Скуки ради

Экспресс двинулся.

Досадно, запрут меня теперь в ящик с какими-нибудь часовщиками из Шо-де-Фона или с лионскими комми, «работающими в шелках», или, чего боже сохрани, с путешествующими дамами, которые закроют все окна, займут все места необычайным количеством ручного добра, который они таскают с собой…

…С тех пор как поднялся вопрос об освобождении женщин от супружеской зависимости, они вовсе не крепки дома и ужасно легко отрываются от «ложа и стола», как выражается римское право. Встреч они никаких не боятся, мы их боимся. Сама природа, кажется мне, споспешествует к уравнению прекрасного пола с просто полом; Швейцария, например, окружает, по крайней мере, городскую часть женского населения каким-то нимбом, удаляющим всякую опасность временного перемирия и entente cordiale[43 - сердечного согласия (фр.)] между враждебными станами.

Я заметил это (в другой форме) ехавшему со мной члену женевского Большого совета. Он не то чтоб очень доволен был моим замечанием и совершенно неожиданно возразил:

– Но зато, как они свежи.

В этом неоспоримом достоинстве устриц и сливочного масла искал он облегчающей причины.

X

Последний туннель – и post tenebras lux[44 - после мрака свет (лат.)].

Женеву я знаю с давних лет. Я ее слишком знаю.

– Скажите, пожалуйста, как бы мне сделать, – говорила одна дама, соотечественница наша, не без угрызения совести, – как бы сделать, чтобы полюбить Швейцарию?

Задача была не легкая, несмотря на то что есть множество причин, по которым Швейцарию следует любить.

– А вы куда едете? – спросил я ее.

– В Женеву.

– Как можно, вы уж лучше поезжайте в другое место.

– Куда же?

– В Люцерн или что-нибудь такое.

– Неужели там лучше?

– Нет, гораздо хуже, но там вы скорее дойдете до разрешения вашей задачи.

В самом деле, в Женеве все хорошо в прекрасно, умно и чисто, а живется туго. Начнешь рассуждать, – ясно, как дважды два, что в наше серенькое время мало мест лучше в Европе, а наймешь квартиру – так и тянет куда-нибудь, лишь бы из Женевы вон.

Достоинств Женевы кто не знает. Каподистрия в те веселые времена, когда Европа танцевала свою историю на конгрессах и вся пахла fleur d’orang’eм и белыми лилиями, сравнивал Женеву с ладанкой, в которой бережется кабардинская струя, напоминающая что-то Европе своим запахом. Каподистрия был правей покойного императора Павла I, называвшего движение в Женеве «бурями в стакане». Конечно, привыкнув брать за единицу меры пространство от Петербурга до Камчатки, Женева может показаться не только стаканом, но и рюмкой, – но одной рюмки мохуса было действительно достаточно, чтобы во всей Европе поняли, что известный мохус существует. В ней, как в фокусе, усиленно и сокращенно отражается все движение и все движения современной истории с тем преувеличением, которое имеют Альпы на выпуклых картах и капли под микроскопом.

Вы видите, я далек от того, чтоб клеветать на рюмку, служившую, века целые гаванью всем преследуемым за грех мысли, бежавшим в нее с четырех сторон, – на рюмку, из которой вышел Руссо и со дна которой Вольтер мутил Европу. Но что же мне делать, когда при всем этом чего-то в ней недостает.

Наружно женевцы давно бросили свой отталкивающий пиетизм, свою канцелярскую, педантскую обрядность. Женева в этом даже опередила Англию; в ней человек может, не теряя честного имени, кредита, места, уроков и приглашений на обеды, не явиться несколько воскресений к предике[45 - церковной проповеди (от нем. predigt)]. Но за спавшей с души коростой кальвинизма осталась постно-сморщенная кожа. Эти формы без содержания, эти рябины прошлой болезни уцелели вместе с сухой раздражительностью, с приемами прежней нетерпимости. Женева похожа на расстриженного патера, потерявшего веру, но не потерявшего клерикальные манеры.

Кто-то сказал, что в каждом женевце остается на веки веков след двух простуд, двух холодных дуновений: бизы[46 - северного ветра (от фр. bise)] и Кальвина, – и, кто бы ни сказал, это совершенно верно, но он забыл прибавить, что к двум прирожденным простудам прибавляются разные пограничные оттенки и осложнения: савойские – немного с зобом внутри, французские – с coup d’etat’скими[47 - От фp. coup d etat – государственный переворот.] поползновениями и централизационными стремлениями Все это вместе составляет в общем швейцарском характере, тоже больше свежем, чем любезном, особый оттенок – женевский, конечно, очень хороший, но не то, чтобы чрезвычайно приятный.

