Пламенеющие храмы

Быстро покончив с едой, Морель вернулся к книгам. В город уже проникли вечерние сумерки, пора было зажигать свечи. Наконец из-за дверей кабинета послышался колокольчик.

– К вашим услугам, мэтр!

Кальвин встретил Мореля, недвижно сидя в своем кресле, утомлённо откинув назад голову и опустив веки. Руки его недвижно лежали на столе, бледные худые пальцы белели в полутьме кабинета.

– Я зажгу свечи, мэтр, – по обыкновению произнес Морель и принялся хлопотать, разжигая огонь. У Мореля не было привычки торопить события, иногда вернее было выдержать паузу. Вот и сейчас, ощущая необычность момента, он не стал спешить. В кабинете, наконец, стало заметно светлее.

– Присядьте, Люсьен, – устало произнёс Кальвин, подняв голову, – мне нужно с вами кое о чём поговорить.

Морель опустился на стул. Итак?

– Вы прочли книгу, что я дал вам сегодня утром?

– Из-за которой сегодня на весь день такой переполох? Прочёл всего несколько страниц.

– Отчего только несколько страниц? Вы не нашли её увлекательной?

– Прочитанного оказалось вполне достаточно, чтобы изучить особенности печати. Вы повелели мне сегодня до вечера узнать об этой книге всё, что только можно. Этим я и занимался.

– И что же вам удалось узнать? Каково ваше мнение обо всём этом деле?

– Что тут сказать? Сам экземпляр набран, напечатан и переплетён крайне небрежно и безалаберно. Очевидно, что ни один уважающий себя издатель не выпустил бы её в свет. Я сличил его особенности со множеством достойных издательских марок, но не нашел между ними никакого сходства. Предполагаю, что эта книга дело рук какого-то начинающего ремесленника, который, соперничая с другими за заказ, взялся задёшево это напечатать. Некоторые особенности экземпляра говорят, что он скорее всего пришел к нам из Лиона. Последние годы там расплодилось огромное множество дельцов, желающих получать прибыль от печатания книг. Они даже скучковались в так называемую Большую компанию. Половина всех книг, что оттуда приходит, печатается в городах Швейцарского союза. Так для лионцев выходит дешевле. На привезённые книги они только ставят свою марку и продают их по всей Франции по цене вдвое дороже. Но этот экземпляр очевидно не из швейцарских, значит напечатан в самом Лионе. Книга на вид совсем новая, почти ни разу не открывалась. И к Перье она попала в Лионе. Сам он к ней отношение вряд ли имеет, отправитель использовал его как бесплатного курьера. Я думаю, с помощью Перье можно будет найти и Колиньи, и Вильнёва, и так по цепочке, какой бы длинной она не оказалась, добраться до самого автора, пусть из хитрости он и не указал своего имени, а ограничился только триграммой М.8.У. Всё это дело по розыску автора можно осуществить за месяц-другой. Если вам, мэтр, это будет угодно.

Кальвин выслушал Мореля внимательно, не перебивая. Однако по едва уловимым изменениям на лице его, как всегда спокойного и бесстрастного, Морель догадался, что в словах его Кальвин нашел подтверждение каким-то своим собственным выводам, плоду своих размышлений.

– Вот что, дорогой Люсьен! Не нужно никого искать. Я всё больше убеждаюсь, что знаю этого автора. За этой глупой триграммой скрывается никто иной, как Мишель Сервэ Вилланов. Или, если угодно, Мигель Сервет. Слышали это имя?

– Погодите, дайте припомнить …

– Извольте. Сочинения «Об ошибках троичности» и «Диалоги о троице». Были напечатаны двадцать лет назад.

