Пламенеющие храмы

– Послушайте, Сервэ! Прошу обращаться ко мне так, как вам было указано. И не забывайте кто вы и где находитесь!

Голос Кальвина словно колокол прозвенел в давящей тишине тюремной комнаты. Дерзость узника возмутила его до самой глубины. Так обращаться к нему? Что этот Сервэ возомнил себе? Впрочем, опыт идейных баталий в таких случаях советовал Кальвину только одно – сразу ставить смутьяна на место.

– Послушай, Жан. Я прекрасно понимаю, где я нахожусь и какая мне грозит участь. А потому прошу тебя всего об одной любезности. Давай просто поговорим без всяких предвзятостей и барьеров, навязанных статусом каждого из нас. Да, сейчас я обвиняемый и нахожусь в зависимом положении от тебя, обвинителя. Но я не буду вставать на колени, молить о пощаде и выторговывать себе какие-то мелкие поблажки. Почему-то не хочется быть трусом, а хочется хоть немного пожить свободным человеком, пусть хотя бы и здесь в вашей тюрьме. Ты знаешь, я рад, что мы наконец-то встретились и ты даже сам пришёл ко мне. За все годы, что я размышлял о природе Бога и человека, мне очень не хватало серьезного оппонента, который мог бы мне что-то подсказать, направить, предостеречь. Я мечтал о собеседнике, познавшем божественную сущность чуть более, чем я сам. Римские священники, с кем мне приходилось иметь дело, не смогли дать мне ничего нового. Все они закоснели в своём слепом следовании догматам. И вера для них оказалась лишь средством для удержания своего статуса. О чём с ними было говорить? Поэтому я искал твоего внимания, обращался к тебе с письмами. Но в несколько листов бумаги всего не втиснешь, к тому же ты давно перестал мне отвечать. Признаю, некоторыми своими посланиями я нарочно пытался задеть тебя, чтобы как-то оживить твой интерес. Но ты молчал. Поэтому если хочешь, давай поговорим обо всём сейчас. Место, правда, не самое лучшее, но всё же. Только прошу тебя, оставь свой тон допросчика. Если нет, то давай даже не будем начинать. Разойдёмся и останемся при своём.

Высказавшись, Сервет замолчал, глядя на Кальвина и ожидая от него какого-нибудь ответа. Но Кальвин молчал. Услышанное сбило его с толку. Не это, ох, не это он ожидал услышать от арестованного Сервэ. Едва осмыслив первые фразы монолога, Кальвин поймал себя на мысли, что слышит какой-то бред. Или же сам он оказался в каком-то непонятном сне, в котором фразы, произносимые Сервэ, превращались в острые бритвы и иссекали его, Кальвина, доминанту, оставляя от неё жалкие лохмотья. Уж не тронулись ли они оба рассудком? Вечный полумрак, удушье и теснота стен сами по себе могли свести с ума кого угодно.

Кальвину к горлу подкатил ком, не давая вздохнуть. В груди всё защемило и сердце забилось вдруг мелко и быстро, словно боялось остановиться. Всё тело охватила слабость. Единственное, на что Кальвину хватило сил, это поскорее отпрянуть от стола, спрятавшись в тень, чтобы скрыться от прямого и спокойного взгляда Сервета. Недоумение, удивление, растерянность, грусть, отвращение – все эти чувства одно за другим можно было бы прочитать сейчас по лицу Кальвина. «Что он такое несёт? Как он вообще смеет говорить со мной в таком тоне? Кто ему позволил? Его дело только отвечать на вопросы, правдиво и чётко. Что он о себе возомнил? Богохульник и негодяй! Но он так же, как и я понял несостоятельность старой доктрины. Он не махнул рукой на неё, а стал искать свои ответы. Беда, что пошёл он не по тому пути и никто его не остановил. И я ему не помог. Может он просто несчастен и недалек умом? О, нет, он коварен, этот Сервэ! Он не просит снисхождения и ведёт себя, словно он на свободе. Зачем он завёл этот разговор? На что надеется? Здесь что-то не так … Он обратился ко мне по имени! Как? Неужели он назвал меня по имени? Во всей Женеве кто-то хоть раз назвал меня так? Только Иделетта, бедная жена моя, но это другое. Ах да, Луи! Дружище Луи дю Тилье! Как мы с ним скитались по французским провинциям! А как уносили ноги из Феррары! Когда это было? Лет двадцать назад? Впрочем, вернувшись в католичество, Луи перестал быть мне другом. О Боже, что же мне делать?»

