Настоящее чудо

Настоящее чудо
Александр Муниров

Одинокий человек узнает, что его бывшая жена имеет пистолет и, как будто, работает проституткой; девушка, которая считает себя персонажем фильма; несостоявшийся изобретатель, который видит привидение; девушка, которая видит сны о костре. Тысячи жизненных нитей сплетаются в Узор, и за ним неустанно наблюдают и правят, переплетая, меняя или разрывая нити, во имя красоты, практичности или некой великой цели, которую сами владельцы нитей не способны увидеть.

Настоящее чудо

Александр Муниров

Дизайнер обложки Катя Дракон

© Александр Муниров, 2018

© Катя Дракон, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-7424-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

0

Ложь, Жонглер – понятие весьма относительное и во многом зависит от точки зрения и цели Скажем, сознательное введение в заблуждение, даже если и не является прямой ложью, таковой может считаться, а может и нет.

Как тебе такие слова:

«Ты знаком с ними, признайся. Каждый день видишь их на улицах и в метро. Они рядом с тобой в магазинах, в кино и на работе. Не замечаешь, но видишь постоянно. Присмотрись, только осторожно, чтобы они не заметили: даже если кажется, будто они веселятся, достаточно одного внимательного взгляда, чтобы понять – это не так. Они – как люди. Носят такую же одежду, какую носишь ты, водят те же машины, что и у тебя, работают в таких же офисах. Как и ты. Но внутри у них уже давно ничего нет, понимаешь? Никакого света. И достаточно одного взгляда в глаза, чтобы понять это, увидеть в них серую асфальтовую пустоту. Все действия, что совершаются ими – это инерция. То, что они привыкли делать раз за разом, выполняя необходимую социальную программу, которой обучались с детства. Условные рефлексы. Они делают вид, что живут полноценной жизнью, но, в то же время, постоянно утверждают, что ей недовольны. И это неудивительно, ведь все самое главное уже утеряно, а без главного все пустое.

Я хожу среди этих… давай назовем их зомби, с тщательно скрываемым страхом. Что произойдет, если они вдруг поймут? Осознают свою истинную природу? Что они тогда сделают? Мне страшно думать об этом. Страшно, но и завораживающе интересно тоже. Прямо сейчас я потягиваю коньяк из бутылки, стоя под козырьком и ожидая, когда закончится дождь. Серый город, серые люди, кругом все серое, яркая реклама лишь подчеркивает эту серость. Осторожно смотрю на прохожих так, чтобы они не увидели моих глаз. Ведь если я могу разглядеть в их глазах безропотную серость, то и они наверняка смогут разглядеть в моих что-нибудь иное, верно? Кто же тогда меня спасет?»

Как ты считаешь, в разрезе всего того, что теперь тебе известно – это ложь или введение в заблуждение? Я могу назвать эти слова художественной аллегорией, однако и ложью тоже.

Авторство слов – мое, но он верил, будто оно принадлежит женщине, с которой лично я никогда не был знаком. Он и сам не мог похвастать близким с ней знакомством. Однако, вследствии заблуждения, причиной которому не в последнюю очередь являлся я, верил, будто она живет в столице, что у нее за плечами два неудачных брака, несколько неудачных романов, десяток неудачных работ и пара неудачных творческих проектов.

Такая была информация о ней в сети в открытом доступе, и он верил ей и потому что хотел верить, и еще потому, что не верить не было повода.

В самом деле, – рассуждал он, – зачем человеку писать о себе неправду?

В зомби, кстати говоря, верить не хотел.

У него самого, между прочим, из жизненного багажа за плечами имелся один неудачный брак, пара интрижек на двух работах после развода и ни одного творческого проекта. Негусто и банально, как и у многих.

Несколько лет назад, когда интернет, наконец, превратился в глобальную платформу обмена информацией, он и «подруга», которая, к слову, к началу моего рассказа уже была мертва, подобно всем прочим мимолетно-знакомым между собой людям их возраста, добавили друг друга в друзья во всех возможных социальных сетях. Ни разу не обязывающая к дальнейшему общению интернет-вежливость, чему доказательством является тот факт, что они не написали друг другу ни слова в сети до самой ее смерти. Потом уже от ее лица писал я. Не банальное «привет, как дела?», – как делают многие, хотя глупо, согласись, интересоваться делами человека, которыми никогда раньше не интересовался и который живет едва ли не в противоположной точке планеты? Она, или я, в общем, мы, написали: «Я помню, что у тебя был галстук-бабочка. Можешь дать одному человеку всего на один вечер?»

