На пути в прекрасное далеко. Приглашение к разговору

несметно, —
стараясь
хоть бы тенью слабою
остаться на земле
посмертно”.

Написаны эти строки в 1960 году. До Ельцинского суверенитетского разгуляя.

Поэт осуждает тех россиян, которые ещё не совсем… осоветились что ли – денежный эквивалент личной жизни для них лучше, чем коммунистические призывы войти “в широкие, просторные края всеобщего богатства”.

Женщина прерывает размеренную речь свою и резко, словно следователь на допросе, спрашивает:

– Вам не кажется, что уже тогда в семидесятые годы у некоторых проклёвывался недуг стяжательства, превратившийся сейчас в олигархическое растаскивание страны? Уже тогда вирус грабежа богатства страны замешивался во властных советских структурах! Не кажется?

Мне, пришедшему проведать больного товарища, сразу ничего не “казалось”.

Я смотрел на женщину и не видел в ней сломленного горем человека. Всё, о чём она говорила, в её словах не было сие минутной растерянности. Она давно для себя решила, как ей жить дальше – с НИМ, и потом – без НЕГО. Ей просто сейчас нужен был собеседник, разделяющий её мысли, которые, как она считала, были не только её.

– Простите! Просто, стало невмоготу жить, наблюдая, как гибнет муж, а найти, кто бы нам помог без денег выходить его, вернуть к полноценной жизни, таких людей или организаций, не нашлось. И страна наша сегодня отвернулась от каждого отдельного человека. Разговоров о народе пруд пруди – особенно усердствуют богатеи…Я не оригинальничаю, но сытые о голоде не рассуждают – человеку с толстым кошельком хорошо призывать кого-то позаботиться о благополучии своего бедного народа.

Именно кого-то призывать… За этим ведь ничего не последует – никто в их карман не сунется.

Мне, кажется, в России-матушке настала такая вот жизнь, и моему романтику уже не суждено рассказать о ней. Может, вы попробуете?

Опять напоминает о себе звонок. Женщина, направляясь к мужу в комнату, вопросительно смотрит на меня, и я согласно киваю ей головой.

– Спасибо, – говорит она, – я вам ещё позвоню… А пока – до свидания и… извините: мне опять надо идти.

Не успеваю выйти на лестничную клетку и притворить дверь квартиры моего умирающего товарища, как входная дверь квартиры напротив резко распахивается.

В проёме двери – дама, в ярком вишнёвого цвета японском кимоно, расписанном цветками сакуры. С боку – мордашка мальчика.

– Уже уходите? Так скоро? Как вам Полина Владиславовна? Измаялась бедняжка – такое горе у неё… Мне кажется, в последнее время она стала заговариваться: всё ищет кого-нибудь, кто бы взялся что-нибудь про жизнь написать… муж, говорит, сам хотел это сделать да вот болезнь прицепилась. Вам не предлагала? А мне вот кажется…вы бы сумели – у вас бы получилось.

Дама сделала шаг ко мне, притронулась к рукаву куртки. – Да вы зайдите к нам… Я люблю беседовать с талантливыми людьми…сама, вроде, таковой становлюсь…

– Дядь, ты не Айболит? – спросил мальчик. – А у бабы Поли дедушка болеет.

– Не мешай нам, пожалуйста!

Дама легонько взъерошила волосы на голове малыша.

– Такой любопытный! Никому проходу не даёт… Так вот, сосед наш, ещё когда в здравии был, мне нравился …беседовать с ним было интересно – начитанный был ужасно..

Дама вдруг истово закрестилась.

– Господи, что же я дура говорю? – и тут же, – Думаю, бог меня не накажет… человек хоть и не умер, но ничего уже сказать не может. а вы можете – писатели всё могут!

Обратный путь до дома (на троллейбусе, метро и трамвае) оказался быстротечным. В голове – пустота. Перед глазами – почти восковая, безволосая голова больного. Чтобы сразу не заходить в подъезд дома, присаживаюсь во дворе у детской площадки на скамью.

Закрываю глаза, но погрузиться в одиночество не успеваю.

Почти у самого уха слышится детский голос:

– Дядя болеет?

В ответ – нетерпеливый, женский:

– Конечно – нет. Дядя просто отдыхает…

А у “дяди” в голове новые голоса. Почему-то умерших.

И думы наплывают.

Друзья детства становятся бывшими.
Друзья юности тоже не с нами.
Хоть кричи, не кричи – не услышишь их!
Не хранит их давно наша память.

Школа, юность – этап биографии
В нашей бывшей стране Синегории,
За лесами, полями, годами их
Мы оставили всё для истории.

Мы с годами всё больше теряем,
От чего-то большого уходим.
Вроде крепко по жизни шагаем,
Но душевный покой не находим.

Думы часто уносят нас в прошлое:
Только там наша крепость заложена,
Словно очень расчётами сложными
Чья-то жизнь гениально в нас вложена.

Чья жизнь вложена в умирающее тело моего старого товарища? О чём он хотел поведать всему ещё живущему человечеству?

“Вы бы сумели!

У вас бы получилось!

Писатели всё могут!”

Дама в кимоно выдала мне аванс, но я так не думаю: ни силёнок, ни таланта для такого произведения у меня нет – не Александр Сергеевич Пушкин, не Лев Николаевич Толстой, не Алексей Максимович Горький, не Михаил Александрович Шолохов, не говоря уже о литературных корифеях зарубежья.

Не знаю – к месту или нет, но вдруг, как вспышка в мозгу, вспомнилось обращение Наума Коржавина к вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину:

“Пусть много смог ты, много превозмог
И даже мудрецом меж нами признан.
Но жизнь – есть жизнь. Для жизни ты не Бог,
А только проявленье этой жизни.