1945: Черчилль+Трумэн+Гиммлер против Сталина. Книга первая

«А как было бы славно: мы – в Европе, Сталин – в загоне! Потому что Европа – Европе, а Азии – Азия! А теперь – что? Все козыри на руках у „дяди Джо“! Или, всё-таки, не все?!»

Черчилль не усидел на месте, и, засунув очередную сигару в рот, принялся мерить кабинет мелкими шажками, сгорбившись и провисая всеми своими избыточными фунтами…

Глава третья

Сэр Уинстон всуе поминал «товарищей по классу» с другого берега океана разными нехорошими словами: их одолевали те же мысли, что и британского премьера. Различие состояло лишь в подходе к вопросу: он был менее экзальтированным. Но на проблемы американцы глядели теми же глазами – и под тем же углом зрения.

Успехи Красной Армии и радовали, и огорчали. С одной стороны – вроде бы, хорошо: чем больше настреляют Советы, тем меньше останется на долю американских парней. Но это же и нехорошо: чем больше настреляют Советы, тем дальше на запад они продвинутся! А это совсем не вписывалось в планы Вашингтона. Воистину, единство и борьба противоположностей! Поневоле станешь материалистом, хотя бы в плане выборочной теории!

Ситуация вырисовывалась классической: «и хочется, и колется». С одной стороны, надо было спешить в Европу: кто не успел, тот опоздал. А с другой, поспешать следовало, не торопясь. Ведь, чем сильнее «дядя Сэм» будет давить этих «джерри», тем сильнее они будут сопротивляться. Тут тебе и «сила действия равна силе противодействия», и «угол падения равен углу отражения»! А, чем сильнее они будут сопротивляться американцам, тем меньше сопротивления останется на долю русских! И, чтобы понять это, не надо быть семи пядей во лбу! И что – в результате? А в результате русские получат возможность «приватизировать» всю Восточную Европу! Ещё и Центральную прихватят!

В контексте этого судьба Германии представлялась незавидной. А через неё – и судьба всей Европы. Трезвомыслящие политики в Штатах давно уже поняли, что единственный бастион в Европе против большевизма – Германия. Падёт он – достойной замены ему нет. Ну, не на поляков же, в самом деле, рассчитывать, тем, паче, что и они окажутся «под пятой» Сталина?! Значит – что? Значит, надо думать! Хорошо думать – лучше даже хорошенько!

Конечно, гипотетически можно было договориться со Сталиным. Но опять же, на какой основе? Основой любых договорённостей с русскими мог быть только раздел Европы на сферы влияния. Сегодняшний «иван», у которого войска больше, чем у его союзников вместе с противниками, останавливаться на пороге собственной хаты не станет: дураков нет! Потому, что, как говорится, «за что боролись?». И «дядя Джо» не удовлетворится компромиссом. Каким именно? Любым! Ну, хотя бы согласием Запада на «легитимность» его приобретений во время «освободительного похода» тридцать девятого года. Русский уже готов наступить на «линию Керзона» кирзовым сапогом.

Конечно, на мнение Польши можно наплевать: оно у неё – всегда особое, и никогда не принимаемое во внимание. Но Сталина на это «фу-фу» не купишь. Значит, отрывать придётся от Европы – как от себя! А вот это уже не только больно: недопустимо! Правда, это обстоятельство не мешало Европе оставаться средоточием основных противоречий между пока ещё союзниками. Сталин никак не хотел считаться с фактором недопустимости, допуская для себя всё, что хотел.

С учётом всего многообразия обстоятельств, в отличие от Черчилля, его американские коллеги смотрели на проблемы более спокойно и трезво. Бессильная злоба не застилала им глаза: неконструктивное это занятие. Да и злобу они признавали исключительно с позиции силы. Но и таковая сегодня была проблематичной: сила – на силу. Значит, оставался трезвый анализ ситуации. Тем более что материалов для него было предостаточно. К сожалению – для Вашингтона – почти целиком негативного.

Основной своей задачей американский союзник видел, если не отказ Красной Армии в допуске в Европу – попробуй, откажи новому Аттиле! – то хотя бы учинение «реставрации втихаря». Под предлогом демократизации «незаконных» – просоветских – режимов, или «более широкого представительства всех политических сил во вновь создаваемом правительстве народного доверия». Название можно было подработать: главное – суть. А суть заключалась в том, чтобы не допустить советизации тех стран, куда просочилась или просочится Красная Армия, а там, где советизация уже началась, отыграть ситуацию обратно под предлогом «свободных демократических выборов». США, имевшие большой опыт в организации таких выборов на подконтрольных территориях, гарантировали стопроцентный успех «демократии».