Галстук-бабочка у него конечно же был, но остался в другом городе вместе с молодостью. Да и не нужен был он мне: было нужно, чтобы он удивился. Не такая уж редкая вещь, этот галстук-бабочка, чтобы просить ее у человека, с кем не общаешься уже десять лет, да и до того ваши разговоры ограничивались мимолетными «привет» и «пока» и то лишь благодаря общей компании.

В тот раз он мог бы, конечно, ответить простое «нет» и покончить с этим. Многие бы так и поступили и тогда мне пришлось бы выдумывать новую причину для обращения к нему. Но момент был выбран верно, и фраза, к моей гордости, подобрана идеально, не сработавшая в другой ситуации и с другим человеком, и он ответил не «нет», а: «Привет. Боюсь, галстука-бабочки у меня под рукой нет. Но могу попробовать найти и передать.»

Впрочем, за верный момент, Жонглер, нужно благодарить дорогую подругу. То было ее идеей.

«Не надо, – написал я, – это было проверкой, и я рада, что ты отозвался. Сегодня просто пишу дурацкие вещи людям, напоминаю о прошлом, исключительно затем, чтобы увидеть, что для кого-то оно еще важно. Понимаешь, друг мой? Я ведь могу назвать тебя другом? Между прочим, ты единственный, кто ответил».

«Друзья», конечно, несколько громкое слово, но опять же, сказанное в нужный момент нужному человеку, работает самым лучшим образом. Ложь это или введение в заблуждение? К тому моменту, что я описываю, у него уже не было друзей, а те, что когда-то имелись – последние лет пять проявляли дружбу разве что только через поздравления с днем рождения. Он уже и забыл, я думаю, что такое дружба, и такое проявление симпатии, какое проявила она, в его условиях вполне могло быть засчитано самой настоящей дружбой.

Давай, для некоторой классификации, я буду называть свои слова в той переписке – «ей» или «подругой»? Хотя бы потому, что он сам ее так называл.

«Понимаешь ли в чем дело, – писала она, – есть разница между нами прошлыми и нами настоящими. Нынешний возраст – тридцать три года. Иные люди за это время успевали создать целую религию, умереть за нее и воскреснуть. А что сделали мы?»

Он конечно не планировал умирать на кресте, даже если бы после подобной выходки об этом написали книгу и сделали ее самой популярной в мире. Он работал в техническом надзоре за строительством и считал свою работу престижной и важной, не говоря уже о куда большем уровне поощрения за нее, чем за божественные чудеса и пророчества, если верить первоисточнику во времена его создания. Да, Жонглер, не слишком уникальная профессия, но он верил, что обжигать горшки – не так уж и плохо. В конце-концов, их обжигает почти сто процентов всех людей на свете. А если бы каждый начал умирать на кресте, то что за хаос бы начался? Страшно подумать!

«Да ты работай хоть дворником! Но вспомни всю ту грандиозность мира, которая была у нас перед глазами десять лет назад! Почему сейчас он усох? Признайся, ведь он усох, нивелировался в плоскость, в которой ты сейчас и живешь? Многие оправдывают это профессиональной деформацией и громким словом „взросление“. Но что хорошего в том, что теперь ты видишь куда меньше, чем раньше?»

Это была не самая умная из моих мыслей, но я и не планировал умничать. Важно было вызвать интерес, заинтриговать этого человека. Вывести из зоны комфорта, в которой он уютненько регрессировал день за днем и посмотреть, получится с ним что-нибудь или нет.

«Сижу в кафе, а на меня смотрит ребенок, – читал он, – и глаза у него голубые-голубые, светятся внутренней красотой. Он пронизывает меня насквозь своим взглядом, очищает легкие от курева и кровь от вчерашнего алкоголя. Заставляет чувствовать, что я и все эти гадости, физические и не только – совершенно разные вещи.»

Только представь, Жонглер:

Прочитав этот текст с экрана телефона, он поднимается с дивана, где спал прямо в одежде, укрывшись пледом, и случайно сбивает стоящий на полу пустой бокал из под вчерашнего коньяка, а тот падает прямо на пепельницу, рассыпая обгоревшие останки сигарет. Вполголоса ругаясь, идет включать чайник, чтобы после развести в кипятке мерзкий растворимый кофе, а после направляется в ванную, где долго разглядывает в зеркало опухшее от сна и алкоголя лицо, черные мешки под глазами и черную, трехдневную щетину.

Позже он прочитает новое сообщение: «И я понимаю, что меня наполняет какое-то иное чувство, будто ребенок, который никогда не курил и не пил, обладает особыми силами, уже давно мною потерянными и теперь делится ими со мной, так как у него этих сил чрезмерно много, и он просто не знает, на что их потратить. А потом улыбнулся и… о божечки, я, кажется, теперь никогда не буду пить».