Кальвин, словно каменный истукан застыл в молчании, ни звуком, ни шевелением не желая выдать ужас своего состояния единственному своему собеседнику. Полутьма тюремной комнаты надежно скрывала его от Сервета. Однако продолжаться вечно это не могло.

Кое-как справившись со своим смятением, Кальвин наконец взял себя в руки. Пусть первый выпад противника он пропустил, но это не повод отступить. Кальвин никогда не отступал и никогда не сдавался. В Женеве это мог подтвердить любой.

«Итак, он хочет вызвать меня на откровенность. Зачем? Чтобы, воззвав ко мне лично, смягчить свою участь? Может быть и так. Каков хитрец! А откажи я ему в ответной откровенности, он закроется и не станет более ничего говорить. И мне не узнать, откуда и как появились его идеи и есть ли у него последователи. Морель докладывал, что некоторые серветовы сообщники давно дожидаются суда римской святой конгрегации. Но все ли? Кто достоверно скажет, насколько распространилась по миру эта скверна, изложенная в его книгах? Сотни экземпляров этих богомерзских книг арестованы, но все ли? Сколько их было всего? Куда и кому он их отправил? Узнать это можно сейчас только от самого Сервэ. Но сам он ничего по доброй воле не скажет, это уж точно. Подвергнуть его пытке? Метод действенный, но чересчур. Под пыткой любой расскажет всё что угодно, даже то, чего и быть не могло. Оставим это на крайний случай. Тогда что же остаётся? Только ответить ему откровенностью на его никому не нужную откровенность … Что ж, мсье, извольте!»

– М-да, дорогой мсье Сервэ, признаться, своим монологом вы застали меня врасплох. Никогда ещё в этих стенах мне не доводилось слышать от арестованных ничего подобного. Как правило все здешние сидельцы не столь словоохотливы …

– Послушай, Жан, не откажи узнику в милости. Будь добр, называй меня по имени. Понимаю, что моё арагонское имя Мигель труднопроизносимо на нашем французском. Признаться, прожив почти всю жизнь во Франции я уж и сам забыл, как оно произносится. Давно уже привык, что все называют меня Мишелем. Не сочти за панибратство. Просто я думаю, что называя человека по имени, ты обращаешься напрямую к нему самому, такому, каков он есть. А все эти «мессиры», «доны» и «сеньоры» не более чем разделяющие условности.

– Весьма интересное заключение, – очередная дерзость Сервэ покоробила Кальвина, но он не подал вида. Он решил подыгрывать своему vis-a-vis, понемногу и незаметно заманивая его в свои ловушки, – утверждение, достойное не столько врача, сколько магистра юриспруденции. Но насколько мне известно, вы же врач, дорогой мсье … э-э-э Мишель?

– Да, я врач. Лечу людей, почитай, всю свою жизнь. С тех пор как выучился в университете и до сего дня.

– О тебе, Мишель, молва идёт не только из Вьенна и Лиона, но даже из далекого Парижа. Одни тебя ругают, другие нахваливают. А ты сам как думаешь, хороший ли ты врач?

– Хороший ли я врач, ты спрашиваешь? Об искусности врача лучше спросить у его пациентов, больных, которых он лечил. Они-то врать не будут. Сам я, честно говоря, не припомню, чтобы кто-то из моих больных остался недоволен лечением. Кроме случаев, когда вся медицинская наука оказывалась бессильной. А ругают меня всегда. Обычно этим грешат или врачи, или аптекари. Я-де попираю цеховые правила, обманом переманиваю к себе больных и всякое прочее. Ну да Бог с ними.

– А что ты скажешь о некоторых молодых людях, которые даже не выучившись в университете, объявляют себя искусными лекарями, ходят по селениям и лечат бедных людей? Вправляют кости, рассекают и зашивают плоть, поят горькими снадобьями?

– Шарлатаны. Даже нет, негодяи! И я скажу почему. Природа тела человеческого, какой бы примитивной она не представлялась, весьма и весьма сложна. Эта природа грандиозна по замыслу, совершенна по воплощению и невероятно сложна по сути. Незнание или недостаточное знание этой самой сути неизбежно отразится на правильности лечения. Рано или поздно, пациент, врачуемый таким неучем, умрёт. А неуч, назвавшийся врачом, станет убийцей. Таких негодяев нужно отправлять прямиком в тюрьму, и чем раньше, тем лучше.