Работа предстояла немалая. В марте в Румынии пало реакционное – с точки зрения Кремля – правительство вполне приемлемого и даже приличного для Лондона и Вашингтона реакционера Радэску. К сожалению, американские специалисты «по насаждению демократии» оказались далеко от «эпицентра», и не смогли помешать Кремлю начать экспорт революции по соседям. В результате, Москве удалось «посадить на трон» откровенно «красного» Петру Гроза. «Эта Гроза» в нефтеносной Румынии грозила интересам Запада, а, значит, покушалась на демократию.

Не многим лучше обстояли дела с Польшей. Эта страна «входила в обязательный список Кремля». Ситуация для Запада резко осложнилась после того, как Москва в прошлом году энергично «разошлась во взглядах» с эмигрантским правительством Миколайчика из-за невнятного «катынского дела». И перспектива «обратного схождения» выглядела даже не призрачной: стопроцентно отсутствующей.

По мнению Вашингтона, Лондон и его подручный Миколайчик действовали в этом вопросе, как слон в посудной лавке. Вместо того чтобы использовать этот замечательный предлог – неважно: состряпанный или подлинный – для торга с Москвой, эти неконструктивные люди организовали неконструктивную же обструкцию Кремля в печати, да ещё «по полной программе». После этого русские уже не могли задержаться с «ответной любезностью»! А ведь можно было сделать по-умному! Можно было не только получить дивиденды, но и «состричь купоны»! Но, как говорят русские: «дураков не сеют и не жнут – они сами растут!».

В итоге, почти доведённое до надлежащей кондиции требование Лондона и Вашингтона о реорганизации Временного польского правительства в их интересах, повисло в воздухе. А ведь уже не только дело, но и Сталин «был на мази»: почти дозрел до уступок! Конечно, не могло быть и речи об осчастливливании Миколайчика личной встречей, тем паче, о восстановлении статус-кво в отношениях. Но «дядя Джо» был согласен на компромисс! На процентное соотношение в вопросах представительства «лондонских» поляков в «своём» польском правительстве! Теперь же с горечью, сожалением, раздражением и прочими неконструктивными чувствами приходилось констатировать то, что «всё возвращается на круги своя».

Ещё меньше радовала Болгария. Мало того, что эти «вояки» не оказали сопротивления Красной Армии, так они ещё и присоседились к ней своими плечами и штыками! Какими бы некондиционными ни были эти вояки, а несколько лишних дивизий на южном фланге своего фронта для русских оказались совсем не лишними. Подстать этим переменам оказались и перемены внутри страны. На другое, честно говоря, Вашингтону было трудно рассчитывать: «Добре дошли, братушки!» отрабатывало за дорожный указатель почти на каждом километре болгарских дорог! А тут ещё «кремлёвская заначка» из Димитрова, Коларова и прочих «товарищей»!

Чуть больше обнадёживала Венгрия. В отличие от болгар, венгры уже попробовали «ивана» штыком на твёрдость. Правда, вскоре уже жалели о том – те, кому повезло жалеть: все остальные работали… остальными в полях под Сталинградом. На глубине от метра до трёх «ниже уровня поля». И не в индивидуальном порядке: целыми коллективами.

Но и отрицательный опыт – тоже опыт. Те, кому повезло однажды, понимали, что везение – не дар Божий: его надо заработать и отработать. Поэтому лозунг «штык – в землю!» у них был, куда менее популярный, чем у соседей. Да и немцы «страховали» последних союзников в Европе своими дивизиями, в любой момент готовыми прийти… по их души.

На случай форс-мажорных обстоятельств, героем которых выступил бы нынешний диктатор-регент Хорти, в Берлине уже «заготовили дублёра»: Салаши. Салаши представлялся вполне надёжным «товарищем», который, если и склонил бы голову перед русскими, то исключительно на виселице, куда только они и могли его определить – «по совокупности заслуг».

Постоянной «головной болью» англосаксов в последнее время была Югославия с её непредсказуемым и авторитарным Тито. К сожалению, с Тито в своё время недоработали, сделав ставку исключительно на доктора Шубашича, премьер-министра королевского правительства в изгнании (в Лондоне). Увы, но о «полноформатном» возвращении в Белград Шубашича и его, столь лояльного Западу правительства, не могло быть и речи. Об этом не желали слышать не только в ставке Тито, но и в Москве. С Москвой в югославском вопросе теперь приходилось тоже считаться – как по той причине, что «недоработали», так и потому, что Москва – это теперь… Москва!

