Театральные подмостки

Меридов. Душа, несомненно, есть. И если душа на свободе, у неё появляется масса возможностей. Тогда мироздание может быть совершенно другим. Более сложным, многообразным и справедливым. А ещё это сразу многое объясняет…

Ламиревский. Интересно. Это как же, дорогой коллега?

Меридов. Свободная душа помнит все свои прожитые жизни. И если у неё такая способность, почему бы ей не жить параллельно одновременно несколько жизней? Если материальный мир вторичен, всю материю можно копировать, в том числе и живые организмы, и человеческое тело. Почему бы нет? Тем более что науке это не противоречит. Принцип неопределённости Гейзенберга, уравнение Шредингера. Насколько я знаю, вы сами приверженец «Теории струн», поэтому для вас приемлемо, что существует множество измерений. И как раз наоборот: если душа находится в теле, многомерность пространства и времени невозможна.

Ламиревский (задумчиво). Параллельные жизни… Это как-то… ещё больше всё усложняет… А почему вы, собственно, заинтересовались «Теорией параллельных жизней»?

Меридов. Видите ли ка, клонирование – это, по сути, то же самое создание параллельных жизней.

Ламиревский. Я, пожалуй, соглашусь: всё это очень интересно. Надо подумать… но в чём же справедливость?

Меридов (вдохновенно). Очень даже просто. Если в одном мире человек неожиданно погибает, из-за несчастного случая или ещё по какой-нибудь причине, в другом мире он живёт дальше и выполняет своё предназначение. Или, например, в одном мире человек несчастен, много в его жизни зла и бед, в другом мире ему всё восполняется сторицей. И рая никакого не надо. А ещё человек может реализовать себя в самых разных направлениях. И ошибки уже не кажутся такими фатальными, всё можно исправить. В другом мире человек просто не совершит эти ошибки. И не надо спасать души никаких маньяков, педофилов, убийц. Они закончат свою жизнь по закону атеизма. Душе просто не нужна информация таких жизней – если у таких жизней вообще есть душа, в чём я сомневаюсь. (Ламиревский реагирует болезненно.) Мы – учёные, и полагаемся только на факты, но я, например, верю в высший разум, в Создателя. И уж если Бог есть, то он должен был создать мир именно таким. Тогда исполняется и свободная воля человека, и промысел Божий. А религия нас учит, что несчастным на том свете всё воздастся, – я это не понимаю. То есть неравенство людей переходит и в загробный мир?! Нет, это неправильно, я с этим никогда не соглашусь! И с другой стороны, если есть параллельные жизни, Бог, по сути, занимается тем же клонированием. Поэтому, если мы когда-нибудь создадим клонированного человека, я думаю, это будет бесполезным, но и безвредным экспериментом.

Ламиревский. Да, но с этической стороны…

Меридов. Извините, Дмитрий Ильич, я неточно выразился. Я думаю, для Бога, для человеческой души и для жизни, во Вселенском понимании, – вреда никакого, хотя, конечно, могут быть кое-какие негативные последствия.

Ламиревский. Какие, например?

Меридов (уклончиво). Пока трудно об этом говорить…

Ламиревский. Бог, душа… вы хорошо говорили, Алексей Николаевич. Меня, как учёного, сейчас волнует то же самое – как это ни парадоксально звучит. В наше время уже многие физические исследования говорят в пользу существования высшего разума. Но учёные, конечно, это не афишируют. Мы должны строго следовать фактам, а их получить практически невозможно. Ещё вчера я думал, что близок к разгадке…»

Прошу прощения, приходится просунуться в пьесу, а то она целиком на страницы залезет. Дальше Ламиревский открывает тайну своего изобретения. Меридов потрясён и просит профессора провести на нём эксперимент. У Меридова душа оказывается в теле и тот сконфужен, что его гипотеза не оправдалась. Но Ламиревский честно рассказывает о своих опытах. О том, что у него да и у многих людей, этого объекта (он не называет это душой) не существует. Но обратимся дальше к пьесе.

«Меридов (озабоченно). Да задали вы мне загадку. Получается, религия права: душа находится в теле. А с другой стороны, некоторые люди спасают душу, которой нет… Ой, извините, Дмитрий Ильич, я не хотел вас обидеть.

