…В состоянии мига… (сборник)

Неистощимы были старики на бранные слова, но ещё больше – на сомнения в деле посола:

– Куда ты окуня суёшь в соль непотрошеного?

– Учить он меня ещё будет… Да посмотри в своей книжке – до полукилограмма допускается без потрошения…

Петрович смотрит в книжку, видит, что да, допускается – и переходит на запасную линию обороны:

– Да в нем грамм семьсот…

– Четыреста восемьдесят! – злится Фурман, взвешивая окуня привычной к торговле рукой.

– Говорю, семьсот…

– Четыреста восемьдесят…

– Давай взвешивать…

Они взвешивают окуня раздора, получают какую-то совсем уж никчемушную величину: 540 грамм. Ни туда, ни сюда…

– А всё-таки больше полукилограмма! – пытается торжествовать (правда, неуверенно) Петрович.

– Ойц, умоляю, люди добрые… Таких формалистов даже в райкоме не терпели, чтобы я тебя на рыбе терпел… К сорока граммулечкам у бедной рыбки придрался…

Петрович злобно, пытаясь изобразить торжество справедливости, рыбным ножом потрошит окуня: уже помытого перед посолом режет от головы до хвоста, вытаскивает кишечник и соединенные с ним внутренности….

– Молоки или икру по инструкции надо оставлять! – пытается отыграться Фурман. – Так вкуснее!

– Ничего не вкуснее… Это у тебя вкус извращённый! Давай вот любого покупателя спросим – приятно ему будет с молоками кушать?!

И они спрашивают первого попавшегося покупателя, потом второго, третьего, и в зависимости от разлёта ответов торжествует та или иная сторона.

Так продолжалось все 50-е, 60-е, 70-е, 80-е годы. Этот раздрай казался вечным – как вращение галактик. Но всему приходит конец…

Однажды Петрович пришел на работу бледным, держась ладошкой за левую сторону груди. У него стало прихватывать сердце. Он облачился в свой халат с непременными, как на маскировочном костюме, пятнами, и продемонстрировал небывалую новизну. Он отказался ругаться с Фурманом…

Фурман сперва думал, что это так, ненадолго, отойдёт старик… Но старик не отходил. Ему вдруг всё сделалось безразлично. Фурман вначале делал своё дело молча, ожидая возражений, словно привычной музыки, без которой и жить уже не совсем-таки получается…

Но Петрович или молча помогал напарнику, или сетовал на положение в стране, взятом в общем и целом ракурсе. Что мол, стране хана, и зачем жил – непонятно, и что внукам останется – неясно, и сердце всё время ноет – а к врачу зачем ходить? Чего врач скажет, коли он от слова «врать»?

Отказ Петровича от сорокалетнего бремени самозванно-контрольных функций огорошил Фурмана. Фурман понял, что небо начинает с овчинку казаться ему из подвальчика «Морское дно». Фурман начал усиленно провоцировать Петровича на диалог…

Брал разделочную рыбу, обваляв в соли, «забывал» словно бы злонамеренно засыпать соль в жабры. Петрович молчал. Тогда Фурман с тяжелым стариковским сопением лез на рожон:

– Степ, а я в жабры соли не засыпал…

– Да и хрен с ними, с жабрами! – вяло отзывался Петрович, словно его подменили. – Зачем жили – непонятно… Вот, возьми, к примеру наше детство – идеалы ведь были, верили, что лучше жить станет…

Фурман усиливал эффект. Он выбирал рыбу поувесистее, самую крупную в привозе, и прямо перед глазами Петровича НЕ ДЕЛАЛ дополнительно продольный разрез на спинке, куда положено тоже засыпать соль.

Ноль внимания, фунт презрения…

Фурман НЕ ДЕЛАЛ дополнительного надреза очень упорно и демонстративно, долгое время сидел, повернув крупную рыбину спинкой к Петровичу и не надрезая согласно инструкции самым циничным образом…

– Степ, а ты чё скажешь? – не выдерживал, наконец, старый потомственный лавочник. – Чё, скажешь, можно такому вот жеребцу со спина надреза не делать? С пуза хватит, что ли?!

– Да делай, как знаешь! – отмахивался унылый, грустный Петрович, даже не глядя на безобразие подельника…

Фурман снова увеличил дозу воздействия на сквалыжно-сварливый аппарат Петровича. Подготовленную им и Петровичем рыбу он стал укладывать рядами брюшком вверх не в ГОСТовский дубовый бочонок, а в плотно сбитый ящик. Для такой смелости у Фурмана имелась запасная позиция – типа, бочонок забит, и нужно класть в ящик, а то-таки совсем класть некуда будет…

Но к ужасу Фурмана Петрович покорно стал класть свои рыбины, пересыпая их солью совсем машинально, в тот же самый ящик!