Кальвин непроизвольно потёр ладони. Да, его добыча уже угодила в ловушку. Остается только захлопнуть дверцу. Но как же тяжело здесь дышать!

– То есть, по твоему мнению, в общем смысле человеку неучёному никак нельзя доверить управляться с объектом высоким по замыслу и сложным по построению без ущерба для самого объекта? Так?

– Всё так, Жан, вернее и быть не может.

– Так почему же вы, мсье Сервэ, врач по образованию взялись ломать и перестраивать материи, которым вы не обучались в университетских аудиториях и в которых ничего, очевидно, не смыслите? Пусть вы дипломированный доктор медицины, но в сферах богословия вы никто. Вы неуч, которого, по вашим же словам, если не остановить, неизбежно станет убийцей. Вы не думали об этом?

– Погоди, Жан …

– Я, Жан Кальвин, доктор юриспруденции и богословия. Своё право проповедовать с кафедры Слово Божие я заслужил годами своей учебы в нескольких университетах. Но я, доктор богословия ни за что не возьмусь врачевать людей, исправлять их телесные недуги, как бы те люди не страдали. В медицине я ничего не смыслю и не умею. И поэтому я, пастырь духовный, не встаю у постели больного, чтобы заменить собой врача. И не вступаю во врачебный консилиум со своими суждениями, как правильно лечить больного. Долго ли проживет несчастный больной, если за его лечение возьмется не врач, а кто-то иной, пусть и многознающий, но не в медицине? Я не хочу становиться, как вы выразились, убийцей. А вы? Где вы постигали догматы веры Христовой? В деревенской школе при церкви? И вы считаете этого достаточно, чтобы объявить эту веру несостоятельной? Это при вашем-то действительном академическом уровне! Если кто и стал убийцей, так это вы сами. Своими измышлениями вы убиваете веру во Христа. Допускаю, что вы это делаете не нарочно, а скорее по недалёкости ума. Сочинить всё то, что изложено в вашей книге, вам явно не под силу. Не иначе вас кто-то поучал. И этот кто-то человек недюжинных знаний и таланта. Я прав?

Тень удивления и растерянности пробежала по лицу Сер-вета. Кальвин это заметил: «Удар в точку. Сейчас он растеряется, пыл его угаснет. Не справившись со смятением, начнет лепетать всякие глупости и утонет в собственном бреду. Нужно лишь чуть подождать. Еще немного и можно будет выйти из этого удушливого погреба». Однако пауза, обещавшая Кальвину скорую победу в этом неожиданном диспуте, оказалась недолгой.

– Вот как? А ведь верно же! Я как-то даже и не задумывался на этот счёт. Но раз у нас зашел разговор на чистоту, то я попробую тебе ответить. Да, у меня нет диплома магистра богословия. И даже в школе при храме я не учился. Но не по тому, что я не прошел отбор из-за недоумия или ленности. Свой первый диплом магистра искусств я получил в Тулузе, а вместе с ним и настоятельные рекомендации профессоров отправиться в Париж, продолжать обучение на богословском факультете. Мне ничего не стоило бы стать и доктором богословия, а в дальнейшем и епископом, однако я намеренно отказался от этой стези. Ты спросишь почему? Ведь место в капитуле при храме сулит и положение, и блага. Да просто не захотел. И сейчас не хочу быть частью этого насколько грандиозного, настолько же и насквозь лживого представления, называемого Церковь. Именно так! Свои первые уроки веры я получил еще ребёнком, таскаясь в обозе императора Карла. И первым учителем моим был магистр богословия падре Хуан, капеллан королевской гвардии и духовник самого императора. Он первый открыл мне Христа, которого я полюбил, и веру, которую я принял всем сердцем. Но там же в обозе я познал и истинную личину людей, называющих себя верными слугами Господа и представляющих Церковь Его. Я до сих пор помню, как я был растерян и подавлен, ставши невольным свидетелем беседы римского легата с Карлом, когда тот собрался короноваться императором. Тогда я никак не мог взять в толк, как это святой отец может то угрожать, то, пресмыкаться и выторговывать сугубо мирские преференции своему римскому владыке. И всё это именем Христа. Позже, присматриваясь к прелатам, я понял, что Церковь нужна им вовсе не для того, чтобы нести Слово Божие людям, нет. Она нужна им, чтобы грабить этих самых людей. Всех, от самого императора до последнего бродяги. И я решил, что никогда не буду иметь ничего общего с этим театром лжи и лицемерия, именуемым Церковью. Я отверг её от себя. Отверг Церковь, но не веру. Познав Бога в себе, я уже не мог не видеть присутствие Его и в окружающем мире. Я должен был постичь Его суть и промысел. Обучаясь в Тулузе, я дневал и ночевал в университетской библиотеке. На моё счастье волею Божьей там хранился редкий оригинал ком-плютенской полиглотты[25 - Полиглотта – печатный экземпляр Библии, в котором параллельно с основным текстом помещён его перевод на несколько языков. Комплютен-ская полиглотта была издана в Испании в 1517 г. на четырёх языках.], изучать который разрешалось только магистрам. Чтобы познать истинное Слово, заключенное в этой книге, мне приходилось по ночам тайком пробираться в запретную залу, где она находилась. И рядом с ней я дал Богу свой обет донести свет дарованного мне знания до каждого лишённого его. В штудиях своих я провел у её пьедестала недели и месяцы, я даже изучил для этого арамейский язык …