Ламиревский. Пустое… Я ещё раз повторюсь, Алексей Николаевич: я не считаю это душой.

Меридов. Что же это тогда?

Ламиревский. Вот на этот вопрос нам и надо ответить. Я не нашёл никакой логики, какую-либо систему мне создать не удалось. Может быть, вам повёзёт больше. А ваша гипотеза очень и очень интересная. Она кое-что проясняет…

Меридов. А не может ли такого быть, Дмитрий Ильич, что те души, которые уже жили раньше, они на свободе, а те несформировавшиеся души, которые живут свою первую жизнь, они проводят свою первую жизнь в теле?

Ламиревский. А как же ваша идея о параллельных жизнях? Если душа находится в теле, об этом придётся забыть.

Меридов. Да, вы правы…»

По правде сказать, этот отрывок и ещё пара-тройка мест в пьесе несут некий глубокий смысл, а остальное – замысловатая жизненная история, со страстями и даже криминалом. Пьеса напичкана всякими душераздирающими штуковинами и корявыми мизансценами, которые несообразно лепятся друг к другу в угоду театральным подмосткам, отчего вся сюжетная конструкция выглядит, мягко говоря, нелепо и неорганично. А с другой стороны, я слышал много хвалебных отзывов маститых критиков: дескать, необычные и колоритные герои, живое действие и неожиданное хитросплетение сюжета, есть и интересные находки, связанные с психологической эквилибристикой и т.д. Впрочем, я всё-таки доскажу.

После дискуссии Ламиревский задумывается над гипотезой Меридова и находит её весьма привлекательной. Во всяком случае, это даёт ему некое успокоение насчёт себя самого в плане бессмертия. Правда, он нисколько не меняет своё отношение к Звенигородскому, у которого, как я уже говорил, тоже нет души – ну, или этой светящейся штуковины меньше сантиметра, – и категорически против его брака со своей дочерью Юлей – её восхитительно играет красавица Зина Караева.

Юленька рыдает, умоляя отца не разлучать её с возлюбленным Андрюшей, и даже грозится покончить с собой. Профессор – непреклонен, но, видя решительность дочери, вынужден раскрыть тайну своей столь непримиримой позиции. Он рассказывает, что за фрукт (ну, или овощ) её Андрюшенька. И даже в присутствии дочери украдко от Звенигородского сканирует того на наличие души.

Юля – в ужасе. И чтобы хоть как-то развеяться и насолить папеньке, решает выйти замуж за ветхого Меридова, с которого сыплется песок, клочками выпадает шерсть. Ибо он почти ровесник её старого отца.

Меридов воспринимает как должное неожиданно свалившееся на него счастье и весьма рад поменять свою постаревшую супругу, тихую и безответную, всю свою жизнь посвятившую ему и детям, на молодое и стройное женское тело. К тому же он прагматично просчитывает все «за и против» и решает, что при помощи этой нехитрой комбинации он привяжет Ламиревского, и дальше они уже пойдут к великой научной цели рука об руку, плечом к плечу, ноздря к ноздре.

Папаша Ламиревский, естественно, противится столь странному и уродливому браку, но Меридов оказывается редкостным мерзавцем. Он шантажирует Ламиревского, угрожая поведать всему миру о его изобретении и что у того нет души.

Когда впервые читал пьесу, мне эта сюжетная линия с женитьбой представилась притянутой за уши, а проще сказать, несусветной ахинеей. Но видимо, автор хотел показать, что и среди учёных есть такие, как Меридов, которые, несмотря на свою высокую образованность и интеллигентность, порочны, эгоцентричны и тщеславны, как, видимо, и большинство личностей, одержимых идеей переустройства мира. К тому же, выходит, все благие стремления Меридова сводились лишь к тому, чтобы оправдать свою научную деятельность, связанную с клонированием.

…Словом, Ламиревскому приходится смириться и пожертвовать счастьем дочери.       Несостоявшийся жених Звенигородский, естественно, недоволен, чувствует себя обманутым, переживает, как он выражается, нравственный надлом и никак не может смириться с потерей любимой и «выгодной партии». И вот он как чёрт из табакерки является на свадебное торжество, которому посвящено всё четвёртое действие.