«Да что его, инопланетяне, что ли, похитили?! – недоумевал Фурман и начинал грызть ногти зубными фарфоровыми ладно пригнанными протезами… – А копию подсадили ко мне… Оне могут, инопланетяне, такой народ паскудный… Живут среди обычных народов колониями, типа сливаются с аборигенами – а сами знай свою линию гнут… Петровичей подменяют…»

Чтобы проверить своё предположение о паскудности инопланетян, Фурман не стал добавлять к верхним рядам рыбы увеличенного количества соли. Это было грубым нарушением технологии, и старый Петрович – тот, который был раньше (вместо этого «молодого») – непременно схватил бы за руку! Черным по белому написано: сверху соли больше класть положено, чем между рядами…

Но Петровичу и это было безразлично…

Фурман совсем приуныл. Он стал – сам себя пугаясь – брать на партию рыбы вместо двух килограммов соли полтора. И не то, чтобы ему эта соль поганая нужна была на вынос – ей цена-то копейка, а думал – может, хоть здесь враг старинный проснётся, встрепенётся…

– Петрович, а бочки новые – оне без дырок…

– И чего ты от меня хочешь? – поднимал Петрович усталые бесцветные, совсем потухшие и выгоревшие глаза.

– Так чё, Петрович, – лез на рожон Фурман, – может, дырок насверлить, как по технологии полагается?

– Так сойдёт… В этих новых бочках качества нет, там щели такие, что и без дырок обойдёмся…

Фурман выкатывал большую новую деревянную бочку литров на 70 и специально, как опытный провокатор, говорил, что в бочке никак не больше 50 литров. Прежний Петрович не упустил бы случая покарать невежество и дурь Фурмана. Но не новый… Ему что 70 литров, что 50 – всё как то сразу стало едино…

Вдвоём старики уминали на дно бочки толстый слой соли крупного помола, пяток рыбин покрупнее, поплотнее друг к другу, снова сыпали соль, снова клали рядок рыб, и так – доверху. И доверху Петрович молчал, словно ему и дела нет до маленьких хитростей вёрткого торгаша Фурмана. Это было нестерпимо, невыносимо обидно!

Закрывая бочку с посолом крышкой, Фурман специально, совсем уж вызывающе, положил сверху вместо голышей-булыг штук двадцать белых силикатных кирпичей! Ну, в какие это ворота – спросил он уже сам себя голосом Петровича – Как можно?! Силикатный кирпич вместо булыги, даже не красный, хотя и красный – безобразие…

А Петрович всё чаще лежал на грубо сколоченном топчане за старым прилавком магазинчика, ожидая, видимо, последнего ревизора, с косой…

И Фурман в один из дней понял, что остаётся один во Вселенной. Каким бы глупым, вздорным, узколобым, бездарным человеком ни был твой напарник, но если просидел с ним полвека вместе в подвале – понимаешь, что ничего другого в мире-то больше и не имеется… Вот этот вот поверхностный обалдуй Степа Кочегаров – это и есть содержание Вселенской бесконечности…

– Надо класть хвостом повыше, чтобы горечь в голову уходила! – пояснял Фурман покупателям. Но покупатели – слишком эфемерны, чтобы заполнить Космос. Они вроде бы как есть – и деньги платят, и ответить могут – а вроде их и нет. Это какое-то явление пунктирного бытия – появился покупатель, принял к сведению, что горечь у рыбы должна утекать из хвоста в голову – кивнул и пропал.

А зачем тогда слушал, раз пропал? Зачем кивал? Поддакивал, словно безвольная тряпка? Чтобы вот так раствориться в дверном проёме – то ли до следующих выходных, а то ли вообще навсегда? Нет, покупателями душа сыта не будет… А Петровичу всё похрену стало… Видно, и впрямь помирать пора – думает Фурман, начисто потерявший смысл жизни и тонус держаться бодрым. Ухо больше не востро – опасаться-то атаки внезапной незачем…

– И ведь моложе меня на семь лет, подлец! – ругался Фурман, поглядывая на Петровича искоса. – А ведь чего удумал… На тот свет вперёд старшего товарища удрать…

Как-то раз один из занудных покупателей стал расспрашивать Фурмана – правильно ли он на даче солил рыбу.

– Я, как вы мне советовали, на дно тряпки положил, потом соль… Тряпки выкинуть потом – или можно снова использовать?

– Я не знаю… – отмахнулся усталый и горький Фурман, думая о своём и совершенно не разобрав смысл вопроса.