Настоящее чудо

– Здравствуйте.

– Доброе утро.

Вот как он видел тебя: милое создание, с пшеничного цвета волосами до пояса, одетая очень небогато: светлый плащ, совершенно неподходящий ни старым сапогам, ни джинсам. По утрам вы, к его досаде, частенько встречались в лифте, по вечерам же он не менее часто встречал тебя с другой, более взрослой женщиной – мамой, если вы возвращались назад из магазина.

По правилам хорошего тона, вам уже надо было найти хотя бы одну тему для беседы. Но о чем разговаривать с юными девушками так, чтобы слова нельзя было интерпретировать желанием чего-то большего, он не знал. Ты чувствовала что-то похожее, я подсмотрел это, потому здоровалась и тут же отворачивалась, делая вид, будто погружена в свои мысли.

– Доброе утро! – с недовольным видом сказал портье, выглянувший из-за своего стола. Вечером у него возникнут проблемы, но об этом портье не мог знать, а его недовольство было пока что связано лишь с тем, что в его запасах вышел весь сахар к кофе, и он транслировал свою неудовлетворенную потребность в углеводах окружающему миру в той степени, в какой позволяла должность.

– Доброе утро, – почти хором ответили вы.

И он, и ты шли в одном направлении – на одну и ту же станцию метро, где после разъезжались, каждый по своим делам. Путь на станцию занимал пять минут и для того чтобы не идти рядом с полузнакомым человеком всякий раз приходилось выдумывать повод разминуться. Ты, обычно, останавливалась посреди улицы и смотрела в телефон, делая вид, будто что-то читаешь. Он же, сегодня, как обычно, подошел к газетному киоску и задержался у него, глядя в ничего не значащие заголовки, а на самом деле просто считая до двадцати, прежде чем пойти дальше. За двадцать счетов твой светлый плащ почти всегда успевал утонуть в человеческом потоке.

Далее следовал спуск по кишке эскалатора вниз и вход в кишку метро. Он работал в промзоне и ехал из центра, на этой станции выходили многие, одетые также стандартно – уважаемые мужчины и женщины в деловом, стремящиеся поскорее рассесться по офисам даунтауна; он же шел поперек потока на окраины, взамен не престижного расположения работы имея возможность сесть в вагоне. Усевшись, доставал телефон и проверял, как и весь последний год, сообщения от подруги:

«Ты знаком с ними, признайся. Каждый день видишь их на улицах и в метро…»

Подруга была единственной, из известных ему людей, кто писал нечто подобное, по меньшей мере так, чтобы было интересно читать. И единственной, кто писал ему постоянно. Это эпистолярное мастерство и манило, сильно выделяя ее среди других людей, включая и его самого, предпочитавших куда более конкретное общение:

«Не хочешь сходить куда-нибудь выпить?» – писал он, например, какой-нибудь знакомой даме, с которой можно было бы рассчитывать на романтическое продолжение.

«Пошли.» – могла бы ответить она (но чаще отказывала) и, вроде как, разговор считался законченным.

Или:

«Видел новость об очередном убийстве?» – обращаясь к какому-нибудь коллеге, – «Опять мужчина из твоего района».

«Ага. Ужас.» – вот и весь ответ. Разговор окончен.

Конкретно и точно. Скучно и сухо.

«…Ведь если я могу разглядеть в их глазах безропотную серость, то и они наверняка смогут разглядеть в моих что-нибудь иное, верно? Кто же тогда меня спасет?»

В тот день он поднял глаза и оглядел скучный, с обшарпанным пластиком «под дерево», пронизанный тусклым светом, вагон. Напротив сидела женщина под сорок в, уже несколько не по сезону, черном пальто с белым воротником из жиденького, искусственного меха, делающего, вопреки замыслу, ее верхнюю одежду еще беднее на вид. Поймав взгляд, она тут же потупилась, хотя до того тоже его разглядывала пусть и без особого интереса – просто скуки ради. Рядом, опираясь на поручень плечом, стоял молодой человек в спортивном костюме, держа в руке телефон, от которого к голове тянулись наушники. Голова ритмично качалась в такт неслышимой музыке, как у копеечных собачек на панелях автомобилей. По другую сторону от женщины, поставив на колени портфель, сидел человек в костюме, почти точная копия нашего героя, разве что волосы на голове были еще более редкими. Рядом с ним – подросток, казавшийся старше на десять лет из-за модной ныне бороды, бездумно смотревший в окно на пучки кабелей, ползущих вдоль стен тоннеля.

Ничего необычного. Он не видел того, о чем писал ему я, и это неудивительно, потому что он и сам – обычный. Не видел, и не хотел видеть до самого вечера.

