И ангел молвил… «Танцуй, Федя!» и другие приключенческие рассказы

– Вот только ментоны нас здесь не оставят, хоть шепчи, хоть не шепчи.

– Знаешь, в паре вёрст ниже по реке стоит село Быстрица, там церковь. Большой старинный храм. Красивый, белокаменный. Это про его колокол, что в семь утра трезвонит, мусорок в рупор кричал… Так вот. Много раз, проезжая мимо этого храма по Московскому тракту, порывался я тормознуть свою «Паннонию»[4 - Pannonia – марка венгерских мотоциклов, которые экспортировались в СССР с 1956 по 1975 годы.] и зайти. Но так почему-то и не решился.

Очередная резкая смена темы застаёт парня врасплох. Пытаясь въехать в смысл отцовских слов, в новые интонации, он машинально шепчет:

– А чего такого особенного в церкви той?

– Ты не понял. Сейчас на всю область всего храма три действующих осталось, это из нескольких сотен. Но и их в тридцатые годы закрывали, лишь во время войны разрешили открыть. Так вот, храм, о котором толкую, не просто действующий; по-моему, он единственный во всей области ни разу не закрывался. Никогда! А это, я думаю, что-то значит. Наверное, он особенный, этот храм. Жаль, что мне не удастся там побывать.

– Невелика беда, я вообще в церкви ни разу не был.

Они надолго замолкают. Каждый думает о своём. Парню вспоминается вдруг, как его, сына предателя-уголовника, травили ребята в младших классах (лет до тринадцати травили, после уже не смели). Отец сидит, прикусив губу. Глаза его полны тоски. Наконец шепчет будто бы через силу. И шёпот его с привкусом горечи:

– Не спорю, я не самый лучший отец… жаль, жизнь одна и кончается так нежданно. Ты вот чего, Коля-Николай. Ты постарайся ошибки мои исправить. Сам, без меня… – его дыхание сбивается, но, справившись с собой, мужчина продолжает уверенней. – Ведь на сей раз я не сдамся, уйду непобеждённым. И пусть другие об этом не узнают – главное, об этом будешь знать ты. И какая, по большому счёту, разница, кем меня будут почитать: героем, предателем? Да хоть сукой! Чужое мнение меня не изменит. Я – это я. Ты понял теперь, как много для человека значит уйти вовремя? Сегодня я свой момент не упущу! Моё время пришло, а твоё – ещё нет. Я нечасто просил тебя о чём-либо. Сейчас же не просто прошу, а требую, приказываю! Ты побежишь сейчас к легавым с поднятыми руками, будто вырвался от меня. Рюкзачок захвати, скажешь им: мол, отец спёр, а я возвращаю со всем содержимым. Пальну по тебе пару раз, чтоб всё как взаправду. Тверди им: батька с катушек слетел, бил меня, угрозами заставил участвовать в ограблении, грохнул кассиршу и инкассатора из автомата. В общем, ты не виноват. Главное – стой на своём! Судимостей, приводов у тебя нет. Дадут сколько-то, отсидишь. Выйдешь и будешь жить за нас двоих. У тебя ещё вся жизнь впереди. Распорядись же ей по уму: женись, роди детей, воспитай их хорошими людьми, чтобы не повторяли моих ошибок, наших ошибок. И ещё… ты сходи за меня в тот храм… А теперь, сынок, нужно сдаться.

– Не могу я так, – сын очумело мотает головой. – Это ж моя вина. Тебя не послушался. Нервы! Я там, в сберкассе чуть не обосрался со страху. И чего эта дура вздумала верещать? Сидела бы тихо – жила бы. Не знаю, как вышло, рука сама дёрнулась, автомат и выстрелил… Я не могу… сдаться.

Отец разворачивается к сыну. Крепко схватив за плечи, трясёт:

– Ты можешь! Я дважды смог – значит, и тебе по плечу, а мой лимит на это дело исчерпан. Ты сдашься сейчас. Проиграешь сражение, чтобы победить в войне. Мне не везло в жизни, так пусть тебе повезёт! Пора, сын. Прощай. Иди.

Сын, поколебавшись, кивает. С трудом разжав окаменевшие пальцы, откладывает в сторону автомат. Поднявшись, эти двое крепко обнимаются на прощание. Затем, чуть отстранившись, долго вглядываются в лица друг друга. Уже совсем светло, и можно разглядеть в родном лике все морщинки, все чёрточки. Каждый из них смотрит теперь как в зеркало. Но отец видит прошлое, видит себя молодого. А сын смотрит в будущее. И знают они, что расстаются сейчас навсегда. Глаза отца блестят, челюсти плотно сжаты. По чумазым щекам сына стекают два прозрачных тоненьких ручейка.

