Пламенеющие храмы

– Благодарю вас, Жозеф, за ваше старание. Я бы хотел осведомиться о своём подопечном, что находится здесь под вашим надзором. Здоров ли он? Как себя ведёт? Высказывает ли какие-нибудь просьбы? И каково вообще его настроение?

– Подопечный ваш очень добрый малый. Вполне здоров. По крайней мере за те дни, что он находится здесь, никаких жалоб ни на самочувствие, ни на что-либо другое от него не поступало. Настроение его, правда, не столь радужное, как было до того, как он оказался здесь. Но что поделаешь, такое уж тут место. Однако духом он не падает, держится молодцом. Я, как могу, пытаюсь скрасить его пребывание в этих стенах. Ему отведена просторная камера с окном. Еду он получает от моего повара. Также я предоставил в его распоряжение свою библиотеку. Пусть она не столь обширна и богата, но всё же лучше, чем совсем ничего. Раз уж юный Анатоль, ваш секретарь, был определен в мою тюрьму, не имея за собой никакой вины, было бы справедливо оградить его от всего, что в заточении должен претерпеть злодей, достойный своей участи.

– Анатоль? Разве я назвал сейчас его имя? Дорогой Жозеф, я вовсе не его имел в виду.

– Не его?! Но разве не он ваш подопечный, о котором вы изволили спросить?

– Вы правы, мсье Жозеф, Анатоль оказался здесь не по своей вине. На его месте надлежало быть мне. Истец, выдвинувший обвинение, должен быть заключен в тюрьму так же, как и ответчик до тех пор, пока следствие не установит, кто из них прав, а кто виновен. Таков закон нашего города. Не моя вина, что городской Совет постановил не отправлять меня в застенок, чтобы не оставить город без духовного попечения. Но и нарушать закон никто не вправе. Поэтому вместо меня в вашем замке томится Анатоль, да поможет ему Господь. Упомянув же о подопечном, я имел в виду преступника, против которого я выдвинул своё обвинение. Я говорю о Мишеле Сер-вэ Вилланове.

– Ах вот как, значит Вилланов …

Начальник тюрьмы мсье Жозеф на какое-то мгновение задумался, припоминая. Как-никак этот Вилланов один из тысяч арестантов, что оказывались в его застенках. Каждого ведь не упомнишь, почти все они на одно лицо. У каждого растерянный взгляд и понурый вид провинившегося. Попадаются, правда, и клиенты иного рода. Воры, шулеры, забияки, пьяницы. Совесть и чувство вины ими давно забыты, а потому приходят они сюда как в дом родной. Но этот Вилланов …

– Что ж про него сказать? С самого дня ареста помещен в общую камеру. С другими сидельцами очень даже ладит. Первые дни жаловался на еду. В голос на чём свет стоит поносил нашу кухню. Потом успокоился. Стал требовать книги, да такие, о каких я даже не слыхивал. Я велел передать ему «Церковные ордонансы». Так он потребовал ещё и свечи. Видите ли, одной свечи, что положена в сутки на одну камеру, ему для чтения недостаточно. Чтоб успокоить этого смутьяна пришлось выдать. Правда за счёт тех камер, где нет таких рьяных любителей чтения. Прошу понять меня, мэтр. Не сделай я этого, ваш Вилланов грозил подговорить других арестантов на склоку.