– Но магистром богословия ты так и не стал! Нет ничего страшнее воинствующего дилетанта!

– Да, не стал потому, что все эти магистры толкуют Слово Божие совсем не так, как Оно было завещано Христом! Всякие никчёмности, ряженные в сутаны и мантии, перевирают Его всяк на свой лад, дабы только вознестись над толпой! Тебе ли этого не знать, Жан Кальвин!

Тон диалога ощутимо изменился. Беседа мягкая и вкрадчивая в начале, теперь стала открытой и жёсткой. Реплики загнанными птицами метались по комнате, заставляя трепетать пламя свечей. Каждая произносимая фраза, каждый аргумент спора этих двух мужей звенели в тесных каменных сводах, словно сталь мечей, сокрушающих защитные латы.

– Я понял тебя, Мишель. Ты воспротивился канонам католическим. Умному и думающему человеку это простительно и даже похвально. Но тогда отчего ты не обратился к канонам Церкви новой? Ты презрел и её.

– Презрев Церковь, я не презрел ни Бога, ни человека. Я стал врачом. Мне показалось, что так будет честнее и перед людьми, и перед Всевышним. Магистры любой Церкви толкуют Слово всяк на свой лад и в большей части всё ошибочно. Однако при этом они остаются в безответственности перед человеком. И в безнаказанности. Врач же не может вольно, как ему вздумается, толковать медицинские постулаты. Ошибка его тут же обернётся страданиями и смертью. И за всё это придется держать ответ и здесь на грешной земле, и на Страшном суде.

– Ты сделал достойный выбор и в этом тебя не упрекнуть. Но почему же тогда ты не оставил своих экзерсисов в богословии? Ты именитый врач, ещё недавно жил в немалом достатке, имел и расположение высоких персон, и уважение толпы. Чего тебе ещё было нужно, Мишель? Уже двадцать лет назад, после первого выпуска твоих П1а^огшп бе Тппйай, ты знал, какие кары могут пасть на твою голову. Множество людей умных и достойных доказали тебе, как глубоко ты заблуждаешься в своих размышлениях. И всё же ты не оставил их, а наоборот продолжил. Ничего страшного бы не случилось, если бы ты оставил свои измышления при себе. Но нет же, ты издал эту свою книгу, хотя знал, что за неё тебе не будет прощения во всём христианском мире. Что тебя сподвигло так поступить, Мишель? В чем твой замысел? И где логика? Не молчи же! Отвечай!

В комнате на какое-то время установилось молчание. Кальвин, не желая упускать инициативу в этом внезапном диспуте, пускал в ход все свои приёмы воздействия, чтобы вывести своего оппонента из равновесия и пошатнуть его уверенность, которую тот пока ещё выказывал. Свой монолог мэтр произносил с возрастающей силой в голосе, в упор глядя Серве-ту в глаза. И с последней фразой он, казалось бы, готов был сжечь, испепелить сидящего перед ним богоотступника одним лишь взглядом и без всякого прикосновения. При этом он изо всех сил старался не показать Сервету, как плохо ему самому. Едва вошедши в этот каменный мешок, Кальвин ощутил, как на грудь ему словно бы легла тяжкая плита. Теперь с каждой минутой она становилась всё тяжелее и тяжелее, лишая возможности просто дышать.

