Собрание сочинений. Том 2

В его словах ни восторга, ни удивления. Только исполнение обещанного.

– Отдельные строки просто хороши, вне всякого. Но порой гуляют интонации Пушкина, Есенина…

Ковальский вздрогнул. Ему показалось, что сейчас его собеседник скажет нечто такое, что взбодрит его: такие имена названы!

– Вы показывали ещё кому-нибудь свои стихи?

– Нет, только вам.

– Покажите. Я могу ошибаться. Поэзия – такая штука… Но мой совет: читайте классиков. Хотя бы для того, чтобы не повторяться. В областном центре есть литературное объединение «Молодая Волга», сорок минут на автобусе. Попробуйте поездить, хуже не будет. Помните всегда об образе. Душа отзывается на образ. Чем художественней, то есть образней, текст, тем больше он работает. КПД воздействия текста бывает больше единицы. Ибо читатель воспринимает образы душой. И образы по-своему многократно усиливаются. У каждого по-разному. Это азы, понимаешь?

«Недавно ругал меня за техницизмы, за «стоп», а сейчас это его «КПД» – как понять? – думал Александр. – Хотя тут устная речь поэта, а не стихи…»

– Образ во главе всего! Техническое образование, вернее, мышление – хорошо. Но для поэзии нужно нечто иное… – продолжал поэт.

Они шли по аллее парка, мимо высоких кряжистых дубов. Было пустынно и холодно.

Я видел, как сгорало чьё-то тело
На медленном безмолвии души! —

крутились в голове Ковальского строчки поэта.

«Смогу ли подняться на такую высоту? – волной захлестывала мысль, – поэзия должна мучиться над вопросами, на которые нет ответа, – так он сказал. Но, ведь, это намеренный бег по кругу?»

– Вы верите в существование души? – спросил Ковальский, когда они остановились около мощного дуба и Шостко, запрокинув лицо в холодное пасмурное небо, смотрел на шелестевшие жёлтые, пожухлые листы на кривой макушке дерева.

– Чудной вопрос, существование души очевидно…

– Но ведь столько людей не верит?..

– Это их дело! Труднее всего доказывать, что белое есть белое. Доводов нет, понимаешь?

– Пока не очень, – признался Александр.

– Ещё полсотни лет пройдёт и учёные ткнутся в необходимость признать существование души, а пока они, учёные эти, вовсе и не учёные… Странно, что это говорит врач? Я, отпетый циник, говорю, а они – молчат… – Он погрозил кому-то меж деревьев пальцем: – Погодите! Поплатитесь! Вернее, поплатимся…

Это был тот поэт, с которым они шли совсем недавно ночной улицей. И – не тот. Часть – наружи, а самая мощь – чудовищно огромная, невидимая – только угадывалась.

«Какое сомнительное дело – литература. Как всё зыбко и неопределённо в ней, – думал Ковальский. – Надо всего себя принести в жертву – тогда ещё можно на что-то надеяться, а делить себя на половинки – пустое дело…»

Они расстались без намёка на следующую встречу.

* * *

– На столе листок с женскими именами. Святцы какие, что ли? – спросил Ковальский, перекладывая стопки книг.

Свинарёв внушительно пояснил:

– Это список тех, с кем спал. Больше двух десятков за четыре года.

У Ковальского дёрнулось лицо. Николай заметил и добавил:

– Сам понимаешь, город молодёжный, бурлит всё… Но я осторожным стал. Окромя одной – ни с кем. Ну, иногда с Мариной… Она в горкоме уже. Я теперь член городского комитета народного контроля. Ага! А как ты хотел? Все торгаши у нас в кулаке. С которой встречаюсь, не с Мариной, – продолжал он доверительно, – всё нормально. Понимаешь: сплю с ней, фамилия у неё, что надо, а замуж идти не хочет. Нерешительная какая-то. – Свинарёв помолчал немного и, прицелившись своим знаменитым взглядом, спросил: – А ты – монах, что ли? Такой красавец! Хоть с одной встречался по-серьёзному? Аль нет?

Ковальский слушал, смотрел на него и видел только глубоко посаженные, мерцающие тёмной глубиной карие глаза и мелкие острые плотоядные зубы. Становилось не по себе.

«Тошно, надо всё-таки куда-то переселяться».

…Переселился он вскоре.

Вернувшись из поездки к сыну, Ковальский обнаружил пропажу осеннего пальто, выходного костюма, рубашек и даже перчаток… Не было и красивого малинового толстой вязки джемпера, который он ещё ни разу не успел надеть.

Ребята на этаже говорили, что дверь комнаты была открыта, Свинарёв валялся на кровати пьяный.

Это не походило на Николая. Но косвенное доказательство возможного запоя было: Свинарёв постоянно держал в шифоньере графин со спиртом заводского производства, прозывавшегося «шадымом». Настаивали этот самый «шадым» на дефицитных лимонных корках. Теперь графин пуст и лишь сухие потемневшие корочки, как некие кораллы, покоились на дне скучного сосуда.

Его хозяин всё отрицал, а Ковальский, заявивший, было, о пропаже в милицию, вскоре махнул рукой на всё, убедившись при общении со следователем в явной бесперспективности поиска.

Через неделю после этих событий он переселился в другое крыло этажа, к Суслову.

VII

В один из майских дней, сразу после многоголосых праздников, Ковальского пригласили к главному инженеру.

– Заходите! – сказала секретарь. – Вас уже ждут.

– Ничего себе «ждут»! – искренне удивился Ковальский. – Я не опоздал. Прийти раньше не значит прийти вовремя.

Секретарь мягко улыбнулась.

В кабинете, кроме хозяина и Самарина, незнакомый кряжистый человек лет сорока пяти.

Когда Ковальский после приглашения сел, главный инженер начал с места в карьер:

– В шестом цехе, вот, познакомьтесь – его начальник Ганин Василий Анатольевич, – кивнул он на кряжистого, – увольняется заместитель. Цех тяжёлый, не скрываем. Причём опасный. Без зама долго не может.

Главный испытующе посмотрел на Ковальского. Тот сидел, не шелохнувшись.

– Не удивляет, что предлагаем тебе такую серьёзную должность?

– Нет. Только почему именно в этот цех?

Начальник цеха то ли крякнул, то ли поперхнулся при таком ответе.

«С чего бы это он? – недоумевал мысленно Александр. – Так тяжело ему там работается?»

– Не будем торопиться, – произнёс Самарин. – Сходи, посмотри, через день-два скажешь, что надумал.