2

«Я часто вспоминаю детство. Оно не было счастливым, безоблачным, нет, напротив: наше с тобой взросление пришлось, пожалуй, на одно из самых неудачных времен в стране: разруха, социальные потрясения, тотальное отсутствие денег у родителей, повальный бандитизм, парадоксально казавшийся тогда чем-то весьма уважаемым. Я совершенно не люблю тот период. Но помнишь это ощущение? Мир, несмотря на все сложности и проблемы – огромный и загадочный. Из каждого подвала на тебя смотрят глаза, в каждом незнакомом дворе таится какая-то опасность, не такая конкретная и омерзительная, как трясущиеся наркоманы, о которых постоянно твердят родители, или гиперболизировано размалеванные проститутки, которых вообще бояться не стоило; более непонятная и потому гораздо более притягательная. Никто из взрослых не был способен ответить на все мои вопросы простыми словами и оттого приходилось самостоятельно додумывать, наделять предметы новыми свойствами, превращая мир в иную, свою реальность. С этого, наверное, и пошли все наши увлечения».

Он прочитал это сообщение на работе за год до нашей встречи, задержавшись допоздна за проверкой отчета: с одного из курируемых объектов слишком поздно прислали акты выполненных работ, и теперь их нужно было просмотреть и подписать, чтобы подрядчик мог получить за них деньги – в общем, слишком много бюрократии, чтобы долго о ней рассказывать. Замечу только, что он мог бы и упереться, сказав, что надо было раньше оформлять документацию и был бы прав. Но тут вставал, как я понял, покопавшись в его голове, вопрос профессиональной этики: любое строительное делопроизводство во многом строилось на взаимопонимании; мировые тенденции, если верить выписываемой им технической литературе, вели к ускорению процессов, а строительная сфера к ним адаптировалась медленно и потому предпочитала экономить время на том, что можно было сделать в последнюю очередь. Например, на оформлении исполнительной документации, и это все понимали.

Тем не менее, и оставлять без проверки документы было нельзя – это запрещала уже профессиональная гордость, так как, кроме взаимопонимания, строительное делопроизводство зачастую отличалось попытками закрыть больше работ, нежели было сделано. И строительный надзор как раз и был тем самым органом, который за этим следил.

А он, чтобы ты знала, работал начальником строительного надзора.

В тот вечер, это обернулось половиной одиннадцатого вечера и пустым офисом, с заваленными бумагами столами. Он сидел за горящим монитором в одиночестве, в темном помещении, и охранник уже дважды заходил, в первый раз просто молча, якобы что-то проверить, в последний раз вежливо спросив, когда ему уже можно будет поставить здание на сигнализацию.

Смысл фразы подруги он уловил не сразу, какое-то время по инерции, продолжая перекладывать бумаги из стопки непроверенных, в проверенные. Но когда основная мысль моего крошечного, но разрушительного текста все-таки родила нужный электрический импульс в мозге, он оторвался от работы, откинулся в кресле и задумчиво сделал глоток отвратительного и остывшего кофе из местной грязной кофемашины, которой все, почему-то, здесь гордились.

Детство. Что там было в детстве?

Самое его яркое воспоминание о тех днях было связано, ты не поверишь, с беспомощностью и старым стоматологическим кабинетом, больше похожим на пыточную – яркий свет бьет в лицо, и врач, закрыв усмешку повязкой, наклоняется, держа в руках тонкие и острые инструменты, чтобы причинять ими боль. И понятно, что лучше не дергаться, так как, отрицательно мотать головой с блестящими острыми штуками во рту – идея – не самая лучшая. И последующее уютное ощущение, когда все заканчивается, и ты, уставший и зареванный, униженный жестоким обращением с собой, не совсем понимая стоила ли польза случившегося, отдыхаешь где-нибудь у мамы на коленях.

Но я имел ввиду совсем не то, и он это тоже понимал. Да и что там, по настоящему от физической боли он никогда не страдал, ни в прошлом, ни в настоящем, та ужасающая детская стоматология не в счет. Другие дети ломали себе руки с ногами, попадали под машины, изо всех сил бились головами о железные детские горки, скатываясь с них на санках, стреляли друг в друга из отцовских пистолетов, стремясь наиграться во все-все, пока еще не достигнут возраста, в котором это уже становится стыдно, а он мог противопоставить всем инфантильным актам саморазрушения только стоматолога, да и то по принуждению. Мама еще рассказывала, будто в возрасте около года он чуть было не умер от какой-то пневмонии, но это никак не отложилось в воспоминаниях.

И он ответил:

«Мое детство было довольно заурядным, хотя я сам себе казался центром Вселенной. Обожаемый, главный ребенок, которого подвергают испытаниям, но всегда со счастливым исходом. Верил в то, что со мной ничего не могло произойти, иначе бы вся Вселенная рухнула. Никто бы этого никогда не допустил».

В бой пошла последняя пачка документов – самые старые и потому самые легкие в проверке. Все выполненные работы в них уже обсуждались не один раз.

