Поломка

Степан с Федором проскочили лесок, на опушке в хворост попрятали винтовки. На другой день вышли к реке Мулянке. Ночью по ней добрались до Камы. Прячась за выброшенные рекой бревна, добрались до моста через Каму. Мост охранялся. Пришлось идти от моста подалее. Связали два бревна ремнями и штанами. Легли плашмя на бревна, гребли дощечками. Вода была холодная, обжигала руки. Переправились на другой берег. Утром, в Нижней Курье, зашли в крайний дом от берега, чтобы обсушиться и попросить хлеба. Старик со старухой поплакались, что их сын где-то сгинул на фронте, а невестка ушла к родителям. Накормили их горячей картошкой и напоили чаем, заваренном на смородиновых листьях и душице. Обоих разморило и, устроившись на лавке, уснули крепким сном. Разбудил резкий стук в дверь. «Открывайте». Степан и Федор выглянули в окно, по улице рыскали на конях, в бараньих шапках казаки. Бежать было некуда.

Одев подсохшие штаны, схватив нижнюю рубаху и гимнастерку, выскочили на крыльцо. Против них на лошади сидел тот же чернобородый казак, который узнал Федора по иссеченной спине. Ехидно проговорил: «Ну что, добегался, служивый». По улице гнали десятка три парней и мужиков, шла мобилизация в Колчаковскую армию. Степана и Федора связали попарно, сняли сапоги, дали старые дырявые лапти и погнали в сторону Нытвы с такими же, как и они бывшими солдатами, кто их знает, где они были, у белых или у красных.

Илимова гора

Небольшие речушки Поломку и Ольховку разделяла Илимова гора, тянувшаяся до Вертеней. Южные склоны, в сторону Поломки, были круты и обрывисты. Рассекались овражками, поросшими густыми зарослями ильма. Северные склоны, в сторону Ольховки, были положе, но верховья водораздела коробились глубокими оврагами, заросшими вековыми елями, а мысли между крутинами густым ельником. По верху горы шла старинная езжалая дорога: Кошели, Падеры, Казанка, Картыши, Карагай, пересекая железную дорогу в районе станции Менделеево. С Карагая шел тракт на Кудымкар. На взгорье между Жуланами и Платонами, на самом узком месте, поперек дороги окопался красноармейский отряд.

Слева обрывистая осыпь, а справа выходы крутяков – оврагов с плотным ельником. Рядом с дорогой часовня. С колокольни вид во все стороны на десятки километров. Второй день отбивает белогвардейские атаки небольшой интернациональный отряд, сотни полторы бойцов. В отряде были и удмурты, и татары, и русские, и китайцы. Отряд перекрывает дорогу на Менделеево, куда рвутся Колчаковцы, чтобы перехватить отступающие по железной дороге части Красной Армии. Перед часовней вся дорога была уложена убитыми солдатами вперемежку с трупами лошадей. Эскадрон Баглая по несколько раз в день бросался в атаку, но напрасно. Два пулемета, расположенные по центру, косили, как траву, конников. Проня с Мелехой крутились около бивуака, привозили свежеиспеченный хлеб, тушеное мясо, капусту, картошку, брагу. Науськивали конников, похваливали, стыдили, что увязли.

На третий день привез обоз и две роты пехоты. Впереди атакующих, со связанными руками погнали военнопленных выловленных дезертиров. Еще в дороге Степан нашел кусочек серпа, и они надрезали веревки. Федор сказал Степану: «Я эти места знаю, вон на том лобном взгорье моя деревня, сюда в детстве мы бегали на прогалины за земляникой».

Пулеметчики китайцы заволновались: «Не будем стрелять по безоружным». Командир отряда, старый солдат Иван Журавлев с костылем подмышкой, уговаривал китайцев, грозился. Приказал сменить хорошо защищенную позицию и выдвинуться с пулеметом на фланги.