Мсье Жозеф умолк. Сейчас посреди своего кабинета он, хозяин тюремного двора, пусть и временный, но властитель заточённых в его стены людей стоял, вытянувшись в струнку перед самым могущественным человеком Женевы, перед самим мэтром Кальвином. Жозеф уже пожалел о том, что сказал, поскольку только сейчас понял двойственность своего положения. Он догадывался, что Кальвин испытывает какую-то необъяснимую враждебность к этому Вилланову. Поэтому, страшась кальвинова гнева, Жозеф кое о чём предпочёл умолчать. Хотя бы о том, что этот Вилланов оказался искусным врачевателем и сумел в несколько дней излечить от хромоты сына Жозефа, от которого давно отказались все врачи Женевы. За одно это Жозеф обеспечил Вилланову множество поблажек, каковых не имел никто из арестантов. По тюремному уставу пока судом не вынесен приговор арестант должен содержаться в тюрьме на общих основаниях. В случае излишней дерзости и неповиновения арестанта допускалось усмирить если не дубиной, то голодом. Ничего подобного Жозеф делать не стал. И теперь стоял перед Кальвином и горько жалел себя. Он знал, что Кальвин не прощает никому даже малейшей провинности. Никому и ни в чём. «Чёрт меня дернул сказать про эти свечи! – крутилось в голове у Жозефа, – Не мог отделаться общими фразами? Теперь получается, что я, начальник тюрьмы, пошел на поводу у арестанта? Отставка. Это в лучшем случае …» Невольно отодвинувшись в тень, Жозеф сейчас вглядывался в лицо Кальвина, стараясь угадать его настроение и не выдать своего смятения и трепета. Неяркое освещение в кабинете оказалось для этого очень кстати. Кальвин молчал, о чём-то раздумывая. Жозеф же в тишине повисшей паузы явно слышал скрип весов, взвешивающих его состоятельность как начальника тюрьмы.

– Вот что, дорогой мсье Жозеф, – произнес наконец Кальвин, – я бы хотел поговорить с этим Виллановым.

– Как прикажете, мэтр! Я распоряжусь, чтобы его привели сюда …

– Не стоит. Иначе он возомнит о себе невесть что. Пусть его приведут, куда полагается в таких случаях.

– Как прикажете, мэтр! Я прикажу, чтобы его привели в комнату для допросов.

Жозеф позвонил в колокольчик и отдал мгновенно явившемуся солдату стражи все необходимые распоряжения.

– Нам нужно пройти в замок, где содержится Вилланов. Там же есть и комната, где вы сможете с ним переговорить. Позвольте мне сопровождать вас, мэтр!

Кальвин и Жозеф вышли из кабинета и спустились вниз ко входу. У крыльца Жозеф взял горящий факел и, освещая Кальвину дорогу, повел его через двор. По пути, чтобы не утонуть в тягостной для себя тишине и как-то оправдать свои ляпы, Жозеф принялся сетовать на трудности своей службы. Что в последнее время запасов провизии и прочего, что выдаются в начале месяца под определённое количество заключенных, на всех постояльцев его двора вовсе не хватает. Количество арестованных, дай Бог здоровья городским судьям, почему-то всегда оказывается больше того, на которое делался изначальный расчёт. Однако он, Жозеф, днюет и ночует в тюрьме, предпринимает неимоверные усилия, можно сказать лезет из кожи вон, только чтобы каждый арестант был сыт и доволен, как ему и полагается тюремным уставом прекрасного города Женевы.

Сделав сотни полторы шагов, Жозеф и Кальвин оказались перед небольшой дверью в глухой каменной стене замка, форму и размеры которого в этой кромешной тьме нельзя было даже представить. У двери их встретил солдат стражи.

– Прошу вас, мэтр, идите за мной, – Жозеф первым проскользнул внутрь, освещая факелом путь Кальвину, – Осторожно, здесь могут быть скользкие ступени.

Согнувшись, Кальвин ступил в проём тоскливо скрипнувшей двери. Чёрная толща тюремного замка, словно огромное чудовище, мгновенно поглотила его. Тьма и глушь тут же объяли его со всех сторон. В какой-то момент Кальвин даже растерялся, ничего вокруг не видя и не слыша. Только едва разглядев тусклые отблески факела, что нёс впереди мсье Жозеф, и расслышав его бурчание, Кальвин решился двигаться дальше. Идти пришлось буквально наощупь, держась руками за холодные каменные стены, покрытые осклизлой сыростью. Чем дальше продвигался Кальвин во чрево каменного монстра, называемого тюремным замком, тем острее чувствовал, как здесь трудно дышать. Что поделаешь, недвижность и вечная сырость делали здешний воздух тяжелым и затхлым. Галерея, переходы, лестницы … Жозеф живо шагал по тёмным лабиринтам тюрьмы и, похоже, ничуть не замечал ни удушья, ни давящего мрака стен. Он шел впереди, размахивая факелом, и без умолку что-то говорил.