Впрочем, скандала особенного не происходит, потому что учёные, будучи культурными и цивилизованными людьми, ориентированные на европейские ценности, не опускаются до оскорблений и мелочного выяснения отношений. Звенигородский всё что-то бессвязно и взволнованно говорит, говорит… И есть, наверное, всего лишь одна интересная фраза, которую он, обиженный и несчастный, бросает в лицо Ламиревскому. Будучи сам пустым человеком, взывает к некой справедливости.

«Звенигородский. Совесть отменили проходимцы для себя, для своего спокойствия. Чтобы им было ещё более комфортно, они и других стараются убедить в правоте своего цинизма…»

После сих слов Звенигородского выставляют на посмешище, а попросту культурно говорят: «Шли бы вы, молодой человек, не мешайте, у нас тут такой день…» И молодой человек, обезумев от… незаслуженно пренебрежительного к себе отношения, выхватывает из-за пазухи пистолет и стреляет в Меридова. Тот падает как подкошенный. На этом сиюминутное помешательство Звенигородского не заканчивается – он целится в Ламиревского. Но того грудью закрывает Алевтина Аркадьевна, и пуля попадает в неё. И только после этого Звенигородский приходит в себя. Он, цепенея от ужаса, смотрит на дымящийся пистолет и на плоды рук своих. Алевтина Аркадьевна, умирая, признаётся Ламиревскому в любви, и тот в потрясении. Долгие годы рядом с ним была любимая женщина, а он упорно не замечал её, время от времени женился то на одной, то на другой, которые сбегали от него через какое-то время, прихватив часть состояния, а чаще он уходил сам. И вот теперь прояснилось… Несчастный и оглоушенный профессор, не выдерживая столь страшного удара судьбы, хватается за сердце и замертво падает на Алевтину Аркадьевну. И они, как Ромео и Джульетта, затихают на театральных подмостках. Но на этом череда смертей не заканчивается. Звенигородский, не в силах вынести столь ужасного зрелища, обуреваемый леденящими мыслями о неотвратимости возмездия, окончательно теряет рассудок и удачно стреляет себе в висок.

В общем, на сцене гора трупов, среди которых чудом живая Юля рыдает в безутешном горе, ибо она нелепо потеряла отца, мужа, «любимого человека» и преданную подругу в лице Алевтины Аркадьевны. И самое страшное, что всё это произошло в чудесный и светлый день, который должен был стать счастливым и запоминающимся на всю жизнь… Она ползает в свадебном платье между бездыханными телами, нещадно пачкает белоснежный наряд бутафорской кровью, и взывает к небесам: за что? И вот на пике трагизма и непоправимой беды медленно опускается занавес. Весь зрительный зал неистово рыдает и плавает в слезах, а между проходами текут ручьи. То тут, то там слышатся крики, что кому-то стало плохо, и врачи в резиновых сапогах с носилками спешат на помощь.

В спектакле, по сути, счастливый финал. Ламиревский уносит тайну своего изобретения в могилу, и человечество может перевести дух. Благополучно остановлен и Меридов со своим идиотским клонированием, и, следовательно, ящик Пандоры остаётся наглухо закупорен.

Ну вот, получается, пересказал всё от корки до корки, хотя любой желающий может найти пьесу в свободном доступе или посмотреть постановку в театре.

…Я стоял за кулисами и с волнением наблюдал за происходящим на сцене. Причём был совершенно уверен, что идёт обычный спектакль в том мире, где ещё недавно жил. Все реплики, которые я знал наизусть, произносились без запинки, без сучка и задоринки, и незнакомых фраз я не услышал. Никаких сюрпризов и каких-либо сюжетных новшеств. Я видел нашего худрука Бересклета и многих актёров, которые привычно и суетливо готовились к своему выходу. А вот они меня, увы, не видели и не слышали. Некоторые проходили совсем близко, никак не реагируя на моё присутствие, а наша красавица Зина Караева умудрилась проскочить на сцену сквозь меня.