Вдруг с улицы раздаётся грохот стрельбы. Штурм! Расшибая штукатурку, врезаются в стены пули. Разлетаясь на куски, звонко бьются оконные стёкла. Одна за другой в учительскую влетают гранаты. Вмиг помещение наполняется огнём, громом, разящим железом. Стены комнаты ходят ходуном, как при землетрясении. Часы с раскуроченным циферблатом падают. Со стола отлетает в сторону вспоротый осколками рюкзачок. Кружат, порхая в дыму, окровавленные изодранные банкноты: жёлтые, красные, сиреневые. Железо кромсает плоть. Прошитые пулями и осколками, отец с сыном медленно, не спуская друг с друга глаз, оседают, валятся на пол. Кровь сочится из ран. Русские не сдаются! Подброшенная новым взрывом, фарфоровая ракета с Белкой и Стрелкой уносится ввысь…

Вскоре всё кончено. Грохот стихает. В наступившей тиши до посёлка доносится приглушённый расстоянием колокольный звон.

Стукач?

Сумерки. Тягучий заводской гудок медленно растекается над окраиной города. Тут и там в окнах изб вспыхивают тусклые огоньки. Люди встают на работу. «Стукач я… Стукач?.. Да, стукач!» – Витька только ещё собирается с силами, чтобы глаза разлепить, а противные мысли, мучившие со вчерашнего вечера, – снова с ним. Мысли эти – тяжёлые, как свинец, и ядовитые, словно ртуть, – давят, сочатся сквозь полудрёму, проникают в сознание. «Стукач!» – и лежит он, двенадцатилетний худой паренёк, завернувшись с головой в лоскутное одеяло, на полу рядом с остывающей русской печью.

Витёк слышит, как собирается на работу мать. Слышит, как постепенно вся изба наполняется звуками: бабушка гремит поварёшками, чифкают что-то спросонья младшие братья и сёстры. Негромко переговариваясь, ходят мимо Витькиной постели туда-сюда молодые ребята. Ребят этих трое: Миша, Семён и Степан. То подселенцы, которым начальство определило проживать в их избе. Семнадцатилетних подростков-колхозников мобилизовали для работы на эвакуированном заводе[5 - По законам военного времени мобилизованные на трудовой фронт поступали в полное распоряжение начальства, которое решало: какую работу им поручить, где жить, чем питаться. Мобилизованные трудились ежедневно по 12 часов, им запрещалось самовольно покидать завод и место проживания.], прибыли они в Киров из деревни Жгули Сунского района. Вот от этих-то ребят и прячется Витька под одеялом. Не хочется ему на свет Божий вылазить до тех пор, пока подселенцы не уйдут на завод – стыдно в глаза ребятам смотреть.

«Стукач!» – противное слово вертится в голове. А за окном в предрассветных сумерках неприветливо хмурится сырое, промозглое утро. На дворе осень 1942-го.

Витька откладывал начало этого дня, сколько мог. Ему казалось, что каждый пацан, обитающий на Филейке, теперь только и занят размышлениями о том, каким подонком он, Витёк, оказался. «Стукач!» Слухи ведь скоро распространяются. Наконец подселенцы ушли, и Витька выбрался из постели.

– Сынко, ты, часом, не заболел? – спросила с порога мама, повязывая тёплый платок.

– Здоров я, – вздохнул тяжело Витёк. – Вот позавтракаю да и в лес по дрова отправлюсь.

– Вы там поосторожнее как-нибудь в лесу-то, Митрофанову не попадайтесь, – мама, дав напутствие, ушла на работу. Витька вновь тяжело вздохнул: «Поздно не попадаться».

Жуя отварную картошку, он думал: «Как же так вышло? Что я такого участковому брякнул, что для пацанов в стукача превратился? Вроде, и лишнего ничего не сболтнул. Ну да, отвечал на вопросы. Ну да, рассказал то, что и так всем известно. Ну а что? Не в молчанку же было играть – так Митрофанова только сильнее озлобил бы. Нужно всё пацанам как следует объяснить. Неправильно они что-то поняли. Вникнут в ситуацию, авось, поймут».

Другого выхода нет. И, отведав варёной картошки с ржаной краюшкой, Витька вновь отправился за дровами.

Зима близко, её холодное дыхание чувствовалось уже по утрам. У русской печи аппетит отменный, без изрядного запаса дров не перезимуешь. Вот и ходил Витёк, как и все соседские ребята, каждый день в лес. Дров требовалось заготовить много. Но несмотря на то, что вокруг Филейских деревень леса испокон веку стояли густые, просто так рубить деревья было запрещено. Это дело строго пресекалось, поэтому мальчишки таскали дрова украдкой, по-тихому.

Пройдя деревенской улочкой, пересёк Витька подстывший лужок с жухлой травкой и углубился в лес. Вскоре, попетляв меж сосен и елей, вышел он на «делянку». Дела здесь уже шли вовсю.

– Привет! – Витька поздоровался, стараясь придать голосу больше бодрости, но вышло как-то не очень.

Ему не ответили. Пацаны словно не замечали его. Даже Мирон и Кузя – ребята, с которыми Витька водил дружбу, молчали, глаза в сторону отводили. Поникнув, парнишка принялся собирать сучья. А что ему оставалось? От обиды внутри у него всё дрожало, и даже руки немного тряслись. На душе скребли кошки, но главным неприятностям ещё предстояло случиться. Откуда-то из глубины леса явился вдруг местный заводила – самый хулиганистый из ребят, Фёдор Штырёв. Был он тут самым старшим – семнадцать годков. Подойдя к Витьке, смерил того презрительным взглядом: