Три кита. Шахтерский роман

Голить выпало Пашке. Ребята разбежались в разные стороны. Пацаны бегали быстрее, и хитрый Пашка, выбрав себе наиболее слабую жертву, вначале погнался за Офелией. Та, завизжав, как сумасшедшая, изо всех сил пустилась наутек. Однако, быстро нагнав ее, он вдруг передумал и помчался вслед за Кларой. Из-под развевающегося подола коротенького девичьего платьица было хорошо видно, что на ней надеты ярко красные в белый горошек трусики. Пашка никогда и ни от кого не скрывал, что ему очень нравилась Клара. У ней были каштановые падающие дождем на плечи волосы, кошачьи, зеленого цвета, глаза, слегка вздернутый носик. Кокетливое выражение никогда не сходило с ее лица. А стройные загорелые ноги являлись предметом восхищения всех дворовых мальчишек.

– Ай, ой, ай! – закричала Клара, когда, споткнувшись, Пашка нечаянно, а, может быть, нарочно, схватил рукой за самую важную часть ее белья и потянул вниз.

– Хо-хо-хо! – громко засмеялась ребятня.

А Клара, стыдливо закрыв лицо руками, сиганула прямиком в подъезд. Подбородок тети Ваши, пожилой женщины, плохо говорившей по-русски и, сидя о дворе на лавочке, невольно наблюдавшей за проказами шкодников, аж затрясся от негодования. При этом чрезвычайно темная кожа на ее лице покрылась светлыми пятнами.

– Вот, я – вас, негодник!

Ваша яростно погрозила кулаком мальчишке.

– Как такой нада делать! Ух, бысстыжий черт! Хады!

Однако, мальчишки не собирались незаслуженно выслушивать оскорбления от Ваши. Тем более, что к шалостям Пашки ребята не имели никакого отношения.

– У, хады! – стали передразнивать они Вашу, корча ей безобразные рожицы. – Бысстыжий!

Но Ваша была женщиной ужасно вспыльчивой и к ребячьему озорству нетерпимой.

– Вот я тибе щас!

Поднявшись со скамейки, она с угрожающим видом направилась прямо к стайке ребятишек, хором дразнивших пожилую женщину и, как видно, находивших в этом немалое удовольствие. С криками: «Полундра!», они кинулись наутек, кто – куда.

Надо сказать, что Ваша своей резко отличавшейся от окружавших ее людей внешностью, необузданностью нрава и откровенным невежеством, до той степени, которую трудно определить, как и все, что находится за разумными пределами, напоминала известного сказочного персонажа, по прихоти которого избушка на куриных ногах поворачивалась, то к лесу – передом, то – наоборот. Тем не менее, никто не знал, владела ли Ваша, как и родственный ее облику литературный прототип, черной магией. Вероятно, пока все спали, душа ее, оторвавшись от тела, летала по небу на помеле или без него. А, возможно, и нет! Ведь, как ни крути, колдовство, если оно настоящее, всегда остается незримым для посторонних глаз. Для всех Ваша, прежде всего, оставалась беспросветно темной и одинокой женщиной. В отличие от Груни, которая имела веселый нрав и была остра на язык, к тому же, старательна и трудолюбива, Ваша всю жизнь мыла полы на шахте. Получала копейки и на них умела прожить, тратя понемногу каждый день, чтобы не остаться без куска хлеба до следующей зарплаты.

Помимо Груни и Ваши двухэтажный барак населяли еще две одинокие женщины. Мать и дочь. Они делили квадратные метры коммуналки с Груней. Обе ужасно полные и по этой причине получившие инвалидность, они денно и нощно торчали, то дома, то, сидя на лавочке под его окнами или в глубине двора. Лузгали семечки, судачили о том, сем. Наверно, такие женщины были необходимы другим людям и, конечно же, двору, где прошло детство Гаврила. Они были глазами и ушами этого двора. Они вели догляд за детворой, и, в некотором роде, их пассивное участие в его жизни придавало ей своеобразную устойчивость и надежность. Так же, как придает надежность и устойчивость всякому зданию крепкий фундамент. И, потому, порой, совершенно необдуманная попытка его расшатать, чтобы проверить на прочность, увы, не приводит ни к чему хорошему.

Помнится, в один из дней Ивана Купалы было очень жарко. Так жарко, что находится в деревянном бараке не хватало никаких сил. Ребятня и взрослые дружно высыпали во двор. Первые – в легких одеждах, а, кто и – в одних шортах, сидели на скамейке в тени тополей. Вторые, как всегда, резвились, поливая друг дружку водой. Кто-то из взрослых, последовав примеру детворы, приволок из дому целое ведро со спасительной влагой и время от времени поливал ею голову из ковша. А то, зачерпнув в ладони, увлажнял лицо и шею. Погружал до локтей в емкость руки. Чтобы не было скучно, братья Чувашовы вынесли во двор баян. Младший играл и пел, а старший ему подпевал.