Женевец – гражданин и буржуа, гражданин раздражительный, буржуа агрессивный, несколько хищный и всегда готовый сдать сдачу крупной медной монетой дурного чекана. Между собой у них расплата идет свирепее и быстрее, чем с нашим братом. Иностранца, особенно туриста, пока не замечают в нем наклонности к оседлой жизни щадят, как хорошую оброчную статью и выгодный транзитный товар. Таких соображений между жителями быть не может. На другие кантоны женевцы смотрят свысока, они нарочно не знают по-немецки. Вообще надобно заметить, что у швейцарцев два, три, даже четыре патриотизма и, стало быть, столько же ненавистей. Есть патриотизм федеральный и есть кантональный; федеральный, в свою очередь, раздвоен на романский и германский. Как добрые родственники, граждане разных кантонов любят собираться на семейные праздники, вместе покушать и попить, пострелять в цель, попеть духовную музыку и послушать светских речей, после чего, как настоящие родственники, они возвращаются по домам с той же завистью и нелюбовью друг к другу, с которой пришли, с теми же пересудами и взаимными антипатиями.

В германской Швейцарии вы встречаете на каждом шагу ту природную, наивную, англо-саксонскую грубость и бессознательную неотесанность, которая очень неприятна, но не оскорбительна, которая сердит, не озлобляя, так, как сердит неповоротливость осла, слона. Женевец, заимствуя у немецких кантонов это патриархальное свойство, усложняет его, переводя на французский язык, не имеющий столько емкости или выразительности по этой части, и, мало этого, он возводит простодушную соседскую грубость в квадрат преднамеренной дерзостью и сознательным sans facon[48 - бесцеремонность (фр.)]. Он наступает на ногу, зная, что это очень больно; он скорее потому-то и позволяет себе это маленькое удовольствие, что знает.

То, что у немецкого немца идет до приторности, чем он производит в непривычном морскую болезнь, и что называется словом, не переводимым ни на какой язык, – словом Gemutlichkeit[49 - уют (нем.)], это до такой степени отсутствует в женевце, что вы от него бежите и без морской болезни. К тому же женевец особенно скучен, когда он весел, и пуще всего, когда разострится. Вероятно, во времена женевских либертинов они были размашистее, смеялись смешно и острили не тупым концом ума, но они выродились.

Так, как у женевцев следа нет немецкой задушевности, так у них нет признака сельского, горного элемента, сохранившегося в других местах Швейцарии; женевцам не нужно ни полей, ни деревьев, – им за все и про все служит издали Mont Blanc и вблизи озера. Если он хочет гулять за городом, у него есть на то пароходы с фальшивящей музыкой и двигающимся рестораном. Богатые уезжают в загородные дома, но бедное населенье женевское не имеет ничего подобного маленьким местечкам возле Берна, Люцерна, разным Шенцли, Гютчли, Ютли; есть кое-где несчастные пивные с кеглями – вот и все. Впрочем, надобно и то сказать, женевцу некогда много ездить ins Grune[50 - за город (нем.)]: все время, остающееся от промысла, он посвящает делам отечества, выбирает, выбирается, поддерживает одних, топит других и постоянно сердится. К тому же его торговые дела именно и идут бойко только в то время когда людям в городе душно.

Главный промысел Женевы, так же как и всей городской Швейцарии, – стада туристов, прогоняемые горами и озерами из Англия в Италию и из Италии в Англию. Наших соотечественников, делающих также свои два пути по Швейцарии, и больше, чем когда-нибудь, не так дорого ценят, – «не стоят столько», по американскому выражению, – как прежде, до 19 февраля 1861 года, Англичане и американцы котируются выше. Женева к торговле пространствами, вершинами и долинами, водами и водопадами, пропастями и утесами прибавляет торговлю временем и продает каждому путешественнику часы и даже цепочку, несмотря на то что у всякого есть свои[51 - В Женеве до того усовершенствовали теперь измерение времени, что узнать, который час, если не невозможно, то чрезвычайно трудно. Как ни посмотришь – все разный час: Один циферблат показывает парижское время (оно, верно, отстает aujourd’hui ‹в настояшее время (фр.)›), другой бернское (полагать надобно, совсем нейдет), наконец, женевское (по карманным часам Кальвина на том свете). (Примеч. А. И. Герцена.)].