Сервет молчал в замешательстве. Однако, все его мысли и чувства можно было прочитать у него на лице. Решимость, уверенность, неотступность, негодование и вместе с тем открытость и доверие. От опытного взора Кальвина ничего это не ускользнуло. Да Сервет и не думал скрываться. После некоторого раздумья он первым нарушил молчание.

– Где моя логика, ты спрашиваешь? Я и сам часто задавал себе этот вопрос и на первых порах никак не мог найти на него хоть как-то обоснованный ответ. Когда я записал свои мысли о Троице мне было едва двадцать лет от роду. Зачем я обнародовал свои книги? Тогда я этого и сам не знал. Молодость более способствует самому действию, нежели обдумыванию его истоков и последствий. Как мне кажется, ответ на свой вопрос я нашел позже, по прошествии многих лет. Ставши врачом, я всегда доискивался до причин болезней, поражающих человеческую плоть, ибо не устранив причину, двигаться дальше и назначать лечение бессмысленно, всё вернётся на те же грабли. Также я пытался понять, что же вообще движет человеком совершать поступки? Отчего он поступает так, а не иначе? Поступает, не раздумывая, как само собой разумеющееся. Или даже после долгого обдумывания. Как в отношении себя, так и других людей. В чём его мотивы? В чем мотив работника каждый день вставать с рассветом и идти в поле или в мастерскую? В чем мотив его господина отправиться на охоту или бал? В чем мотив и того и другого по воскресеньям идти в один храм, а после одной на всех мессы идти каждый в свой в кабак? Отчего одни, нахлебавшись прокисшего вина, горланят песни и в ссорах крушат друг другу головы и рёбра, а другие, пригубив бутылку нежного бургундского, затевают интриги, поединки, войны? Все делают одно и то же, хотя и всяк на свой лад. Что ими движет изначально? Как ты думаешь, Жан? Уверен, этот вопрос не мог не занимать тебя.

– На всё воля Бога. Едино Всевышний направляет всё сущее на Земле. И человек не исключение, – уклончиво ответил Кальвин сдавленным голосом. Невидимая плита, что давила на грудь, становилась всё тяжелее. Он пока не мог уловить, куда клонит Сервет. Угодить же в силки риторики, несомненно расставляемые коварным его оппонентом, Кальвин не мог себе позволить. Это было бы ниже его достоинства.

– Это, разумеется, так. Никто с этим не спорит. Но знаешь, я посмотрел на эту ситуацию с мотивами и логикой поступков людей несколько с другой стороны. С кем мне только не доводилось иметь дело. Тёмные умом крестьяне, весь год выжимающие себя как тряпку, чтобы только по осени заплатить налоги господину и умудриться не умереть до следующего сезона. Кочующие по ярмаркам торговцы, что отродясь не брали в руки книг, однако способные мгновенно просчитать сколько и какого товара нужно загрузить в обоз, идущий из Лиона в Париж или Шербур, чтобы, заплатив по пути в каждой провинции десяток пошлин и налогов, остаться в прибыли. Маркизы, бароны и прочие шевалье, соревнующиеся между собой в высокомерии и тщеславии и мнящие себя столпами мира, а на деле остающиеся такими же тёмными, как их крепостные. За все годы моей практики всех их, да и других тоже, передо мной прошло десятки десятков. Врачуя их, я невольно присматривался к каждому, стараясь уловить и понять мотивы их поступков, из которых в общем-то и складывалась их жизнь. Конечно, я также обдумывал всё и применительно к своей жизни. И ты знаешь, Жан, мне кажется, что я открыл нечто удивительное. То, что находится на самом виду, но остается никем незамеченным. Я не говорю о тёмном люде, но образованные люди должны иметь об этом представление.

– И … что же ты … открыл?

Говорить, как и дышать, Кальвину становилось всё труднее. И скрывать это у него уже не получалось. Сервет, похоже, ничего этого не замечал. Найдя благодарного своего пусть и единственного слушателя, он был весь увлечён своим монологом.