– Вот мы и пришли, – Жозеф остановился у одной из дверей очередного коридора, – прошу вас сюда, мэтр!

Дверь отворилась с безрадостным скрипом. Вошедши в комнату, Кальвин в первый момент едва не ослеп от яркого света. Однако через несколько мгновений, когда глаза более-менее привыкли, он понял, что источник света, показавшегося сперва ослепительным, на самом деле всего несколько горящих свечей. Подсвечник с ними стоял на столе посреди комнаты. Рядом со столом возвышалась фигура солдата тюремной стражи, на ладной амуниции которого играли желтые блики огоньков.

– Арестованный Вилланов по вашему приказу доставлен, господин начальник! – гаркнул солдат, увидев вошедшего следом за Кальвином Жозефа.

– Хорошо, – Жозеф проворно выдвинул откуда-то неказистый стул, – прошу вас, мэтр, присаживайтесь. Так вам будет удобнее.

Кальвин опустился на единственный в комнате стул и разглядел в глубине комнаты у дальней стены фигуру еще одного человека.

– Не прячьтесь, Сервэ. Подойдите ближе, – произнёс Кальвин. Он еще не привык к тяжелому воздуху этого места. Однако голос его прозвучал как всегда твердо. – Я хочу с вами поговорить.

– Простите, мсье. Если вы обращаетесь ко мне, то должен вас уверить, что я никакой не Сервэ, – на свет из темноты шагнул человек. Выглядел он почти так же, как и в день своего ареста. Довольно опрятно, хотя и несколько всклокоченно и конечно без золотой цепи и перстней. И всё те же глаза. Жар его взгляда ощущался даже в холодном полумраке этой комнаты, – меня зовут Михаил Вилланов, правда некоторые называют меня Мишель Вильнёв. А вы, если не ошибаюсь мсье …

– Перед тобой находится духовный отец евангельской церкви свободного города Женева и всех окрестных земель Жан Кальвин. Обращайся к нему мэтр! – слова Жозефа прозвучали внезапно и довольно жёстко.

– Как вам будет угодно, мэтр так мэтр!

На какое-то время в комнате повисла пауза. Из всех присутствующих нарушить её был вправе только Кальвин, но он молчал, разглядывая арестанта.

– Вот что, дорогой мсье Жозеф, прошу вас оставить нас. Я бы хотел переговорить с арестованным наедине. И вот ещё что. Принесите ему какой-нибудь стул.

– Как вам будет угодно, мэтр!

В комнате тут же появился ещё один стул. Жозеф с солдатом скрылись за дверью. Растревоженные движением людей огоньки свечей наконец перестали плясать и успокоились.

– Присаживайтесь, мсье. А, впрочем, как вам будет угодно.

– Я сижу в этих стенах уже которую неделю и не перестаю сидеть даже стоя. Только, чтобы вы, мэтр, не чувствовали себя неловко. – Вилланов грузно опустился на стул и пододвинулся ближе к свету. В открытом взгляде его Кальвин не заметил ни враждебности, ни страха. Скорее интерес и какую-то непостижимую для этого времени и места весёлость.

– Итак, мсье Сервэ, прошу вас оставить ваши отговорки, увёртки и прочие попытки уклониться от истины. Я не глуп. Уверен, вы тоже. Хочу сказать вам, что следствие доподлинно установило, что ваше настоящее имя Мишель Сервэ. Мигель Сервет, так, кажется, звучит ваше имя в землях вашей родины в Арагоне? Завтра на заседании суду будут представлены все доказательства вашей личности. Одних ваших писем ко мне более чем достаточно. Впрочем, для меня никогда не было секретом, кто вы такой. Я вспомнил вас сразу же, как увидал на службе в соборе. Вас не спутать ни с кем, уж очень запоминающийся у вас облик.