Ошиблись «товарищи» и со ставкой на Драже Михайловича. В результате прошляпили «рост» альтернативного Тито – и «из волчонка вырос волк». «Красноватая» армия Тито стала не только более эффективным, но и более авторитетным войском, нежели четники Михайловича. Только сейчас Вашингтон осознал свою ошибку, пусть даже «всего лишь» повторившую ошибку Лондона: в полиэтнической стране нельзя делать ставку на националиста, хотя бы и представляющего самый многочисленный народ. Конечно, Михайлович был определённый – и определённо свой: адепт рыночной экономики, англосакс в душе и антисоветчик внутри и наружу. Не то, что этот не определившийся в своей неопределённости Тито.

Но это, если подходить к вопросу совсем, уж, отвлечённо, абстрактно и в «розовых очках». А в действительности «розоватый» хорват Тито в качестве сербского лидера многонациональной Югославии смотрелся, куда выгодней сербского «рыночника» Михайловича. Выгодней не для Лондона: для так называемых «народных масс» Югославии с их «неправильным углом зрения». Ну, вот, не поняли они характер озабоченности Лондона, который искренне желал Югославии процветания… Британской империи. Конечно, англичане в своё время слегка подсуетились – и приставили к Тито «для пригляда» человечка – капитана Стюарта, начальника британской военной миссии. Но этого было – и оказалось – явно недостаточно. С таким неподатливым «материалом» требовалась более вдумчивая и масштабная работа.

В этом плане русские обхаживали своенравного Тито, куда энергичней, особенно по линии поставок оружия и марксизма-ленинизма. Правда, и им пока не удалось до сих пор «завершить покрасочные работы»: «выкрасить» Тито «в красный цвет». Парень явно предпочитал следовать не только собственным убеждениям, но и опыту ласкового телёнка, который, как известно, сосёт двух маток.

Что же до убеждений Тито, то на счёт этих убеждений у Вашингтона имелось своё убеждение: нет там никаких убеждений! Тито – не «красный», и не «белый», не «коммунист» и не «демократ»: он – югославский диктатор и югославский националист. Не хорватский, не сербский – югославский. Такое, вот, «новое прочтение национализма» – с его экстраполяцией за пределы одной нации. Хотя… Если сербы, хорваты и прочие словенцы – народы, то югославы – нация. Так, что, определение югославского национализма вполне имело право на существование. А небольшая «левизна» и «розоватость» этого национализма не мешала ему оставаться национализмом, как не мешала другим видеть положение дел таким, каким оно только и являлось.

Но Вашингтону и Лондону уже становилось не до проблем теории. Недоработка с Тито начинала сказываться на положении дел в районе Адриатики – и даже на всех Балканах. Тито и не скрывал своих притязаний на Албанию – «вотчину» Британии, и Триест – некогда итальянский, а теперь«ничейный». Его не смущало то, что этот город подлежал «выставлению на торги» при одном-единственном покупателе: англосаксы. На последнем слове – и даже мысли – Черчилль морщился и скрипел зубами. Он и рад был бы «уточнить» реквизиты покупателя, но кроме постоянного «хозяйствующего субъекта» – Великобритании, на Триест притязала и Америка. Вашингтон тоже был не прочь воспользоваться преимуществами этого стратегического пункта Средиземноморья.

Вот и получалось, что вопрос судьбы Восточной и Центральной Европы на какое-то время даже заслонял аналогичный вопрос Германии. С Германией всё было ясно: она будет побеждена совместными усилиями – и с русскими придётся делиться. Хотя бы, на первых порах. И не от щедрот, а в соответствии с достигнутыми соглашениями. Конечно, это – не императив для цивилизованных стран. Это только русские считают: «что написано пером – не вырубить топором». Да, «pacta sunt servanda»: «договоры должны исполняться». Но ведь, сколько есть возможностей для интерпретации и самих договоров, и характера их исполнения в свою пользу! Но всё это – потом. А сейчас об отказе от услуг русского союзника – и соответственно, оплаты этих услуг – не могло быть и речи. И не от жадности – от ума.