– В основе всех поступков каждого человека, независимо от его титула, богатства и положения лежат всего три вещи: его страх, его страсти и его вера. Ни больше, ни меньше! Только эти три чувственные субстанции по отдельности или в сочетании друг с другом определяют мотивы и логику любого поступка. Заметь, Жан, чувственные! Ни разум, ни воля, ни расчёт совершенно ничего не значат, все они вторичны. Первая и самая сильная субстанция, что побуждает человека к действию, это страх. Страх смерти. Ему подчинены совершенно все, от младенца до старца. Он рождается вместе с человеком и живёт в нём до самого конца. Любой человек ощущает его всегда и везде. Страх диктует каждому, как поступить. Страх смерти есть корень, из которого произрастают многие другие страхи. Какие-то из них удерживают от совершения глупостей, какие-то побуждают к действиям праведным и неправедным. Крестьянин, мастер или лавочник три четверти всей своей жизни проводят в трудах. Зачем? Страх. Не добудешь хлеба – помрешь с голоду. По той же причине один крадёт или даже убивает другого, если только страх наказания не окажется сильнее. Рантье ссужает деньги за немыслимый процент. Жадность? Да.

Одно из следствий, где причиной всё тот же страх. Подспудное желание накопить побольше, чтобы в лихой момент не остаться без того же куска хлеба. Оно и понятно, чуть ли не каждый из этих мерзавцев рантье сам ни на что путное не способен, даже воды из реки зачерпнуть. От страха же происходят и другие смертные грехи: чревоугодие и зависть. Бароны, графы, монархи дрожат от страха в ожидании военного нападения соседей, предательства союзников, родственных интриг, бунтов, мора, засухи. За каждым из этих сюрпризов маячит не просто потеря привычного статуса, а крах всего уклада жизни, что для этих сиятельных особ означает ту же смерть. Вот ведь какой парадокс получается. Чем больше человек имеет, чем выше занимает положение в обществе, тем больше он испытывает страхов. Отсюда нелепость и ужас его поступков.

– То есть ты … написал свою книгу тоже подчинившись какому-то страху? – спросил Кальвин, отречённо глядя куда-то в сторону. «Ну же! Ты хотел говорить откровенно. Вот и ответь мне, а дальше я выпотрошу тебя словно утку, дознаюсь до всех твоих тайн, еретик!»

– Погоди, Жан. До этого ещё дойдём. Я хочу, чтоб ты понял в целом всю направленность моих рассуждений, поэтому давай пока не будем отвлекаться на частности. Итак, страх. Следом за ним по силе действия идёт страсть. Не мне объяснять тебе, признанному пастору стада человеческого, что такое страсти. Уверен, ты знаешь их все. Ты знаешь, на что способен человек, поддавшись хотя бы одной из них. И что бывает, когда страсть обуревает целую толпу. Кабаки, притоны, всеобщие гуляния и поля сражений – вот где самые скопища и пиршества страстей! Об истинных причинах и истоках их написано множество книг и сказано ещё больше слов, не нами и довольно раньше нас с тобой и даже ранее эры Христа. Еще больше сказано и написано нашими с тобой современниками. В своих рассуждениях все горазды только живописать факты проявления страстей и порицать их последствия, но никто не подошел даже близко к сути и истокам того, что называется страстью. Я тоже пытался размышлять о природе страстей, опираясь на свои наблюдения, но ни до чего толком не дошел. Всего лишь могу утверждать, что страсти сродни болезням телесным и нападают на человека отнюдь не на каждого. Дети возрастом до десяти лет и старики после сорока им совершенно не подвержены. Зато подвержены все другие, особенно в моменты определенных суперпозиций небесных светил по отношению к Солнцу и Луне. Это математически вычислено мною совершенно точно. Ещё более страсти в человеке возбуждают употребляемые без меры вино и новомодные отвары из чёрных зерен, что привозят нам из Персии и Новой Индии. Но суть не в этом. Почему страсть так сильна? Потому, что она способна на какой-то миг или надолго затмить и смести в человеке любые другие субстанции. Воля, разум, расчёт не станут препятствием страсти. Этого мига будет достаточно, чтобы совершить нечто вопреки и человеческому страху, и заповедям Христа. Один такой миг способен решить судьбу человека, города или целого народа. Примеров этого в истории мира предостаточно. Один Рим чего стоит. Латины из страха быть съеденными соседями построили неприступную громаду Великого города. Движимая страхом потерять достигнутое, эта громада пожрала весь мир. А вот потеряв свои страхи и погрузившись в пучину страстей, она рассыпалась на мелкие осколки. Да что я тебе рассказываю, ты дипломированный юрист и богослов сам прекрасно знаешь историю. Я же как врач могу сказать, что человек, как животная единица наделенная разумом, со времён Аристотеля Стагирита ничуть не изменился, остался таким же, что и тысячи лет назад. При нём же остались и его страсти. К слову сказать, многие пастыри, умело распаляющие или подавляющие различные страсти, легко направляют стадо человеческое в нужное русло …