– Там, на шахте угольной, паренька приметили. Руку дружбы подали. Повели в забой…

По тому, как нестройно звучали голоса, и надрывался сверх меры баян, нетрудно было догадаться, что Чувашовы находились под хмельком. Известную песню они затянули тоже не случайно. Они ждали, что, заслышав ее, Иван Сухнин непременно выглянет в окно. А, затем и выйдет во двор. Ведь он частенько составлял Чувашовым компанию, когда дело касалось выпивки или игры в карты. А, иногда, и того, и другого. Порой они играли в лото. И редко – еще во что-либо иное, так как не умели или умели, но плохо. И то, в основном, когда на кону стояла полулитра.

Вскоре Сухнин и в самом деле появился во дворе. По пояс раздетый он был в трико и сандалиях.

– Чо воете, черти!

– А – что, не нравится? Плохо исполняем?

– Вот, певцы нашлись, мать вашу! В выходной поспать не дадут!

– Не уж-то наша колыбельная не по нраву пришлась, Иван?

– Да, от вашей колыбельной, у меня волосы не только на голове до сих пор дыбом стоят! Разве, так надо петь?

Братья многозначительно переглянулись.

– Дай Ване микрофон! – тотчас распорядился старший Чувашов, обращаясь к младшему. – Пусть он нам аккорды правильно озвучит!

Младший из братьев тотчас достал из сумки предусмотрительно припрятанную под стол бутылку водки и наполнил из нее пустой стакан.

– На, Ваня! Исполни, чтоб на «бис» вызвали!

– Вот – балабол!

Сухнин не стал артачиться и выпил то, что ему причиталось. Знал, что Чувашовы не отстанут, пока он их хлеб-соль не отведает. К тому же, к спиртному и сам был вовсе неравнодушен, и потому не мог отказать добрым людям в их настойчивой просьбе.

– Зря ты, Иван, на уловки Чувашей поддаешься! – встряла вдруг в мужской разговор соседка Нинка.

Незаметно очутившись возле теплой компании, она стрельнула в Сухнина невинными глазками.

– Маруська опять костерить тебя будет!

Нинка жила в левой половине барака на первом этаже, как раз под Чувашовыми. И хотя была за мужем, не скрывала, что Иван ей всегда нравился. Конечно, не до такой степени, чтобы в отношении него она лишнее что-нибудь себе позволила.

– От-от! – поддакнула ей Ваша, еще до прихода Чувашовых облюбовавшая себе местечко на скамье под тополями. – Дурак ты, Ванка! Родись дурак! Такой и всида!

Ваша не могла простить Сухнину, что при всяком удобном случае он подтрунивал над ней и ее невежеством. А, иногда выделывал с ней такие штуки, что вгонял в краску. Например, без стеснения и спросу пытался ухватить за давно обвисшие прелести или наотмашь хлопал по мягкому месту. Тогда Ваша свирепела и сама не своя кидалась на Ивана, как пантера, пытаясь исцарапать в кровь его лицо. Но Сухнин ловко избегал ее нападок, хотя и не всегда у него это получалось. Например, однажды во время его очередных грубых приставаний она вцепилась ему зубами в кончик носа и едва не откусила его.

– Будит знай, сука!

Ваша почти всегда правильно выговаривала только матерные слова, а все остальные безбожно коверкала. На этот раз в ответ на оскорбления Сухнин вдруг, протянув руку, сорвал с Вашиной головы цветастый платок и, недолго мешкая, повязал себе на голову. Это вызвало кривые усмешки на лицах присутствовавших при этом соседей. Ваша вскочив со скамейки бросилась на Ивана, чтобы отнять у него платок.

– Дай, суда! Шайтан… Дрян такой!

Но Сухнин и не пытался сопротивляться. Глядя плутовски на Вашу, он, видимо, собирался отмочить еще какой-нибудь номер. Но Ваша, завладев платком, и не переставая матерно браниться, тотчас поспешила оставить теплую компанию, впопыхах заковыляв к подъезду. Наблюдая, как при ходьбе кривоногая бестия в годах неуклюже переваливалась с боку на бок, мужики громко смеялись ей вслед.

– Что, Ваня, повторим припев или с нового куплета начнем? – спросил Чувашов старший, когда, наконец, Ваша скрылась в подъезде барака?

– Девушки пригожие тихой песней встретили… – снова затянул под аккомпанемент гармони младший.

– Я думаю, с куплета!

Старший налил полный стакан. Выпив, они затянули песню уже втроем.

– И в забой отправился парень молодой!

Они пели так громко, что в распахнутое окно выглянула Груня, в другое – две ее соседки. Но, поскольку одна заслоняла другой вид на улицу, та, что помладше скоро вышла во двор и уселась на низенькой скамеечке под окном. Так они сидели, каждый на своем месте, луща семечки, и молча наблюдали за тем, что происходило перед их любопытными взорами.

– Вишь, как надрались! – вдруг сказала одна из женщин.

– А, эта-то курица, Нинка, что торчит подле них? – удивилась другая. – Чего ей надо?

– Наверно, тоже вместе с ними день Ивана Купалы отмечает!

Неожиданно Сухнин повернулся и схватил ведро с водой, стоявшее прямо за его спиной. Не говоря ни слова, он с головы до ног окатил из него сидевшую рядом с ним Нинку. Та завизжала, как будто ее резали, и вскочила со скамьи.

– Ванька, ты что, совсем спятил!