– Да, что-то припоминаю …

– Припоминаете? Неужели и вы их прочли? Все экземпляры, что удалось найти, ещё тогда пришлось сжечь. А у меня их строки до сих пор стоят перед глазами. Ужасающие своей дерзостью и чудовищные по сути измышления, порушающие Символ веры и все устои христианства. Не Церкви, не какого-то исповедания, будь оно из нынешних или старое католическое, а именно сами основы учения Христа, из которого все мы выросли. В сравнении с тезисами этого Сервэ любые ереси, какие только проявлялись за все прошедшие века от рождества Христова, выглядят детскими шалостями. Признаться, прочитав эти сочинения, я сперва подумал, что их написал какой-то глупый схолар из тех, что, перепив вина в таверне, горланят невесть что на потеху девицам. Или умалишённый. Но нет же, этот Сервэ на самом деле талантлив и умён, причем ужасающе умён, да простит меня Господь. Чего стоят его логические построения и изощрённая аргументация. Его словесные обороты способны одурманить любого, даже образованного человека, не говоря уже о безграмотных людях из низов. Достаточно принять на веру хоть одну его посылку и водоворот его красноречия унесет вас в такие дебри мрака, из которых не выпутаться. Причем вам самому будет казаться, что в его словах вы видите свет и истину. На самом же деле вы всё глубже будете погружаться в пучину тьмы. Мерзость же его хитросплетений способен разоблачить далеко не каждый университетский профессор. Поверьте мне, Люсьен, я знаю, что говорю. Этого Сервэ я знаю давно, хотя и никогда не был с ним знаком. Встреться мы с ним в честном диспуте, я не без труда, но смог бы доказать и ему самому, и всему миру всю ошибочность его воззрений, которые губят душу его самого, как и души всех несчастных, кто ему поверил. Однако Бог пока не удостоил нас встречей. Первый раз этот Сервэ обратился ко мне с письмом лет десять тому назад, а то и больше, ещё когда я жил в Страсбурге. Тогда он показался мне интересным человеком, которого живо интересуют многие вопросы мироустройства, и я с удовольствием вступил с ним в переписку. Мы оба одинаково не любили римскую Церковь и оба желали найти истину, скрываемую от нас католическими теологами. В письмах мы обсуждали едва ли не всё, начиная от идей Платона, Августина и Савонаролы и заканчивая тезисами Лютера и Коперника. Уже тогда меня стали удивлять некоторые его рассуждения и заключения. Я сперва исподволь пытался поправить и вразумить его. Но он, похоже, этого не замечал и порой измышления его доходили до абсурда. На его письма мне приходилось давать всё более твердые и резкие отповеди, однако его это никак не смущало. Потом на какое-то время наша переписка прекратилась и возобновилась уже после того, как я вернулся в Женеву. Я полагал, что за прошедшее время он во многом одумался и изменил свои взгляды, однако ничуть. Его выдумки о мироустройстве стали ещё более невообразимы, а выпады в сторону Библии и христианства ещё более чудовищны. Видно, шёпот тьмы овладел его разумом. На все мои выражения неприятия и предостережения о пагубности его умственных устремлений он отвечал усмешкой. Он оказался неисправим, этот Сервэ, и я перестал отвечать на его письма. Пару месяцев назад он прислал мне из Лиона письмо, в котором помимо прочего уведомил, что скоро представит миру нечто новое, что откроет людям глаза и укажет путь к истинному

Христу. Своё сочинение он обещал разослать во все церкви. Буллингеру, Меланхтону и даже папе Юлию III. И, как видно, он сдержал обещание. Эта книга, что попала к нам, бесспорно принадлежит его перу. Я понял это по стилю, что присущ только ему. Чего только стоит одно это название «Christianismi Restitutio» – «Восстановление христианства»! И весь дальнейший текст свидетельствует об авторстве этого Сервэ. И неповторимая живость риторики, и его логика обращения аргументов, и метод выстраивания системы доказательств, и сами идеи. Безумные, хочу я вам сказать, идеи. Из них следует, что догмат Троицы лжив и придуман только для того, чтобы разбить прямую связь Бога с человеком. Христос не Сын Божий, а всего лишь пророк, посланный на Землю. Евангелие неполно и многие куски из него намеренно вырваны и сокрыты. Апостол Павел был заточён в темницу задолго до своей смерти, а его именем проповедовал некто, кого мы не знаем. И этот некто отвратил своё вероучение от истинных заветов Христа. Каково? И после всего этого он ещё заявляет, что этой своею книгой призван восстановить истинное христианство. На мой же взгляд его призвание – это геенна, в которую он стремится. И, если он не одумается, то рано или поздно обязательно в неё попадёт.

