР и Западом. Классовые противоречия можно преодолеть, только изменив режим: изнутри или извне.

Изнутри – нереально: война только упрочила позиции Сталина, позволив ему «закрутить гайки до отказа». Все эти «борцы со сталинизмом» – лишь орудие пропаганды. В лучшем случае – психологической войны. Толку от этих бандюков, как от козла молока. Нож в спину или пуля из-за угла – вот и всё, на что способны «герои подполья». Только нож и пуля «отдельным товарищам» – это ведь не нож и пуля в спину Советам! Больше того, это – «вызываю огонь на себя», чтобы затем «погибаю – но не сдаюсь!». Потому что «огонь» – от режима, а не от демократий.

Значит – война? Война между теперешними союзниками? А что такого: вон, Италия объявила войну бывшему союзнику Германии – и ничего: воюет! Да и без Италии примеров хватает. В том числе, и из истории англо-советских отношений. Совсем недавних ещё. Свеженькие, можно сказать, примеры. Черчилль не забыл, как девятнадцатого марта сорокового года – всего четыре года тому назад! – тогдашний премьер Чемберлен, выступая в парламенте, обрадовал депутатов: план отправки войск на помощь Маннергейму рассмотрен и утверждён верховным военным советом союзников. Сто тысяч человек были готовы к отправке в начале марта (пятого марта финны, как «жертвы советской агрессии», должны были обратиться с открытым призывом о военной помощи). Англо-французский корпус должен был высадиться в Нарвике. Наступление на севере Европы сопровождалось бы одновременным нападением на Кавказ. И это не было фантазиями на голом месте: ещё двенадцатого марта сорокового года обсуждался план вторжения в СССР.

Так что, кое-какой опыт по линии «ротации союзников» у Черчилля имелся. Поэтому мысль о «замене слагаемых» не представлялась ему такой, уж, кощунственной: обычная практика в истории союзов. Противоестественных – особенно. А противоестественней этого союза в истории ещё не было. И, если бы Гитлер вовремя и правильно сориентировался в обстановке, то сегодня он уже обживал бы Москву и получал искренние поздравления от дружественной Британии! Потому что задача «непущения большевизма в Европу руками «коричневой чумы» была, в представлении сэра Уинстона, святым делом. Ради этого можно было закрыть глаза и на отдельные «шероховатости» режима и даже на его «проволочную колючесть». В конце концов, дым глаз не выест – даже от печей Дахау и Бухенвальда! Больше того, это – внутреннее дело суверенного государства, которое грудью заслонило Европу от «большевистской заразы»!

Черчиллю было, о чём подумать. К сожалению, думать ему приходилось в одиночку. Все попытки как-то подключить к «творческому процессу» заокеанского коллегу до сих пор не возымели успеха. Рузвельт, хоть и «товарищ по классу», «плоть от плоти» и даже «в доску свой», выказывал непростительную политическую близорукость. «Оверлорд» – продукт не только настойчивости Сталина, но и уступчивости Рузвельта.

А ведь можно было в очередной раз обставиться техническими причинами: прилив, отлив, высокая волна – да, мало ли, что ещё! Черчилль ещё понял бы Рузвельта, если бы тот опасался за то, что Сталин может справиться с Гитлером и без их помощи. Это, конечно, был довод: как потом делить пирог, если он окажется в руках Сталина?! «Дядя Джо» уже не раз соответствовал королю франков Хлодвигу: «Моё – это моё, а твоё – это тоже моё!». Вот и возьми его «за рупь, за двадцать!».

Но ведь Рузвельтом двигали совсем иные мотивы! Он ведь «на полном серьёзе» полагал себя и этого «византийца» союзниками в общей борьбе! Больше того: заглядывал в будущее! И – какой кошмар! – это будущее ему виделось тоже союзническим! Он считал, что лишь таким способом можно обеспечить продолжительный мир в Европе!

Черчилль заскрежетал зубами: чёртовы янки! Воистину, «слепые вожди слепых»! Неужели Рузвельту непонятно, что Сталина можно использовать только в качестве мавра, который «сделал дело – уходи!» А потом «товарищу» следовало объяснить: не зарывайтесь, сударь! Калачный ряд – не для свиных рыл, а исключительно для благородных! «Не пущать Дуньку в Европу!» – таким должен быть лозунг западных демократий! И не только сегодня: всегда!

«А всё – его проклятое окружение! Понабирал «розоватых гопкинсов» – вот и видит мир в розовых тонах! А он – чёрно-белый: мы представляем белую сторону, Сталин – чёрную! И прав Киплинг: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!»

Излив «чаши гнева» на головы «розоватых гопкинсов», Черчилль вынужден был признать, что не одними гопкинсами жива проблема. Вопрос был даже не в них, а в том, что Америка явно прибирала мир к рукам. И ладно бы, за пределами Британской империи: чёрт с ним, с этим миром! Так нет, в орбиту влияния – и последующей эксплуатации – включались «исконно британские земли»: заокеанские колонии! Более того, Америка вытесняла Англию даже из Европы! Для Англии всё явственнее вырисовывалась перспектива оказаться младшим партнёром «дяди Сэма» – и даже «младшеньким в доме».

Этого душа «честного британского империалиста» вынести не могла, и Черчилль почти три года проталкивал идею «нанесения решающего удара в мягкое подбрюшье Европы». Уловка была шита белыми нитками, но других у сэра Уинстона в наличии не имелось. И его не смущал «цветовой диссонанс»: главное – всеми правдами и неправдами умолить, уговорить, вынудить союзников принять его план, и, тем самым, обеспечить сохранность британский позиций хотя бы на Балканах.

Увы, номер не прошёл: Сталин убедил Рузвельта в том, что врага нужно брать не за брюхо, а за горло. И Рузвельт «подписался на Нормандию». Результат: двое против одного равняется демократический централизм. И сэру Уинстону оставалось лишь отскрипеть зубами в знак «дружеского расположения к обоим соратникам». Ладно – Сталин: деспот и тиран. Но – Рузвельт-то?! Вот и верь после этого «товарищу по классу»!