Хотели пропустить безоружных и ударить с боков по вражеской пехоте. Китайцы кричали: «Это опасна, деньги надо, тогда машинка работает, денег нет – китайца домой идет». Командир вытащил из нагрудного кармана Георгиевский крест, китайцы замотали головами – мало. Тогда он послал своего земляка Кошкина в часовню, тот быстренько притащил крестильную купель и паникадило, позолота которых ярко играла на солнце. Китайцы обрадовались. Китаец покрупнее прихватил купель и потащил пулемет вдоль ельника. Установил. Пропустил шеренгу пленных и застрочил по бегущей пехоте. Степан вырвал руки из пут. Федор крикнул: «Бежим!» Сделали несколько скачков вправо и на четвереньках, обдирая в кровь лицо, руки, бока. Лезли между молодыми стволами елочек. Через несколько метров пробрались на прогалину. Федор сказал: «Тут есть тропинка» – нырнул в елушник. Степан за ним. По тропинке сбежали вниз, в овраг. Выстрелов было не слышно. По скалистому дну с перезвоном бежал ручей. Напились, обмыли лицо и ссадины и поспешили вдоль ручья. Своя родная деревня Чебыки была рядом, но там были белые и недруги. Еще когда их гнали мимо бивуака, Федор узнал деревенских мужиков: Проню и Мелеху около возков с провизией. Дождались ночи. Зашли к куму в соседней деревне Наумята. Ни белых, ни красных там не было. Дали им кое-какую одежонку и харчи на дорогу. Решили идти в Сиву, к Степану.

Буйство

В Чебыках во всех домах разместились солдаты. В доме у Прони командование, во дворе штаб. Дед мой Осташа и Сенька Тюнин в 1917-1918 годах входили в комитет бедноты, подались в Пашковские Ямы. Нетронутый огромный лес, в котором не было ни дорог, ни тропинок – глухомань.

Федулка Мелехин на рысаке гонял по деревне и стегал плетью мужиков, которые раньше сочувствовали Советской власти. Заскочил к Осташе, пискляво закричал: «Где Осташа?» Федосья сидела за кроснами, ткала половики. Федулка выхватил нагайку из-за голенища и начал стегать Федосью (тетку свою), приговаривая: «Пашенки захотелось, своим хозяйством решил обзавестись. Не будет этого; как батрачили, так и будете батрачить!» Кофта на Федосье повисла клочьями и окровавленная она рухнула с тюрика на пол.

Семен Самко с отрядом белых пришел из Перми. На заводе выступали Колчаковские агитаторы: «Записывайтесь в освободительную армию, отныне вы будете жить богато, но для этого надо возвратить старую власть. Каждому будет двух-этажный дома и прислуга». Сенька хвалился: «Уж я погоняю этих краснопузых, решили всех равными сделать. Я при царе двенадцать рублей в месяц получал, каждый раз мог по корове покупать, а сейчас что? Хлеб и тот по талонам. Мне большевистское равенство не нужно с голытьбой Осташей и Игоней!»

К вечеру третьего дня Колчаковцы прорвались по Ильинскому тракту и вышли у деревни Картыши. Ударили с тыла. Перебили всех, а оставшихся в живых пленных расстреляли.

Старший урядник Ощепков велел отделить православных, тех, кто с нательным крестом, от остальной нечисти. Православных похоронили у часовни. Остальных разделили на три кучи: китайцев, татар, красноармейцев. Вырыли три общие могилы. Торопились. Могилы вырыли неглубокие, зато сверху насыпали высокие холмики пахотной земли.

С годами все заросло лесом, а на холмиках до сих пор ни одно деревцо не приживается, только плотным ковром разрослась земляника. Весной ягоды как капли крови алеют на молодой зелени.

Дороги фронтовые

Федор со Степаном под Сивой попали в Красноармейский заградительный отряд. Оттуда на формирование. У Федора снова тиф. Возвратный – сказались скитания и простуды.