В идеале, конечно, Вашингтону и Лондону виделась не просто замена угодных Москве правительств на угодные Западу, а замена России в Европе. То есть, мавр сделал своё дело – наше мавру «гран мерси»! Но идеал это – увы… идеал. А идеал плохо сочетается с реальностью. Потому что он – не реальность, хотя бы гипотетическая. Отсюда – необходимость принимать реальность такой, какая она есть. С карманами, гостеприимно распахнутыми не только для дополнительных вложений, а совсем даже наоборот…

Такой вырисовывалась для Вашингтона, равно как и для Лондона, совокупность географических причин. В силу этой совокупности Вашингтон уже не мог игнорировать другую – и из других причин, пусть даже больше эмоционального и гипотетического характера. Имелась в виду точка зрения Черчилля о том, что Россия будет властолюбивой, жадной и неблагоразумной. То есть, она станет такой страной, с которой можно будет иметь дело только с позиции силы. И не только можно, но и должно! И вопрос Европы – а в его составе и Германии – должен был стать и «лакмусовой бумажкой», и оселком, и «пробой пера». Именно с их помощью должна была проявиться – и выпрямиться! – «неправильная линия поведения» Советов в Европе.

Но сторонники такого курса в отношении пока ещё союзника в попытках реализовать своё видение то и дело наталкивались на скепсис – и даже сопротивление – президента Рузвельта. Словно не замечая стремительно надвигающихся реалий, президент упорно не хотел «исключать Россию из будущего». За такой подход у русских были все основания сказать об этом доходяге: «Орёл – парень!»

Хорошо ещё, что в его окружении таких «орлов» становилось всё меньше: их всё активнее замещали «ястребы». Даже верные соратники президента, вроде Аверелла Гарримана, возвысили свой голос в защиту американских ценностей, пусть даже те пока ещё принадлежали другим. Особые надежды в этом плане «трезвомыслящие антисоветчики» в Белом доме и Пентагоне возлагали на вице-президента Гарри Трумэна. Парень «не хватал звёзд с неба» – в, том числе, и потому, что у парня «явно не хватало». Но ему незачем было и утруждать себя: звёзд для него «нахватали» другие. Ему оставалось лишь следовать курсу, проложенному этими «другими». Да и как иначе: «галантерейщик и кардинал – это сила!», как сказал Александр Дюма, пусть с ним едва ли кто был знаком в Белом доме. Но ведь как сказал: «в яблочко»! «Как в воду глядел»: галантерейщик из Миссури был извлечён «денежными мешками» из политического небытия – и трудоустроен вначале сенатором, а затем и вице-президентом.

Конечно, аристократу Рузвельту сын мелкого лавочника – и сам мелкий лавочник – и даром был не нужен. Но ему не только не приплатили «за вредность», но и пригрозили отъёмом денег, предварительно выделенных на избирательную кампанию. И вместо интеллигентного, образованного либерала Уоллеса ему пришлось взять себе «пристяжным в упряжку» «вот это».

«Вот это» начал сполна отрабатывать авансы ещё тогда, когда заявил о том, что, если «в идейном споре» Германии и Советского Союза будет побеждать Германия, то Соединённым Штатам целесообразно поддержать Советы – и наоборот. Такой «здравомыслящий прагматизм» не мог не прийтись по душе «посажённым отцам» вице-президента – и им лишь оставалось молиться о душе Рузвельта. Ну, с тем, чтобы она не слишком задерживалась «по месту временного жительства»: нужно было освобождать площадку для более перспективного «товарища».

Разглядев нутро Трумэна – благо, глубоко не пришлось заглядывать – некоторые члены рузвельтовской администрации уже начали «перестраиваться на марше». И потому, что увидели «родственную душу», и потому, что «увидели перспективу». Ту самую: отсутствующую у Рузвельта и наличествующую у Трумэна. В числе первых, кто начал примыкать к избраннику судьбы и капитала, оказались военный министр Генри Стимсон, директор управления военной мобилизации Джеймс Бирнс, новый госсекретарь Эдуард Стеттиниус, посол в Москве Аверелл Гарриман, и… Нет, ещё нельзя было сказать: «и несть им числа». Число было, но было оно великим. Поворот от Рузвельта начинался ещё при Рузвельте, хотя сам Трумэн о кресле пока всего лишь мечтал. Но мечтал, подогреваемый трезвыми расчётами. Не своими, конечно: за него уже всё рассчитали – те, кому положено рассчитывать.

В отличие от Рузвельта, Трумэн и компания полагали, что с Россией надо вести себя «адекватно» и не затягивать с этим мероприятием, пока не стало поздно. Параметры сотрудничества с Москвой следовало пересмотреть, и самым радикальным образом. Этим «товарищам» курс Рузвельта на достижение взаимопонимания со Сталиным с последующим широким вовлечением Советов в мировые дела казался проявлением мягкотелости и недальновидности. Разумные компромиссы представлялись исключительно односторонними уступками. И кому?! Москве! Стране, которой самой «на роду написано» уступать! Потому что «quod licet Jovi!»

Именно по этой причине губы военного министра Стимсона всё реже навещали уши президента, и всё чаще переключались на уши вице-президента. Уши Трумэна казались им более восприимчивой и благодарной аудиторией. Вначале – как бы между прочим, а затем всё более настойчиво – Стимсон начал затекать в эти уши речами на тему сотрудничества с СССР. Затекание было своеобразным: «сотрудничество с СССР невозможно до перемен в советском строе в качестве непременного условия успеха такого сотрудничества».

Конечно, Стимсон в данном случае являл себя «избыточным максималистом». Да и сам максимализм плохо сочетался с суровой реальностью. Но линия обозначилась чётко. Даже не линия: курс! И все трое они – и курс, и линия, и Стимсон – пришлись по душе Трумэну. Он и сам придерживался такого мнения, и при случае делился им с другими. А так как случай выпадал по нескольку раз на день, то вскоре уже «все другие» были «в курсе нового курса»: «Если Россия не столкнётся с железным кулаком и сильным языком, произойдёт новая война».

Глава четвёртая

Соратники-оппозиционеры грешили против истины: президент был не таким уж и плохим – для «хороших парней». «Хороших», разумеется, в понимании Трумэна и Ко. Рузвельт предпринял немало шагов, которые вполне согласовывались с линией сторонников «жёсткого курса в отношении Москвы». Этот «товарищ» был вовсе даже не товарищ. Он был вполне нормальным дитятей своего класса: миллионером и выходцем из миллионеров. И, если он и являлся защитником «угнетённых и обездоленных», то лишь «угнетённых и обездоленных»… миллионеров.

Что же до Москвы, то президент далеко не всегда вёл себя «неправильно». Он не был ни «плюшевым», ни «розоватым», ни «марионеточным». Его вклад в общую копилку антисоветских настроений был не только не меньшим, чем у его оппонентов: преобладающим. Можно сколько угодно рассуждать о том, как он «дошёл до жизни такой», даже выставлять его «жертвой обстоятельств, козней друзей и недругов», но от правды не уйти: настигнет.

Примеры? Сколько угодно! Ещё в декабре сорок третьего шеф УСС генерал Уильям Донован и его помощник полковник Джо Хаскелл предложили наладить сотрудничество разведслужб СССР и США. В Москве такое предложение расценили не только перспективным, но и заманчивым.

И Россия позволила «заманить себя» в лоно предварительной договорённости. Уже пошли наработки планов грядущего сотрудничества – и тут вместо сотрудничества неожиданного «грядет афронт». Пусть и «местного значения», но «гром грянул»: Рузвельт отказался от взаимного обмена представителями УСС и НКВД.

И взамен поздравлений с началом новой фазы сотрудничества, пятнадцатого марта сорок четвёртого года Рузвельт предложил Гарриману «обрадовать» Сталина невозможностью обмена по внутриполитическим соображениям Вашингтона. «Внутриполитические соображения» объяснялись очень просто и «носили» фамилию Гувер. Именно шеф ФБР уговорил Рузвельта «отказаться от подписи»: «нечего „агентам Кремля“ делать в Вашингтоне!». И пусть «уговаривал» Гувер, «уговорить себя» позволил Рузвельт: именно он принимал решение! А, может, и не «позволил», а «пожелал»: далеко не одно и то же…

– Господин президент!

Войдя в кабинет, министр финансов Генри Моргентау почтительно склонил голову: воспитание и искреннее уважение к президенту существенно превалировали в нём над фактором многолетнего сотрудничества и ещё более многолетнего знакомства. Другой на его месте не преминул бы воспользоваться этим обстоятельством для «сокращения дистанции», но только не Моргентау. Министр финансов и зарабатывал, и укреплял авторитет у президента иными способами: высоким профессионализмом и безукоризненным исполнением служебных обязанностей. Для Рузвельта это всегда был довод – и куда значительней «стажа знакомства».

– Прошу Вас, Генри!

Президент гостеприимно простёр руку над шерстяным пледом, который прикрывал его от пояса до пола. Почтительно, но и с достоинством, Моргентау сел в кресло напротив коляски президента.

– Текущие вопросы? – доброжелательно улыбнулся Рузвельт.

– Один, – попытался сделать то же самое Моргентау. – Кредит Сталину.

Рузвельт оживился, если полуживую мимику его можно было считать оживлением.

– Я слушаю Вас, Генри.