Кальвин замолчал. Бледные пальцы его сжались в кулаки. Жёсткий взгляд из-под нахмуренных бровей не обещал ничего доброго.

– Что же вы планируете со всем этим делать, мэтр? – решился нарушить затянувшуюся паузу Морель.

– Мы с вами, Люсьен, обязаны помешать этому Сервэ. Нужно спасти от него нашу веру и нашу Церковь. Это наш долг.

Мэтр внимательно посмотрел Морелю в глаза. Поймав этот взгляд, Морель понял, что Кальвин уже всё решил.

– Вы знаете, мэтр, я, как и вся Женева, готов исполнить любое ваше распоряжение. Однако, нам не стоит забывать, что Лион находится под властью французской короны, равно как и под властью папской тиары Юлия III. Мишеля Сервэ мы, конечно, сможем найти, но что прикажете с ним сделать? Доходчиво объяснить ему, что поступать так, как он поступал всё это время, недопустимо? Но внемлет ли он такой просьбе? Купить его молчание? Возможно, он согласится. А если нет? Призвать его в Женеву? Но захочет ли он отправиться сюда по доброй воле? Не думаю. Привезти его силой? Даже с нашими возможностями это невыполнимо. Остается одно. Заставить его замолчать навсегда …

– Убить без суда и покаяния?! Нет и ещё раз нет! Мы не можем быть убийцами, Люсьен. Это грех, который Бог никому и никогда не прощает. Мы лишь служители Его и наш удел в том, чтобы приложить все силы и вырвать несчастного из когтей лукавого. Нашими трудами и помощью Сервэ должен признать ложность своих измышлений и раскаяться перед Всевышним. Только суд Церкви Его сможет дать несчастному эту возможность. И суд же волею Бога сможет даровать ему прощение, либо наказание. Жаль, что это будет суд не нашей Церкви, а суд наших заклятых противников – католиков.

– То есть? Не понимаю вас, мэтр.

– Призвать Сервэ в Женеву или в какой-то другой город для диспута и суда уже, увы, не получится. В последних своих письмах он дошёл до богохульства. В ответ, не сдержавшись, я пообещал, что посажу его в застенок и буду держать его там, пока он не одумается. Более того, я пообещал ему, что сообщу о нём в евангелические церкви других городов. Поэтому сейчас вряд ли он откликнется на чьи-то приглашения. Но вот псы Вавилона или как там они называются? Трибунал папской Святой конгрегации, так кажется? Эти точно будут рады и прочесть его тезисы, и выслушать аргументы от него самого, и вынести своё решение.

– Вы хотите сообщить о Сервэ нашим противникам? И их руками …

– Я хочу остановить ересь и богохульство и раздавить этих червей, истачивающих веру во Христа. Да, я не в силах сделать это сам, находясь здесь в Женеве. Но и безучастно наблюдать, как зараза прямо на глазах расползается по свету, я тоже не могу и не стану.

– Но, мэтр! Весь католический клир Европы, Вавилон, как вы его нарекаете, видит в вас злейшего врага человечества. И сообщение от вашей персоны о каком-то Сервэ будет сочтено в лучшем случае нелепым наветом. А в худшем – будет обёрнуто против вас же, а вместе с вами и против всех евангелических церквей.

– Вот чтобы этого не случилось, я поручаю это дело вам, Люсьен. Только вы сможете провести всё дело искусно и деликатно. Во-первых, вот это письмо, – Кальвин выложил на стол аккуратно сложенный лист, – от моего имени отправьте в Лион Жану Фреллону. Когда-то он был дружен с Сервэ и может знать где сейчас его найти. Во-вторых, если Сервэ находится в Лионе, а это мы узнаем из ответа Фреллона, вот это письмо, – Кальвин положил перед Морелем еще один исписанный лист, – должно быть переписано чужой рукой и доставлено в канцелярию архиепископа Лиона или того диоцеза, где будет находиться Сервэ. Вместе с письмом отправьте и книгу. Хотя нет, книгу оставьте. Если нужно, возьмите из неё несколько страниц. Доставлено всё должно быть не обычной почтой, а как-то иначе. Е1олучатель никоим образом не должен заподозрить нашего участия. Здесь, Люсьен, я надеюсь на ваш ум и сноровку.