Весной 1919 года бросили на Петроград на Юденича, оттуда – на Деникина, из-под Новороссийска – на Дальний Восток.

Осенью 1922 года, при штурме сопки Волочаевской, был изрешечен осколками гранаты. Выжил. Но раны не заживали, гноились. Списали подчистую. Зимой 1922 ода прибыл домой. Мать Федосья через день бучила его в деревянной бочке с распаренным овсом и можжевельником. К весне раны очистились и затянулись.

По приходу домой жены в доме не застал. Матушка сказывала, что слюбилась с молодым колчаковским офицером. При отступлении, с девочками шести и пяти лет, подалась с ним. Братан Сенька Самков, который отступал с колчаковцами до Иркутска, сказывал, что много раз видел Дарью с детьми в обозе.

Под Иркутском полк поднял бучу, перебили сочувствующих Колчаку офицеров и перешли на сторону красных. После этих событий он более не встречал Дарью, как в воду канула.

Закончилась эпопея гражданской войны, крестьянам надо было думать о хлебе насущном, растить детей, одним словом – жить дальше.

Горькое слово победа

Деревушка Звонари раскинулась по косогору вдоль ручья. Починок невелик – семь домов. Кругом на десятки километром хвойные леса, со сколками осинника и березняка, да прогалинами гарей. Первым на косогоре поселился Иван Пестерев. (Фамилия его пошла от занятия предками прибыльным промыслом – плетением пестерей из лыка. Пестерь за спиной удобен и легок. Хлеб в нем не мнется и не крошится, и продукты хранятся долго.) На новое место Иван подался, уйдя из Строгановских солеварен. От едучей соли которых ноги опухли, подошвы полопались, уши обвисли, дыхание стало барахлить, нос не дышал. Забрал с собой молодую жену, голубоглазую, краснощекую, поджарую Марфу да двух малых сыновей. На ярмарке купил лошадь с телегой, молодую корову, плуг, прочее необходимое для ведения хозяйства и подался в лесные дебри.

Ехал вперед, пока не набрел на этот веселый косогор, заросший черемухой и липняком. С восточной стороны холма из-под старой липы пробивался родничок. Струя била вверх на аршин и неслась вниз по каменистому руслу, образуя через каждые две-три сажени водопады.

Зимой сруб заметало снегом до верха, но подход к источнику был свободен. Ручей был до того боек, что в тридцатиградусный мороз не замерзал. Чтобы освоить землю под пашню, Иван не стал пускать пал, пожалел лес. Он очистил склон от черемушника, где суглинок был перемешан с лиственным перегноем. Посеял рожь, она выросла плотной, колосок к колоску. Наверху косогора, на вырубках лиственницы, которая пошла на стройку, первые два года сеял репу. В хозяйстве основали все свое: и кузницу, и мельницу на ручье. Марфа на ткацком станке ткала пестрядь, вышивала узоры. Рождались дети. Кругом глухомань на десятки километров.

В летние вечера Иван садился на лавочку у родника, управившись со скотиной, подсаживалась Марфуша и заводила песню: «Летят утки…». Иван негромко подпевал. Дети подрастали, садились рядом и пели с родителями. С годами голоса у них становились зычные, сочные, звонкие.

Вырастали сыновья, надо было искать им невест, да и дочери были на выданье. Пришлось выходить на люди. До ярмарки и прихода три десятка километров. Стали появляться там на смотрины. Со временем сыновья переженились и расселились по угору. Вечерами на спевки собирались взрослые и дети.

Иван полгода с сыновьями прорубал езжалую дорогу в соседнюю деревню за десять верст. Стали гоститься. На Троицу в деревушку приезжало до сотни подвод с гостями, чтоб послушать деревенских песенников. Сыновья, дочери, внуки, правнуки вырастали голосистыми. Так и прозвали деревню – Звонари. Жизнь шла своим чередом.