– И всё же … что побудило тебя к написанию Christianismi Restitutio? Не страх, не страсть. Как ты сказал, люди … твоего возраста страстям … не подвержены. Тогда … что же?

Кальвина продолжали мучать приступы удушья и скрывать это у него уже не было никаких сил. Частое и беспорядочное дыхание его лишь теребило огоньки стоящих на столе свечей. Огоньки эти жарко трепетали в своём безостановочном и неестественно веселом для этого места танце, а вместе с ними на стенах также трепетали и тени, отбрасываемые фигурами собеседников. Сумрачный антураж тюрьмы, спёртый воздух и безумная пляска света – привычные во все времена декорации, сопровождающие диспуты идейных противников. Назначенные подавить одного из них, смутьяна, они неизменно погребали и другого, его обвинителя. Но Сервета, похоже, сие окружение сейчас мало волновало.

– Вот тут, дорогой Жан, мы и подошли к главнейшей в моей табуле человеческих субстанций, имя которой вера. Вот скажи мне, Жан, что есть по-твоему вера? Не именно вера в Бога Вседержителя и Сына Его Христа, а вера вообще, в абстрактном понятии?

– В абстрактном понятии? Пожалуй, это … единственный способ … спасти душу свою … когда … Господь призовет её на … страшный суд. По-твоему, это не так?

– Хм. Опять ты за своё. Я вижу, ты, как и католические отцы закаменел в своём отношении к миру. Признаться, я ожидал от тебя большей свежести, а не пыли догматов.

– Прости, но … догматы христианства являются основой … всего миростояния. Они бесспорны. Сама незыблемость мира свидетельствует об этом. И никому … никому в мире не дано права ставить их под сомнение.

– Догматы, незыблемость … Всё это так. Но давай я попробую объяснить тебе понимание веры, каким я его нашёл на практике, применив университетские методы анализа и логики. Материала для наблюдений и размышлений, поверь, у меня было предостаточно. Я был свидетелем всяческих событий как в жизни городов, анклавов, деревень, так и жизни конкретных людей. Войны, бунты, торжества, рождения, болезни и смерть мелькали предо мной во множестве. Как врачу мне всегда была интересна не только естественная сторона природы человека, но и духовная – та, которую невозможно увидеть или потрогать рукой. Размышляя и сравнивая, я открыл много нового и неожиданного. Сразу скажу, что где-то мои выводы попадают в русло Священного писания, а где-то … Вот ты сам посуди. Итак, вера. Что это такое? Когда она зародилась в человеке? Откуда взялась? Как верный ортодокс (верный от слова вера) ты мне сейчас скажешь, что согласно Священному писанию ещё в допотопные времена Бог вселил веру в себя в умы и души первых экземпляров рода человеческого. И вера эта передавалась через дух и кровь всем последующим поколениям вплоть до сего дня. Пусть так. Но что такое вера для человека, который не читал ни Священного писания, ни какого-либо другого просто потому, что не умеет читать? И не слыхал никаких проповедей, а если и слыхал, то едва ли что понял? Знаешь, такие люди есть и их немало. В дохри-стовую эпоху таковых было девяноста девять на сотню. Сейчас их почти столько же, ну может быть чуть меньше. Даже если на мессу в храм приходят все жители, это не значит, что все они хоть что-то из услышанного понимают и принимают. С детских лет до самой старости эти люди жили и живут одним – трудом ради куска хлеба. По большей части все их мысли и чаяния направлены лишь на это. И тем не менее в каждом из них живёт вера. Принесёт ли ветер на поля засуху или дождь? Будет ли этот дождь благодатным или смоет напрочь все посевы? Поднимутся ли всходы? Не пожрёт ли буду-272