– Вот как? Разве мы встречались раньше? Не припоминаю ничего похожего. Или это тоже установило ваше следствие? Не скрою, я всячески желал нашей встречи, однако уверен, что пути наши пересеклись только здесь в Женеве.

– А вы вспомните. Зима тридцать пятого, Париж, какая-то захудалая таверна, в которой вы имели честь беседовать с мсье Лойолой, что ныне состоит генералом римского ордена Иисуса Христа. Впрочем, тогда он был всего лишь университетским профессором.

Вилланов задумался, углубившись в воспоминания.

– У вас, напомню, тогда с мсье Лойолой завязалась некая дискуссия, невольными слушателями которой оказались все, кто находился в той таверне. И я в том числе. Своими глупыми дерзостями вы едва не поставили в тупик достопочтенного профессора. На меня тогда вы не обратили никакого внимания, а вот я вас запомнил хорошо. Ну так что, мсье Сервэ, будете дальше отпираться или закончим эту игру и поговорим серьёзно?

Легкая тень удивления пробежала по лицу Сервета.

– Да, я помню ту встречу. Тогда он был бледен как смерть и едва передвигал ноги. Человек безграничной отваги и веры. И наивности. Таким он мне показался тогда.

Первоначальная наигранная веселость незаметно улетучилась из облика Сервета. В голосе его стала слышаться серьёзность и какая-то усталость.

– Сегодня, окажись вы с ним лицом к лицу, вряд ли нашли бы его наивным. Генерал и его орден a priopi не прощают никаких вольностей в следовании доктрине веры ad majorem Dei gloriam[24 - Ad majorem Dei gloriam – к вящей славе Господа! (лат.) Девиз иезуитов.].

– О, да. Слава Богу, в Женеве нет его приспешников и мы с вами, дорогой мэтр, можем быть спокойны. За этими стенами уж точно.

«Но в Женеве есть я!» – едва не вырвалось у Кальвина. Среди мрака и удушья тюремных стен ему претила легкость манер, являемых Серветом. Любому арестанту здесь было бы впору подобострастно лебезить и выискивать себе благосклонность и смягчение участи. Но Сервет ничего подобного не выказывал и вел себя на равных. Это начинало раздражать Кальвина, но он удерживал себя в руках.

– Очень хорошо, мсье Сервэ, что вы понимаете, где вы находитесь. Надеюсь также, что вы не забыли, по какой причине вы оказались в этих стенах. И всё же напомню. Женева обвиняет вас в многочисленных ересях и богохульстве, сочинении и распространении богопротивных опусов, кои призваны смутить умы христиан и отвратить их от веры истинной. Не возражайте. Свои доводы вы представите не мне. Все ваши тезисы и аргументы, изложенные в книгах, автором коих вы являетесь, будут рассмотрены судом. Он же даст им оценку и вынесет свой вердикт. Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вступать с вами в диспут. Меня привел к вам несколько иной интерес. Я хочу понять, как вообще вам в голову пришли такие идеи? Откуда они взялись? Сами ли вы их выдумали или кто-то вас к этому надоумил? И что сподвигло вас пропечатать их в своих книгах? Прошу ответить честно. Как вы видите, я не собираюсь вести протокол нашей беседы и даю слово, что всё, что вы скажете, останется в этих стенах и не будет предъявлено суду как отягчающее вину обстоятельство при решении вашей участи. Смягчающим обстоятельством оно также не станет.

Кальвин произнёс всё это своим твёрдым, не допускающим возражений менторским тоном, с каким обычно выступал перед Советом города или на проповедях в храме. Он в упор глядел на Сервета и надеялся уловить в его глазах если не смущённость и согласие, то хотя бы какую-то неуверенность. Но ничего этого не было. Взгляд Сервета был спокоен и задумчив.

– Ну так как, мсье Сервэ? Будете говорить?

Сервет, раздумывая о чём-то, медлил с ответом.

– Что ж, Жан, пожалуй, я не смогу отказать тебе в беседе, тем более, что я сам давно её желал. Когда мне ещё представится возможность поговорить с тобой вот так, с глазу на глаз? Спокойно и откровенно …