В отправлении своей коммерции с иностранцами женевский торговец является во всей своей оригинальности: он сердится на свою жертву за ее опыты самосохранения и, мало что сердится, – в случае упорства оскорбляет бранью и криком. Иностранец, который не поддается, в глазах женевца что-то вроде вора.

XI

Чтоб подражать в болтовне моему уехавшему доктору и быть истым туристом, я должен бросить, заговоривши о женевцах, взгляд на их историю. Дальше 1789 года мы, разумеется, не пойдем: скучно и не очень нужно. Резче этой черты история на Западе не проводила, это – своего рода экватор.

Перед этим годом генерального межевания Женева жила набожной и скупой семьей, двери держала назаперти и без большого шума, но с большой упорностью молилась богу по Кальвину и копила деньги. Опекуны и пастыри много переливали из пустого в порожнее по части богословских препинаний с католиками. Католики меньше болтали, больше интриговали и, когда отчаянные кальвинисты торжественно их побили в контроверзе, католики уже обзавелись землицей и всяким добром. Известно, что католические клерикалы имеют при своей бездетности то драгоценное свойство хрена, что, где они пустят корни, их выполоть трудно. Кальвинисты побились, побились, да так и оставили хрен в своем огороде.

В те времена в Швейцарии было много добродушно-патриархального; несколько семейств, перероднившихся, покумившихся друг с другом, пасли кантоны тихо и выгодно для себя, как свои собственные стада. Разные почтенные старички с клюками, так, как они являются в свят день после обеда потолковать нараспев не в гетевском «Фаусте», а в «Фосте» Гуно, заведовали Женевой, как своей кладовой, распоряжаясь всем и употребляя на себе все рабочие силы своих племянников, дальних родственников и меньших братии. К роскоши они их не приучили, а работать заставляли до изнеможения, «в поте, мол, лица твоего снискивай хлеб», – все по писаниям. Метода эта к концу XVIII века перестала особенно нравиться племянникам, потому что дяди богатели, а они исполняли писания. Как дяди ни доказывали, что женевец женевцу рознь, что одни женевцы – граждане, другие – мещане, а третьи – только уроженцы, племянники не верили и начинали поговаривать, что они равны дядям. «Вы правы, мы все равны перед богом, – отвечали дяди, – а о суетных, земных различиях, если они и есть, стоит ли толковать!» – «Стоит, и очень», – отвечали те из племянников, которых старые скряги не совсем сломали, – и стали отлынивать от благочестивого острога. «Вы люди свободные, – толковали им дяди, – не нравится дома – свет велик, ступайте искать хлеба, где хотите, а мы вас даром кормить не будем, а будем молиться за вас богу, чтоб очистить души ваши от наваждения общего врага нашего».

Ничего, думали про себя старички, пусть помаются да поучатся, пусть поголодают да перебесятся; воротятся и опять будут работать на ниве нашей.

Взяли племяннички котомки и длинные палки и пошли смотреть свет: кто с запяток, кто с козел, кто с булавой швейцара в руке, кто с бурбонским ружьем на плече, кто с историей и географией под мышкой; кто кондитером, кто часовщиком, кто трактирным слугой, кто слугой вообще; жены и сестры их шли во француженки, по части выкроек и воспитания.

Те, которым повезло, весело ехали домой и сами зачислялись в дяди, но не все остальные возвращались к особенному удовольствию набожных сродников. Жившие в Вене и в Москве, в Неаполе и Петербурге конфетчиками и буфетчиками, гувернерами в России или «свиццерами» в Риме, – еще ничего. Но другие, встретившиеся в Париже с беспорядками, и притом не с той стороны, с которой были их храбрые соотечественники, стрелявшие по народу из окон тюльерийского дворца 10 августа 1792 года, возвратились никуда не годными. Вместо молитвенников в черных переплетах с золотым обрезом они начитались гневного «Р?ere Duchesne» и мягкого «Друга народа». Старые родственники, сделавшиеся еще закоснелейшими раскольниками, так и ахнули. «Ах, говорят, вы богоотступники, мошенники! Вот мы вас!» – «Вы погодите ругаться, благочестные старцы, – отвечают племянники, – мы ведь не прежние, мы раскусили вас, pas si boeuf[52 - Истое женевское выражение ‹не так решительно› (фр.). (Примеч. А. И. Герцена.)], давайте-ка прежде делить наследство. Libert?e, Fraternit?e, Egalit?e ou…[53 - Свобода, Братство, Равенство или… (фр.)]» Старики и кончить не дали. Давно отупевшие от ханжества и стяжания, они совсем рехнулись при виде такой черной неблагодарности племянников. Страх на них нашел такой; вспомнили площадь, на которой они поджарили и оттяпали невинную голову Серве. Ну, думают, как «наши-то» с бесстыжих глаз ограбят, потузят да еще, пожалуй… Фу! как от бизы: так мороз по коже и дерет.