щий урожай саранча и прочие египетские напасти? Вот с чего всё начинается. Человек надеется на лучший исход и эти надежды он вкладывает в мольбы, направляемые ко Всевышнему, который невидим и неосязаем, но которому подвластно в мире всё. Если надежды сбываются, то они и превращаются в веру. Человек начинает верить, что да, Всевышний есть, Он его услышал, внял мольбам, сжалился и помог. И совсем не важно, каково при этом его имя, Яхве, Зевс, Христос или Мохаммад. Важно, что если к нему обратиться всем сердцем и с добрыми помыслами, то Он поможет. В этом и есть изначальная вера. Если говорить совсем откровенно, то на мой взгляд применительно к человеку, не отягощённого большим умом и знаниями, всё его общение с Богом состоит из трёх примитивных вещей. Каждая из них в отдельности пустяк. Но сложенные определенным порядком, они создают такой духовный фундамент, который была бы рада иметь любая Е(ерковь. Вещи эти – надежда, любовь и вера. Свою надежду человек вкладывает в свои мольбы и направляет их ко Всевышнему. По воле Его в ответ человек получает любовь в виде помощи и утешения. Из этого, с позволения сказать, дуумвирата и зарождается изначальная вера человека в Бога. С каждой мольбой и с каждым на неё ответом Его вера эта укрепляется неимоверно. Как видишь, всё просто. Правда, у всего этого есть и другая сторона. Так может случиться, что в ответ на свои мольбы человек не получит желаемого. Что поделаешь, всяко бывает. Ты скажешь, что на всё воля Божья. Человек же, обманувшийся в ожиданиях, не постигший Божьей благости ни душой, ни телом, ни за что в Него не поверит. Душа его останется без веры. И никакие проповеди и слова о милости Божией не дадут этой веры человеку. Знаю, не вписывается такая концепция ни в какую доктрину, ни в твою, ни в римскую. Ничего тут не поделаешь. Ты и я можем ей противиться, исписать в праведном гневе тысячи листов бумаги, извести ливры чернил, напечатать десятки правильных, по нашему учёному разумению, книг, сорвать горло, проповедуя с кафедры, но едва ли мы сможем заменить придуманной доктриной, какой бы она не была правильной, ту веру, что уже взросла в человеке. Крестьянин, чей урожай был спасён от непогоды. Солдат, выживший после смертельной атаки. Гонимый пилигрим, вынужденный пройти по самому краю пропасти. Их вера может достичь такой силы, что способна заставить замолчать любые страхи и нивелировать любые страсти. Только эта вера способна двигать человеком вопреки логике и здравому смыслу. Посреди сухой пустыни крестьянин, сам умирая от жажды, не бросит кирку и из последних сил будет рыть каналы к своему наделу, потому, что верит, что Бог в ответ на молитвы пошлёт на землю дождь. Воин даже в одиночку будет защищать свой редут только потому, что верит, что Бог обязательно внемлет молитвам и спасёт его, как это уже бывало. Все верят a priori что Он есть и Он им поможет. И, как я уже говорил, совсем неважно каким именем люди Его называют. Вот такой вот simplex responsum est in universa quaestio[26 - Simplex responsum est in universa quaestio (лат.) – простой ответ на сложные вопросы.]. Человек – единственное в мире существо, в котором соединилось и животное начало, и божественное. И в этой единственности он уникален. Страх – начало несомненно животное. Вера, этот мостик между человеком и Богом – начало божественное. Страсти? Животному они неведомы. И даром Бога их признать язык не поворачивается Ты знаешь, Жан, поначалу мои выводы мне самому показались странными. Однако логика говорит, что они верны. Да и практика всё подтверждает. Так почему бы с этим не согласиться и не рассказать об этом людям? Но тебе, я вижу, всё это не по нутру. Что скажешь? Ты меня слышишь, Жан?

За весь монолог Сервета Кальвин не проронил ни слова. Он неподвижно сидел на своём стуле, укрывшись в тень, и, казалось, боялся пошевелиться. Его присутствие в комнате выдавало только его дыхание. Оно давно стало слишком частым и прерывистым. Он дышал так, словно боялся остановиться.