Двое внуков ходили освобождать братушек. Один погиб, другой вернулся без ноги, вместо нее липовая деревяшка. Ходил и подпрыгивал, так и прозвали его «Василин Петух».

В германскую четыре правнука ушли бить немца, да так и не вернулись, двое из них погибли где-то в Польше, а двое уже в гражданскую. За кого воевали: за белых или за красных, никто не знал.

Кто-то из приезжих затащил в деревню тиф. Полдеревни вымерло. Какие там лекарства – никто в деревнях ими не пользовался. Баня и травы – вот спасение от всех болезней.

В период Новой экономической политики большие деревни переживали бум строительства. Многие мужики из глухомани стали перебираться к железной дороге. Когда началась коллективизация, молодежь подалась на заработки в город.

В Звонарях, как было сто лет назад семь домов, так и осталось. Старики не хотели уезжать с обжитого места. Кругом раздолье. Из соседних деревень с флягами приезжали, чтобы набрать хрустальной животворной воды из родника.

Побывали звонарские мужики и на Халхин-Голе, двое там сложили головы. В финскую брали одного Филиппа, но в боях он не побывал, а ноги успел поморозить и летом ходил в валенках.

В начале лета 41-го в воздухе висела какая-то тревога, даже деревенские петухи перестали по утрам кукарекать, если какой-нибудь подаст голос, то тут же смолкнет. Неведомый гнет давил на души людей.

Война грянула неожиданно. В первый день сенокоса в деревне, внизу по реке, долго и надсадно били в рельс. Послали узнать, не пожар ли? Тима Катеринин прибежал и передал: «Война, фашист напал». Мужики собрали котомки и подались в сельсовет. На другой день вернулись. Их предупредили, чтобы были дома и ждали вызова из военкомата. Повестки приходили каждую неделю.

Отправляли в армию по обычаю, как в старину рекрутов. Запрягали лошадь, призывник с детьми или невестой объезжал родню в соседних деревнях. Прощался на вершине косогора со своей деревней и селянами. Матушка брала горсть земли, зашивала в ладанку и вешала на грудь. Прощались… Долго махали руками, пока был виден. До сборного пункта провожать было не принято – одно страданье себе и родным. Попрощался на взгорке и ушагал. Из семи дворов на фронт ушло девять мужиков. Осиротела деревня. Загоревали бабы. Подходила осень. Стога сена на зиму не сметены, дрова в лесу не нарублены, а если кто и заготовил, то не вывезены. С уборкой хлебов затянули. Овсы ушли под снег. Коням корма на зиму нет, только успели до осенних дождей выкопать картошку, до морозов вырубить капусту. Бабы и подростки по-прежнему вечерами собирались под липой у родника.

Катерина, разбитная баба, высокая, платная, с васильковыми глазами, вздернутым носом и пухлыми щеками запевала: «Летят утки, а за ними два гуся, ох! Кого люблю, ох, да не дождуся…» Вздох «ох!» получался широкий, глубокий и тоскливый, даже листья на липе переставали шелестеть. После двух-трех песен расходились по домам. Катерина успокаивала: «Сегодня хватит, завтра рано вставать, работы невпроворот».