При жизни я равнодушно относился к этому спектаклю да и к самой пьесе, которая слишком заносчиво, как мне казалось, названа «Ящик Пандоры». Сложные вопросы, которые топорщатся в пьесе то тут, то там, я не понимал, а душевные переживания профессора Ламиревского и его антипода Звенигородского меня не трогали. И вот оказалось, что именно этот спектакль стал неким мостиком между миром живущих и моим нынешним пристанищем – тусторонним миром. Теперь я воспринимал происходящее, как откровение свыше, во всяком случае, чувствовал определённую подсказку для себя, какой-то знак. Я чутко ловил каждое слово, пытаясь проникнуться, и надеялся увидеть нечто необычное, а ещё с волнением ждал, кто выйдет в роли Андрея Звенигородского вместо меня.

И вот наконец из бутафорских декорированных дверей на сцене появился Звенигородский – и волосы всколыбнулись у меня на голове. Что за шутки! Я опять вижу самого себя, живёхонького и здоровёхонького, вижу собственными глазами, и теперь это не какая-то запись из прошлого, а самое что ни на есть настоящее.

Ну да, так и есть, я не мог ошибиться. Всё, о чём только что говорили мои друзья и коллеги тут, за кулисами, могло относиться лишь к настоящему времени. Аркаша Стылый весело вспоминал кое-какие эпизоды моих именин. Все кому ни лень зубоскалили по поводу подаренной картины. Геля Смирнова-Коркина потешалась над моей супругой Лерой, вегетарианкой, вспоминая, как та декларировала о вреде всевозможных продуктов (этого я не помню). А помреж Лиза Скосырёва очень жалела, что на «прекрасном празднике», который закончился под утро (!), не было её мужа Володи Шалоберкина (я его не пригласил). Ей, мол, потом сильно досталось от ревнивого супруга. Конечно, многое мне казалось странным: какие-то неизвестные факты, вся эта неуместная ирония и непонятное ёрничество, а главное, ни слова по поводу моей безвременной кончины. Я-то думал, все должны плавать в слезах, стенать и исступлённо рвать волосы, а тут – ни тени грусти. Прошло всего девять дней после страшной трагедии, а все живут как ни в чём не бывало. Не скрою: мне было обидно. И всё же я был поглощён спектаклем и не заподозрил ничего необычного, пока на сцене эффектно не появился Иван Бешанин, то есть я.

Да, вот так загадка! И что теперь получается: я не умер и никакой трагедии не было? Это как? И если это – настоящий Иван Бешанин, тогда кто я такой? И ещё куча всяких вопросов навалились на меня, отчего я просто потерялся.

Самое обидное, что я не смог досмотреть спектакль до конца. Как только я увидел самого себя, моё сознание начало рваться и путаться. Я оказывался то тем Бешаниным, то этим. И где-то в начале четвёртого действия моё сознание отключилось, и я просто уснул.

Приснились мне, как гримёрши Аня и Маша спорят, есть ли у меня душа.

– Да нет у Вани души! – кипела Аня.

– Как это нет? – насупилась Маша.

– А так! Профессор Ламиревский его сам лично прибором смотрел.

– И что?

– А то! Даже малюсенькой душоночки, вот хоть бы с гулькин нос, не обнаружил.

– А что мы тогда гримируем постоянно? Это не душа, по-твоему?

– Я сама раньше думала, что душа, а оказывается – нет. Прибор не обманешь. Он человека насквозь видит. Профессор его сорок лет конструировал.

– Знаешь, а ведь это многое проясняет, – задумчиво сказала Маша. – Не было у Вани полёта души… Больше прагматизма. Даже старичку красивый гроб не уступил, себе забрал…

Потом и вовсе снилась какая-то тоскливая несуразица. Будто на кладбище случился необычайный наплыв гробов, и я никак не мог занять причитающееся мне тёпленькое место или, другими словами, холодную ямку. Мой красивый гроб выстоял огромную очередь, но его наотрез отказались принимать. И я так и не понял: то ли места не было, то ли меня не пустили по чьей-то указке. А ещё была там какая-то незнакомка в бежевом пальтишке (лицо я не запомнил). Она всё время крутилась вокруг моего гроба и явно что-то замышляла.