– Задумано великолепно, мэтр. Можете мне довериться. Думаю, я смогу всё сделать так, как надо. И поможет мне в этом наш новый друг мсье Перье, если вы не против.

– Книгу эту перепишите и отдайте мне список. Никто другой не должен её прочесть. И даже знать о её существовании. Хотя, боюсь, уже поздно. И всё же нам не нужны лишние потрясения, особенно сейчас, когда зашевелились либертины.

– Могу я просить у вас разрешения привлечь к этому делу Анатоля? Он парень толковый и не болтливый. Не то мне одному трудновато будет со всем управиться.

– Анатоля? Хорошо. Но более никого. И вот ещё что. Эти письма, – Кальвин указал на кипу сложенных на столе исписанных листов, – нужно завтра же отправить в церкви Цюриха, Лозанны, Невшателя и прочим. Необходимо их предупредить об этой книге. Уверен, я не единственный, кому Сервэ мог преподнести такой подарок.

– Всё будет исполнено, мэтр!

– С Богом, Люсьен! Обо всём, что будет касаться этого дела, сообщайте мне немедленно. И оставьте вы свои моральные угрызения. Цель оправдывает средства, если цель – спасение души. Так, кажется, поговаривает генерал Лойола. Нам же с вами предстоит спасти не одну лишь душу, а всю веру христову. Ступайте.

Вот и всё. Морель вышел из кабинета, удерживая в руках груду писем, придавленную сверху злополучной книгой. Ф ух! Ещё вчера он и подумать не мог, что найденный в бюро пакет может доставить столько беспокойства. Но то было вчера, а день сегодняшний уже многое что изменил. То, о чём Морель вчера не мог даже помыслить, сегодня проявилось как реальная угроза всему. Если идеи этого Сервэ расползутся по умам, то мир неизбежно ждут жуткие потрясения. Содрогнется не Церковь, нет. Рухнет вся человеческая вера во Христа, а за ней и всё мироустройство, устоявшееся за века и тысячелетия. Морель уловил это шестым чувством сегодня после прочтения первых страниц серветовой книги. И это же он ясно осознал, дочитав книгу почти до середины. Он не стал признаваться Кальвину в своих открытиях. Тот, прочитав эту книгу, едва она попала к нему в руки, сам всё понял. Понял и сразу решил действовать. Морель в очередной раз убедился в проницательности и смелости своего патрона. Могучая личность этот Кальвин, что ни говори. Неприступная громада. Не зря более десяти лет назад Женева вернула его, когда-то изгнанного, обратно и с тех пор уж ни за что не отпускала. Только он теперь, как и всегда, силой своего ума и отвагой духа может спасти и город, и души горожан, и веру во Христа.

Весь вечер Морель занимался письмами. Нужно было успеть подготовить и доставить их в контору Вулица, чтобы уже завтра на рассвете их смогли увезти почтовые экипажи. Ко множеству писем Кальвина Морель приложил и одно своё. Это его письмо аккуратно зашифрованное должно было отправиться в Аугсбург по адресу, который знал только он, Морель. Колесо событий, кое как вращавшееся до сего дня, закрутилось с новой силой.

Глава 10

Апрель 1553 г.

г. Вьенн, Франция

Пар от дыхания медленно струится в лунном свете, устремляясь к маленькому окну под потолком, и инеем оседает на прутья решетки. Холодно. Боже мой, почему так холодно? С каждым вздохом холод острыми иглами насквозь пронизывает всё тело. Змеёй вползает во все жилы и леденит кровь.