На лавочке оставался дед Ермолай, горевал. Два его сына на фронте. Старшему Степану за сорок, жил отдельно на станции – отрезанный ломоть. Младшего Петра только поженил. Невестка после отправки муж, пожила пару недель и ушла к своим родителям, в соседнюю деревню. Старуха приболела, да и сам был немолод. Женился поздно, когда стукнуло сорок. Деду Ермолаю шел девятый десяток. Гладкое лицо без морщинок. Светло-серые глаза излучали тепло. На голове ни волоска, зато бороду, похожую на обтрепанный веник, затыкал за пояс, чтобы не мешала. После ноябрьских праздников пришли две похоронки, обе на сыновей Ермолая. Дед совсем осел, осунулся, сгорбился. Феклинья Ермолаевна каждое утро выходила на росстань, ждала сыновей. Стояла там долго, пока кто-нибудь из соседей не забирал домой. К весне ее не стало. Старик остался один. Катерина, исполнявшая обязанности боигадриа, поручила бабам помоложе навещать деда вечерами, помогать управляться по хозяйству. Сначала дело шло путем, потом молодушки стали задерживаться у Ермолая. Видели, как Нюра Гришиха уходила от Ермолая утром. Екатерина догадывалась, почему задерживаются солдатки, но молчала. На другой день ермолаева гостья бойко работала, шутила, подначивала других. Эту тайну бабы хранили друг от друга. На спевке у родника Катерина сказала: «Вот что, бабоньки, вы как хотите, а меня в это пакостное дело не втягивайте, я к Ермолаю более не ходок, распределяйте вечера сами». Бабы промолчали. Не могла Катерина их осудить: молодые, во цвете женской красоты, остались одиноки с малыми детьми. Одна их радость – погреться у дедовой бороды.

Перед Новым годом пришло четыре похоронки, где указывалось: «…ваш муж пал смертью храбрых в боях за Сталинград». Бабы собирались у липы в кружок, хватали друг друга за плечи и выли по-звериному. Стон страшной печали летел вниз по реке до соседних деревень, но и там тоже стоял плач. Бабы сникли, скукожились. С печали их души сжались. К деду Ермолаю ходить перестали, только бабка Феклинья, почти его ровесница навещала его.

Лето 43-го года выдалось сухим, жарким. Изредка налетали бури. Грозы были короткими и жесткими. В течение часа из черного неба вырывались стрелы молний, вихри огня били в вершину косогора. Раскатистый гром содрогал холм. Дети прятались под лавки, бабы молились у образов. Потоки воды неслись вниз сплошной стеной, сметая на своем пути изгороди, размывая гряды. Ручей внизу превращался в дикую необузданную реку, смывая бани, стога сена. Тучи проносились над горой и в огне молний уходили дальше. Выглядывало солнце. Бабы и дети с ужасом смотрели на побоище. К концу августа наступило затишье. Катерина из города привезла огромный радиоприемник. Вечерами солдатки собирались у приемника и слушали новости с фронта. О ходе Курской битвы знали все подробности.

Дети подрастали. Молодая поросль девчат собиралась под липой у родника. Сначала для затравки исполняли несколько частушек. Наиболее смелая из них Настя – Егора Терентьевича дочь – выходила на круг, срывала с головы платок, две толстые пшеничные косы разлетались по плечам. Выпалив две-три частушки, приглашала: «Девчата, в круг!». Наплясавшись до устали, садились на лавочку и запевали новые песни: «Кто его знает, чего он моргает…», «Три танкиста, три веселых друга…» и, конечно же, «Катюшу». Парни жались к срубу. Старшему Тиме, сыну Катерины, в июне исполнилось пятнадцать годков. Был длинноног, тощ, ключицы вылезали из-под рубахи, нос облупился на солнце, густые брови курчавились. Пробовал выскакивать в круг, хорохорился, но коленца не получались. Тима краснел и отскакивал в сторону. Подошла Катерина, обратилась к молодежи: «Ну что, молодо-зелено, гулять велено. Я рада, что за два года войны подросли. Немцев гоним на Днепр. Пора и вам помогать Красной армии. Тима, завтра на жнейку, а девчатам вязать снопы». Тима с весны помогал в колхозе: косил, греб, таскал копны. Пробовал пахать зябь, но силы держать плуг не было – сильно отощал.

Катерина заметила, что молодухи на покосе тискали Тиму, тот вырывался и убегал. Последнее время его постоянно опекали две молодые вдовушки. У одной на руках шестилетняя дочь, а у другой, после получения похоронки, случился выкидыш первенца.