Дело конечно же было не в алкоголе или никотине. Я просто играл словами, нащупывая слабые точки и подбирая подходящие, из всего того набора образов симпатий и антипатий, которые сочинило человечество за все время своего развития. Ввожу в заблуждение, но, тем не менее, рассказываю о настоящих вещах. А он потом стоит под душем, не для того, чтобы смыть с себя грязь, а чтобы хоть немного проснуться. Разглядывает, будто на медосмотре, свое тело перед зеркалом, причесывая правильным образом уже довольно редкие волосы на голове, чтобы припрятать лысинку и втягивая уже хорошо наметившийся животик, думая, что если наденет рубашку размером побольше, то тот будет не слишком заметен. Пьет кофе, размышляя, что, в принципе, он еще ничего. Не красавец, конечно, но вполне благообразный мужчина средних лет, с хорошей работой и обычной внешностью. Обычной, для мужчины средних лет. Как минимум, не хуже прочих. А раз так, рассуждает, то весь этот треп относительно детей, алкоголя и прочего – милые женские мысли излишне творческой девицы. Излишне, потому что творчество ей мешает нормально жить. А вот про то, что физический пик его жизни уже пройден, а ничего важного так и не было сделано – он не думает.

И, покончив с самовнушениями, идет на работу.

Примерно так целый год он и жил, и я за ним наблюдал, а через год мы с тобой познакомились.

Часть I

Гипокрит

1

Из своей большой квартиры в даунтауне, дорогой и солидной, какую и полагалось иметь уважаемому человеку, на работу он выходил в одно и то же время. Квартира располагалась, как ты знаешь, на шестнадцатом этаже – достаточно высоко, чтобы не слышать раздражающих звуков машин с улицы, но, при этом, недостаточно высоко, чтобы видеть из окна что-либо иное, кроме окон других высотных домов.

Я не просто так упомянул «уважение»: оно было тем социальным критерием, за которое он и держался, стараясь соответствовать образу «уважаемого человека». Например, читал по утрам новости, чтобы потом было что обсудить на работе с коллегами: о надуманных проблемах с экологией, нарочно раздувавшихся до мировых масштабов, чтобы люди вкладывали деньги в нерентабельные проекты; о коррупционных и политических скандалах, которые все так любят обсуждать; о военных операциях, ценах на продукты и других вещах. В действительности, он не любил новости и не интересовался даже жизнью соседей в соседних квартирах, не говоря уже о чем-то более удаленном, если оно выходило за рамки должностных обязанностей, но все равно читал, потому что так делали все.

Уважаемые люди читают новости и находятся в курсе последних событий.

До того, как выйти, он наводил порядок в комнате, шел в ванную и скоблил лицо бритвой, стоял, как я уже рассказывал, под душем и после рассматривал себя в зеркале. Проверял погоду и долго подбирал одежду, чтобы выглядеть одновременно привлекательным, современным и солидным – брюки, рубашку, галстук – все должно подходить друг к другу. Уважаемые люди одеваются одинаково, но со вкусом. Радовался тому, что пиджаки шьются таким образом, чтобы скрыть недостатки фигуры, превращая толстых просто в крепких, а худых – просто в стройных. Правда, он не считал себя толстым, хотя, в качестве компромисса между своим видением и объективной реальностью, и признавал за собой некоторую склонность к излишнему весу.

Так было и в тот день, в середине весны, когда ты и я, наконец, познакомились, на исходе года нашего с ним общения: он проделал все заученные, до автоматизма, необходимые утренние действия и вышел из квартиры, держа в одной руке зонт, а в другой дорогой кожаный портфель.

У него была и машина, какой же уважаемый человек без машины? Но на метро из центра города и до работы добиралось быстрее, оттого личный транспорт, чаще всего, просто стоял на подземной парковке, дожидаясь выходных, в которые он ездил по магазинам, покупая продукты на неделю вперед. Для других поездок машина почти никогда не использовалась.

Противные апрельские дожди, раздражавшие большую часть людей, понемногу сходили на нет, но мало кто доверял погоде и потому окружающие продолжали одеваться в плащи, брать с собой зонты и поглядывать на тучи, торопясь поскорее уйти туда, где их не могла бы настичь не зарегулированная разного рода обязательствами природа.

В тот день окружающий мир не обманул их ожиданий, позволив лишний раз убедиться в собственной предусмотрительности. Но об этом позже.

В лифте ему в очередной раз встретилась юная девушка. Да-да, это я уже о тебе.