Амарок. Или Последняя игра

Тогда-то он, Евсей, и увидел вождя Сталина совсем рядом. Стоит на трибуне, говорит слова разные и в подкрепление своей ручкой делает вот так… Словно поднимает эти слова на недосягаемую высоту.

И хотя он, Евсей, стал уже не тот, многое научился знать и понимать, одного он лишь никак не мог понять: зачем этому большому человеку вдруг понадобился он, Евсей, человек маленький? Какая ему, Сталину, от него, Евсея, может быть польза?

Машина ехала долго. Он даже успел вздремнуть, нечаянно привалившись плечом к сидящему рядом конвоиру. Но вот, наконец, остановились. Звук отпираемой сзади дверцы, и истукан первым выпрыгнул на землю. Вошли в большое здание, где на него, Седьмого, накинули белый халат и повели по длинному пустому коридору. В просторной комнате его сразу окружили врачи и какие-то люди в штатском. Они спорили и совещались, рассматривали какие-то фотографии и заглядывали в глаза, один даже попросил открыть рот…

Из их разговоров Седьмой понял, что назавтра назначена операция. Какая операция и зачем – он не знал, знал только, что в его положении не принято задавать вопросы.

В палате была всего одна койка, стул и тумбочка с телефоном. Седьмой подошел к двери и потрогал ручку – заперто. Выглянул в окно. Зарешеченное узорными прутьями, оно выходило в глубокий колодец двора. Осторожно поднял трубку телефона. «Вас слушают», – ответил строгий мужской голос, и Седьмой, он же Евсей, он же Беляев Вадим Петрович, так же осторожно опустил трубку.

9

Тропа уперлась в ступеньки, которые уводили вверх.

Тусклый свет освещал пустую платформу. Несколько скамеек, навес, телефон. Зачем-то зашел в пропахшую мочой телефонную будку, снял прикованную цепью трубку и, лишь услышав длинный гудок, понял, что сделает в следующий момент.

Непослушными пальцами набрал несколько заветных цифр.

Это была аварийная связь.

Только сейчас начинал осознавать, какая выстраивалась игра. Его ждали везде и когда уже, казалось, потеряли след, он тут как тут – на «Ближней даче» в Кунцево. Пока будут совещаться, согласовывать, он успеет сделать следующий ход. В сущности, он его уже сделал.

Семь, пять, шесть, два – и где-то на том конце провода исполнится приказ. Семь, пять, шесть, два – таинственный код, который нельзя подслушать и который знают всего двое – он и его двойник Седьмой.

Из сообщения следовало, что двойнику Седьмому необходимо срочно прибыть в Кунцево и дальше действовать по обстоятельствам.

Утром обычно на подпись приносят папку с документами, и он, Седьмой, должен эти документы подписать. Если, конечно, не последует отмена. А эту отмену имеет право сделать только он, Сталин.

А, если не сделает… не успеет? Можно, конечно, поднять тревогу. И тогда – первыми ворвутся люди Берии, которые прослушивают все телефоны и отслеживают каждый его шаг.

Можно по правительственной связи позвонить министру обороны, но все равно люди Берии окажутся на месте первыми. Или вызвать Маленкова и сказать ему, что он, Седьмой, будет теперь вместо него, Сталина, чтобы заманить в ловушку Берию, и с прищуром наблюдать, как будет выкручиваться хитрый лис Маленков…

А еще лучше вызвать Хрущова, который, пованивая потом, будет что-то лепетать о гниде Берия. А он начнет сосредоточенно раскуривать трубку (которую ему подарил Черчилль, хотя, несколько лет назад бросил курить), и пускать дым в свиные глазки Хруща. А потом о звонкую лысину выбивать из трубки остатки пепла.

А Хрущ будет смеяться и терпеть, но так надо, чтобы все это казалось шуткой. И, как всегда, побежит докладывать Берия, что он, Сталин, снова закурил и что это очень плохой знак.

Очень плохой знак.

Несколько смутных теней в конце платформы двинулись в его сторону. А он в ловушке телефонной будки зачем-то пытается держать дверь.

И сразу с холодной ясностью увидел, как просто все произойдет… может произойти в нелепости своей. А утром его найдут в заледеневшей телефонной будке с этой дурацкой трубкой… на цепи.

Но в следующую секунду по снегу полоснул свет, и из леса с ревом вырвался железный зверь, который, тяжело дыша, замер совсем рядом. Двери электрички распахнулись, словно заглатывая его внутрь – в кислое тепло нетерпеливо подрагивающего вагона.

Нахохлившихся пассажиров сморил сон, в котором его народ наловчился жить. А по сути, вести другую жизнь – более веселую и счастливую, как в трофейных фильмах, которые он любил и которые так похожи на сон.

И это, конечно, не дело, что его люди сбегают от проблем в сон, где еще неизвестно, что с ними происходит, о чем они думают и что могут преступно замышлять. Не зря сказано, что мы – дети бога, а наша жизнь – сон бога. Сон Бога…

Пришлось даже создать лабораторию, в которой изучают сны. В ней он собрал лучших ученых. Но все ученые его дурят – только делают вид, что к чему-то там приблизились, что вот уже совсем чуть-чуть… А сами дальше гипноза не пошли.