В сентябре пришло два извещения: одно о павшем смертью храбрых Филиппе, сыне Никифора Кузьмича, другое – о пропавшем без вести Гришке, сыне Степана Ермолаева. От Ивана Катерине письма не приходили с начала июля. Она притихла, похудела. На работе не покрикивала. Целыми днями молчала. Бабы приставали: «Катерина, выругай нас – легче будет». Катерина стала примечать, что Тима вечерами стал исчезать. Спрашивала:

– Куда, Тимоша, направился?

– Да к девчатам, мама, на вечеринку.

Катерина знала, что молодежь собирается в большой избе, у жены Марко Пелагеи. Осенью 41-го она овдовела, и у нее случился выкидыш. Она была рада молодежи. На людях легче переносить горе. Затухали огоньки в окнах деревни, гас и у Пелагеи, но Тима возвращался с большим опозданием, тихонько прошмыгивал на полати. Катерина каждый раз хотела спросить, почему возвращается позже остальных, но, покрутившись в кровати, засыпала. Днем узнать об этом было недосуг. Катерина наблюдала, что Тима частенько забегает и к Евдокии, иногда катает ее дочурку Дашу на санках.

У Пелагеи стал расти живот. Екатерина подумала: «Не болеет ли Пелагея, может жмыхом объедается и от этого дерьма ее пучит». Пришла весна 44-го. Подсыхали дорожки на косороге. Катерина шла с бельем, которое полоскала внизу по ручью. Услышала крики у родника. Увидела, как две бабы махались ведрами, затем схватились за волосы и стали таскать друг друга. Екатерина удивилась: за три года войны ни дети, ни бабы никогда не ссорились друг с другом – общее горе сближало и объединяло их, а тут потасовка. Полошла ближе и узнала в дерущихся Евдокию и Пелагею. Пелагея кричала: «Не отдам тебе Тимофея, дите от него скоро родится». Катерина схватила из корзины отжатые Тимкины штаны и давай хлестать по головам обезумевших баб, приговаривая: «Что ж вы его делите: ребенок он еще, несмышленыш, какой из него мужик, загубите вы его, сожжете парня в молодости, кому он потом нужен будет, об этом подумали?» Пелагея и Евдокия отпустили друг друга. Застыдились. Похватали ведра и разошлись. Катерина пришла домой обессиленная. Думала: «Я без мужика три года, чуть постарше их, но выстояла. Коротка видно их любовь. Слава Богу, вытерпела я, выревела. Господи, скажи, почему одна женщина может быть сильно, а другая слаба. С утра до ночи на колхозном поле, потом своя работа на дому. Адский труд на току, в лесу, за плугом. Через силу, но делаем, а естеством управлять не можем. Господи, прости их, не виноваты они». Долго стояла Катерина, прислонившись к дверному косяку. Тима из окна видел потасовку и от позора спрятался за печку… Катерина спросила: «Ну что, поганец, нашкодил? Я догадывалась, но не думала, что так далеко зайдет. Ты, как кобель плешивый, бегал до обоих. Запомни, это пакость и распутство. Отец твой выбирал меня одну единственную и я выбирала его ни на день, а на век. Жив или мертв, но ждать его буду, пока не состарюсь. И ты будь таким. Собирайся, завтра пойдешь в район. Есть повестка отправить одного парня в ремесленное училище. Чтобы духу твоего не было. Пореву да успокоюсь. Лучше разлука, чем позор. Стыд за тебя на всю округу. Ну, хоть бы к одной бегал, а то, сопля такая, от горшка два вершка и туда же. Отец твой в двадцать три года, после армии женился. Не целован был. После свадьбы чмокались, как телята. Смех один. Будь проклята эта война. Тысячам людей судьбы сломала. Человек человека убивает, разве для этого творил нас Создатель, чтобы мы озверели, стали скотиной бездушной».

Рано утром, до восхода солнца, Тима ушел в район. После окончания училища, работал на металлургическом заводе. Приезжал домой. В зимние школьные каникулы забирал в город Дашу и сынишку Никиту.