Он сжимает грудь и перехватывает дыхание. И он же освежает голову и будоражит волю, которая не дает умереть и заставляет бороться. От холода не спасает даже подбитый мехом плащ. Впрочем, он давно отсырел и отказывается хранить тепло. Темно. В окно едва пробивается серебряный свет Луны. Бледный и холодный. Неживой. Отсюда никогда не видно Солнца. Оно осталось там, за этими мёртвыми каменными стенами. Где-то там каждый день, следуя Божьему миропорядку, оно дарит миру свой свет и тепло. Но когда оно пробирается сюда своими лучами, здесь в этом каменном мешке, ему некому порадоваться. Тишина. Она гнетёт своей нерушимостью. Своим постоянством она сводит с ума. Ни крика, ни слова, ни шелеста извне. Ничего, что напоминало бы движение жизни. Тишина пугает своей нереальностью. Будучи всецело поглощённым ею, сначала погружаешься в прострацию, когда невозможно ни ощутить, ни понять умом жив ли ты или уже мёртв. Внезапные тьма и безмолвие уверяют, что жизни вокруг уже нет. Спасает лишь тело. Двигаясь, испытывая холод и боль, оно напоминает, что не умерло. Лишённый привычных звуков мира, позже, через несколько суток, ход которых можно отследить только по бликам Луны на заиндевевших прутьях, вдруг начинаешь слышать иное. Стук сердца, толчки крови в жилах, шорох дыхания. Ранее не замечаемые, они теперь становятся непрерывным и оглушающим фоном. А звон цепи или редкое скрежетание дверного замка ощущаются как внезапный грохот горного обвала. И всё это становится невыносимым. Это изнуряет и выматывает до такой степени, что дикое желание вернуть себе утраченные краски и звуки прошлой жизни грозит стать сильнее здравого смысла и сильнее воли. Рассудок, трезвый и критичный вне тюремных стен, здесь за решеткой угасает с каждым днем в монотонности и беспросветности. Однако и он, во всё редкие мгновения просветления, подсказывает, что здесь никак нельзя поддаваться новым чувствам и желаниям. Поддавшись им можно потерять и своё достоинство, и человеческий облик. Сдаваться нельзя. Надо бороться.

Сервет находился в камере лионской тюрьмы уже двадцать первую ночь. Он начал отсчитывать своё время здесь с первого мгновения, как оказался в этом узилище. Будучи препровождённым сюда конвоем, он думал, что его арест – это не более чем недоразумение. Может быть какой-то барон, недовольный эффектом врачевания, решил вернуть потраченные деньги и подал жалобу в суд. Или же гильдия аптекарей, желая убрать соперника, донесла властям, что Сервет сам занимается изготовлением лекарственных снадобий без лицензии и уплаты налога. Все эти наветы, конечно, могли иметь под собой почву. А как же без этого? Вокруг любого дела, приносящего звонкую монету, всегда толкутся персонажи, алчущие прибылей и предпочитающие зарабатывать не талантом и добросовестным трудом, а больше интригами и дрязгами. Бог им судья. Подобных склок, заканчивающихся ударом судейского молотка, на памяти Сервета было немало, но всё как-то обходилось, пусть и не всегда без ущерба кошельку. Но в этот раз всё обернулось по-другому. Для разбирательства дела Сервета из канцелярии суда, ничего не объяснив, доставили в городскую тюрьму. В допросном застенке его уже ждали. Но ждал не судебный прево и не его секретари, а монахи ордена «меньших братьев» со страницами его, Сервета, книги в руках. Так он оказался в ежовых рукавицах Святой конгрегации. В один момент он, из жизнерадостного и преуспевающего гражданина, превратился в бесправного узника, подозреваемого в преступлении, что страшнее смертоубийства – в ереси. Принятый конгрегацией a priori становится обвиняемым, которому остался только один разумный вариант, как если не сохранить своё доброе имя, то хотя бы остаться в живых. «Смирись, несчастный! Смирись и покайся, ибо не прощает Господь хулителей своих», – это читалось в глазах братьев-расследователей. Он делал вид, что смиряется, но меж тем старался вызвать допрашивающих его на откровенность, надеясь, что сможет убедить их в своей правоте. Те же, несмотря на все его старания, оставались бесстрастны. Все они изо дня в день, по нескольку раз сменяя друг друга, зачитывали ему страницы из его книги и вопрошали, его ли это слова? Он подтверждал и принимался, было, что-то пояснять и доказывать, но те обрывали его и после каждого вопроса аккуратно и скрупулезно записывали в протоколы «Написанное им в книге подтвердил. Отвергнуть отказался». День за днём, допрос за допросом. Темнота камеры, ржавый скрежет замка, гулкий коридор, чадящие факелы, бесстрастные лица, один и тот же вопрос и неизменный ответ. И снова тьма, холод и отблески Луны как напоминание о мире, оставшемся за толстыми стенами.