«Не верю, что у человека с такой юностью, детство было заурядным. Уверена то, что ты считал заурядным, для других детей было чем-то исключительным!»

Разумеется в это он не поверил. Да я и сам не поверил бы в такую чудовищную ложь.

Через пятнадцать минут, выключив компьютер и пройдя по мертвым коридорам до лестницы и охранника, отчитавшись, что техника обесточена, окна закрыты, а офис можно ставить на сигнализацию, он вышел на улицу и посмотрел на часы. Метро уже не работало.

Усевшись на специальную лавочку для курящих в специально отведенном месте, подальше от окон, ровно в центре парковки, он вызвал такси и достал сигарету.

На пустой расчерченной асфальтовой площади, обслуживающей шестиэтажное грязно-белое здание с широкими окнами, где и располагался офис его компании, стоял только один автомобиль, вероятно охранника – пыльный, с трещиной на бампере, а на лавочке сидел только он – уважаемый человек, в скучном костюме, стоимостью в среднюю зарплату человека классом пониже. На улице собирался капризничать мелкий дождик, природа была безразлична к статусу человека, способная намочить даже самого уважаемого из людей, если он не успеет вовремя прыгнуть в такси.

– Да уж, – сказал он себе, но так, словно в пику подруге, – сперва ты считаешь себя уникальным, а потом сидишь ночью и ждешь такси на пустой парковке.

Потом он ехал на заднем сиденье самой стандартной машины на свете, какие и отбирают для такси, слушал вместе с водителем новости о случившимся, где-то в другом краю мира, теракте и глядел на ночной мокрый город, который, за три года жизни в нем, так толком и не узнал.

Оказавшись дома, не включая верхнего света, достал старый салат, оставшийся со вчерашнего дня, налил немного коньяка из бутылки, оставшейся со вчерашнего же дня. Стащил с себя одежду и лег спать на неразложенный диван, укрывшись одним пледом, вслушиваясь в звуки ночного города через полуоткрытое окно – единый неразборчивый гул, незамолкающий голос человечества.

– Не верю, что у человека с такой юностью, детство было заурядным, – повторил он сам себе, перед тем, как закрыть глаза.

Это случилось, Жонглер, на второй день моего с ним заочного общения и поверь, за год он придумал множество защит, чтобы не видеть очевидного и тем изрядно меня разочаровал. Потому с ним все и получилось именно таким образом.

3

Все свои мысли, что возникали от общения со своей «подругой», он долгое время относил к кризису среднего возраста и, держась за эту мысль как за спасательный круг, продолжал жить своей жизнью.

Хорошая работа, хорошая квартира, отличный послужной список, всего этого он добился исключительно своим трудом, – убеждал себя. Хороший противовес разного рода лишним мыслям в голове, и он обращался к перечислению нажитого всякий раз, когда в голове возникало что-либо противоречащее привычному. И был, в своем роде, прав.

Он закончил университет, не самый престижный, но очень практичный, инженерный. Пока другие, став историками, философами или математиками, шли, по окончании учебы, продавать телефоны, поскольку на одно вакантное место историка приходится десять вакантных мест продавцов разного рода гаджетов и, впоследствии, ломали голову над тем, зачем им вообще понадобилось высшее образование, он отправился работать по специальности. Инженеров в стране как раз не хватало – слишком долго это считалось куда менее престижным способом добыть себе кусок хлеба, нежели разные полузаконные методы владельцев собственного бизнеса, так что по окончанию учебы его с радостью взяли на не очень высокооплачиваемую, но перспективную работу. Набравшись некоторого опыта в строительном деле, за пять лет он докарабкался со статуса ведущего специалиста, потом до руководящей должности, а после ушел в строительный надзор, где стал курировать то, что еще недавно строил. Через три года нашел место получше и уехал работать сюда – из небольшого провинциального города в мегаполис, где стройки не прекращались и жаловаться на отсутствие работы или низкие зарплаты, при серьезной потребности в строительстве, не приходилось. А через год и здесь стал начальником отдела и на том пока остановился. Таким я его и застал.

Умный, авторитетный, с большим опытом и хорошими отношениями с подчиненными, на хорошем счету у руководства и профильных организаций, требовательный, но справедливый, без лишней придирчивости – вот то, что он слышал от своих коллег на каждый свой день рождения. Можно было еще добавить, что он ни при каких обстоятельствах не берет взяток и ни разу не воспользовался служебным положением в личных целях. Просто идеальный работник, которому не за что краснеть.

Ты знаешь теперь, Жонглер, как я отношусь к таким людям.

– Нам нужно развестись, – сказала его жена спустя три года после свадьбы, ровно на годовщину.

– В чем причина такого решения? – он не то, чтобы удивился, все к тому шло уже давно, думал он позже: весь последний год жена становилась все холоднее и отстраненнее с каждым месяцем, – но все ведь было неприятно.