Даже друг его детства Гурджиев знал о сне больше и не уставал повторять, что человек живет во сне и во сне умирает. И считал, что главная цель жизни – пробудиться ото сна, и тогда человек узнает – кто он и зачем пришел.

Но главная тайна оказалась в другом – самому человеку пробудиться не дано. Для этого и нужен вождь, учитель, у которого свой учитель… И так по невидимой цепочке на самый верх – к богу… который такой же учитель и у которого тоже есть свой учитель…

Круг замкнулся. И в центре этого круга еще более главная тайна, которую его друг детства Гурджиев искал всю свою жизнь. И, по всей видимости, нашел, но в 49 году унес эту тайну с собой. В другую жизнь. Которая, возможно, тоже сон, но этого его ученые пока не открыли. Скорее всего, именно это имел в виду еще один учитель Еврипид, который сказал: «Кто знает, жизнь не есть ли смерть, а смерть не есть ли жизнь?»

И сразу вспомнил другой круг.

С треском и шипением огонь бежит по кругу, а в центре круга – человек… Он, то приближается к горящей линии, то отскакивает, будто пытается найти выход. И не может.

А невидимые барабаны еще только начинают свой разбег. Словно на каждый звук с окружающих гор срывается такой же невидимый камешек. И все эти люди пришли сюда за своими камешками. Ибо, как написано в книге книг – время разбрасывать камни и время собирать камни.

От бликов огней не разобрать лиц.

В какой-то момент все они начинают вращаться, чтобы стать птицами, которые не горят в огне, искрами взлетая к звездам… Они и кричали, как птицы… гортанными голосами гор… И барабаны били на каком-то немыслимом пределе, за который уже не выйти, как этому человеку из горящего круга.

Это был праздник огнепоклонников. И они с Гурджиевым были частью этого праздника, такими же огненными искрами взлетая к звездам.

На обратном пути почему-то не хотелось говорить. Словно с ними произошло что-то посильнее слов.

И лишь несколько месяцев спустя Гурджиев, казалось, без всякой связи спросит: «Помнишь, того человека в огненном круге? Так вот, я его потом нашел… Он сказал, что бог это огонь, а за пределом круга – смерть. То есть, все мы для него считались мертвыми».

Может и эти, в вагоне тоже мертвые? А живые остались там, на остановке. В последний миг их успел разделить бог-огонь. Он только не успел разделить страх. И сейчас этот страх мешает ему закрыть глаза, так как в ту же секунду в этот смертельно несущийся вагон бесцеремонно ввалятся Они, десятируко рванутся к притихшему в углу пальто, с каждым ударом, наполняясь все большей яростью.

Но сейчас он просто дух (которому все равно), летящий над полями и лесами в сторону главного города Земли. И скоро должен показаться огонек, который по мере приближения будет превращаться в огромную, сверкающую звезду самого главного города Земли.

Что-то заставило его прийти в себя. Электричка уже давно стояла у платформы. В вагоне было пусто. За окном большими красными буквами светилось и подрагивало: «Москва».

10

В вокзал заходить было нельзя. Что-то подсказывало, что нельзя, но для него этого слова уже давно не существовало. Там, за заветными желтыми окнами – свет, тепло, люди.

В его жизни было много таких вокзалов, но из всех почему-то больше всего запомнился один.

Даже не столько вокзал, а ресторан – маленький, уютный, с развесистой в кадушке пальмой, за которой, еще не остывшие – Они – четверо молодых людей с гулко стучащими сердцами, молодое вино и их горящие в отблесках свечей глаза.

Несколько часов назад Они совершили очередной «экс» или, попросту говоря, грабанули банк – партийной кассе срочно понадобились деньги.

И сейчас их уже искали по всем дорогам от Тифлиса до Баку. А Они с вызывающей дерзостью кутили на виду почтенной провинциальной публики. Подкупленные филеры бдительно охраняли их покой.

Вот, что значит деньги, много денег! На деньги можно купить все – любого человека со всеми его принципами, самую прекрасную из женщин, самого неподкупного судью, самого хитрого политика – пусть только назовут свою цену.

Между прочим, идею «эксов», то есть «экспроприацией экспроприаторов» или, проще, грабежом почтовых дилижансов и прочих источников денег, ему подал верный друг Гурджиев. Но во время одного из «скачков», как называли они тогда эти «эксы», в 1904 году в районе Чиатурского ущелья Гурджиев получил пулю от ретивого охранника капиталистической собственности. И он Сосо, из последних сил на себе тащил Георгия в укромное место, а потом выхаживал его, как заботливая сестра-сиделка, бинтуя кровавую рану.

Он, Сосо, тогда во всем старался подражать своему более старшему и более опытному другу греку Георгию. В семинарии они изучали греческий, который стал их потом тайным языком.

У Гурджиева была мягкая кошачья походка, он курил трубку, которую держал несколько наотмашь, на весу, и, куря, обходил собеседника со всех сторон, как бы осматривая его.

Говорил не спеша, на вопросы отвечал, затянувшись несколько раз трубкой и сделав два-три круга по комнате.