По счастию, Франция явилась на выручку. Первому консулу было как-то нечего делать; за неимением двух-трех тысяч какой-нибудь армии Sambre-et-Mouse для гуртового отправления на тот свет, он вдруг отдал следующий приказ:

«Article I. Женевская республика перестала существовать.

Article II. Департамент Лемана начал существовать. Vive la France![54 - Да здравствует Франция! (фр.)]»

Великая армия, освобождавшая народы, заняла Женеву и тотчас освободила ее от всех свобод. Пользуясь досугом, старички стали забираться и прятаться все выше и выше, запираться все крепче и крепче в неприступных домах, в узких и вонючих переулках… Другие, посмышленее, принялись укладываться да, не говоря худого слова… за Альпы да за Альпы.

Хорошим людям все на пользу, – добровольное заключение и добровольное бегство послужило старичкам как нельзя лучше. Оставшиеся, желая отомстить за порабощение отечества, принялись продавать неприятелю военные и съестные припасы по страшно патриотическим ценам. Во время империи никто не торговался (кроме Талейрана, и то только когда он продавал свои ноты и мнения). Недостало денег в одном месте, – контрибуцию в другом, две контрибуции в третьем; ясно, что комиссариатские Вильгельмы Телли в убытке не остались.

Освобожденные, в свою очередь, реакцией 1815 года от своих страхов, эмигранты возвращались (точно так же разжившись разными дипломатическими и другими аферами) к затворникам, и давай друг на друге жениться для того, чтоб составить плотную аристократию.

Какой ветер веял тогда, вы знаете: Байрон чуть от него не задохнулся, Штейны и Каннинги казались якобинцами, и Меттерних был человек минуты.

Объявляя, обратно первому консулу, о том, что департамент Лемана перестал существовать, а женевская республика снова начала существовать, Священный союз резонно потребовал, чтобы во вновь воскресающей республике ничего не было республиканского. Это-то старикам и было на руку. Для либерально-учено-литературной наружности им за глаза было довольно м-м Сталь в Коппете, де Кандоля в ботанике и Росси в политической экономии… Снова принялись они общипывать и брать голодом понуривших голову племянников, снова завели богословские скачки и бега с католиками, которые еще больше накупили земель. Скряжническую жизнь свою старики выдавали за олигархическую неприступность, – мы-де имеем наши знакомства при разных дворах, а по другую сторону Pont des Bergues никого не знаем. Замкнутые в горной части и лепясь около собора, они не спускались вниз, предоставляя черни селиться в С.-Жерве. Как всегда бывает, взявши все меры, они не взяли самой важной: не строить им надобно было Pont des Bergues, не поправлять, а подорвать его порохом, – не подорвали.

По этому мосту прошла революция 1846 года.

XII

Знаменитый граф Остерман-Толстой, сердясь на двор и царя, жил последние годы свои в Женеве, – аристократ по всему, он не был большой охотник до женевских патрициев и олигархов. – Ну, помилуйте, сударь мой, – говорил он мне в 1849, – какая же это аристократия – будто делать часы и ловить форель несколько поколений больше, чем сосед, дает des titres;[55 - титулы (фр.)] и origine[56 - источник (фр.)] богатства какой – один торговал контрабандой, другой был дантистом при принцессе…

– Вы забываете, граф, – отвечал я ему, – что женевские аристократы имеют и другие права. Разве они не находились в бегах и разве не возвратились восвояси – отчасти благодаря вам, сопровождаемые казаками и кроатами, как другие венценосцы и великие имена…

Блудные племянники точно так, как кульмский герой, понимали значение высокого патрициата женевского, и в особенности так понимал блуднейший из них Джемс Фази.

Джемс Фази – это смертная кара женевского патрициата, ее мука перед гробом, ее позорный столб, палач, прозектор и гробокопатель. Кровь от крови их, плоть от их плоти, потомок одной из старинных фамилий, о боге скучавших с Кальвином, – и у него-то поднялись руки на беззащитные, но не бессребренные седины. Он «дядей отечества», выбранных собственными батраками и кортомниками в верховный совет, прогнал в 1846 году в три шеи и сам себя выбрал на их место, вверяя себе почти диктаторскую власть. Сен-Жерве и вся бедная Женева с восторгом рукоплескали ему.