Сегодня минул двадцать первый день. Сервет, вернувшись в свою камеру, рухнул скорее на деревянную кушетку, единственный здесь предмет мебели. Ног почти нет. Нужно отдохнуть. После целого дня, проведённого стоя (на допросе подозреваемому сидеть не полагается!), жёсткие доски кажутся мягчайшей периной. Скоро принесут ужин. Надо отдохнуть. До конца книги его расследователям осталось не больше трех десятков страниц. Что будет потом даже не хочется думать. Страшно. Всё окончится здесь, в этих стенах и никто не узнает, насколько всё ужасно сейчас. А если не узнает, то не задумается и не сможет хоть что-то изменить. Истинное учение Христово, каким оно было тысячу лет назад, так и останется забытым. А вместо него Церковь продолжит морочить людей, всё дальше отвращая их от Христа и всё больше заменяя Его собой. Но так не должно быть! Не может же Бог допустить, чтобы весь род людской отвернулся от Него по темноте и недомыслию своему. А если и отвернулся, то не по своей воле, а по зломыслию немногих властителей его. Каждый человек как творение Бога неизбежно наделен своим создателем разумом. И этого разума достаточно, чтобы человек мог осознать существование Бога и присутствие Его. Осознать, довериться и подчиниться Ему. Другое дело, что не каждому разуму под силу всё это. Помимо разума нужен еще и ум, который должен созреть и быть направлен в нужное русло. Состояние ума, когда он способен воспринимать и осознавать мироздание таким, каким его создал Всевышний, достигается долгими университетскими штудиями и под силу немногим. Народ в массе своей остаётся безграмотным и тёмным. Ум его больше занят поисками средств к выживанию, нежели стремлением к высокому. Вряд ли он среди событий установленного миропорядка способен различить, где водительство Всевышнего, а где происки тьмы. Потому, люд неискушённый привык слепо доверять мнению извне. Те же, кто оказался сведущ и силён в познании, теперь разбились на два лагеря. Одни, как например Савонарола или Данте, приблизившись к пониманию Бога и истины, пытаются донести свои открытия до всех неведающих. Другие, узрев в сём какую-то опасность, выстроили крепкие стены, чтобы засадить за них первых и всех, кто им откликнулся. Стены, столбы позора, костры. За что? За то, что скоро станет известно всем, как ты его не подавляй. Да, истина доступна лишь Богу. Но Он же и создал человека по подобию Своему, а стало быть дал ему шанс приблизиться к этой самой истине. Мир идей доступен для всех и рано или поздно кто-то всё равно додумается до того же, за что сейчас держат в темнице. И таких будет не один и не два, а тысячи. И тогда все эти решетки и замки окажутся бесполезными и никчёмными.

Тишину камеры нарушил скрежет отпираемого замка.

– О, Жак, наконец-то! Я уж думал, что ты хочешь уморить меня голодом. А это пострашнее, чем помереть от глупости «меньших братьев». И чем ты меня сегодня угостишь? Бобами на воде? Или водой с бобами?

Проскрежетав замком, дверь узилища наконец со скрипом отворилась и в тёмную пустоту камеры ворвались, словно пляшущие арлекины, отблески факелов вперемежку с ароматами храмовых благовоний и шорохом парчи.

– К вам гости, мсье!