Смертью храбрых

Колонну всадников замыкали Мюллер и Заммер. Клаус Заммер отчаянно потел и с высокой долей вероятности согласился бы с автором статьи о повышении температуры. Самым обидным для Заммера было то, что пот тек с него ручьями не только из-за жары. Дурное предчувствие поселилось у него где-то в животе сразу, как лейтенант сообщил им об истинной цели их «патруля». Клаус решил предпринять очередную попытку избавиться от этого предчувствия:

– Мюллер?

– Хм?

– У тебя курево есть?

– Ну да. А у тебя что нету?

– Забыл. Дашь одну?

– Забыл, как ты коня на конюшне не забыл?.. Ладно, держи.

Олли протянул Заммеру свой потертый портсигар. Клаус закурил, но папиросный дым не разогнал его тревогу.

– Кто это придумал все?..

– Заммер, не начинай, ты же слышал лейтенанта.

– Слышал… что лейтенант волнуется я слышал!

– Конечно, волнуется. Ты не гляди, что он лейтенант, так-то он совсем пацан еще.

– А ты-то чего такой спокойный?

Мюллер долго разминал папиросу, после этого долго прикуривал и, только выпустив дым после первой затяжки, ответил:

– А чего переживать-то? Наше дело маленькое: выполняй приказы, да не безобразничай, а вот лейтенант за нас отвечает. А в его возрасте за себя-то попробуй ответь, не то, что за взвод оболтусов вроде тебя.

– А кто тогда может за него ответить?

– Ну вот, что ты за слова цепляешься, Заммер? За него отвечает ротмистр – а ротмистр Крипке так ответить может…

– И что, ротмистр, что ли не ошибается никогда?

– Иногда ошибается, как и любой человек. На то и положен Устав, Заммер. За нас отвечает лейтенант, за лейтенанта ротмистр, за ротмистра майор, за майора оберст, за оберста генерал, за генерала фельдмаршал, а за фельдмаршала сам Кайзер.

Дослушав неспешное повествование Мюллера, Заммер не без ехидства спросил:

– А за кайзера кто отвечает?

– Вот пристал… За Кайзера отвечает Господь Бог, как и за всех остальных вместе взятых. Ты, Заммер, хоть иногда пряжку ремня чистил бы, может быть и усвоишь, что там написано…[8 - На пряжках солдатских ремней Германской императорской армии был выбит девиз Германской империи: «С нами Бог».] Погоди, лейтенант, кажись, остановился.

Майер действительно остановил коня. Лес, в котором по замечанию Шанцковского грибов было «как народу на ярмарке», заканчивался. Отряд всадников пока еще стоял под сенью деревьев, но стоит им направить своих коней вперед и их сможет увидеть каждый крестьянин в радиусе нескольких километров.

Разумеется, никакой линии в лесу не было, поэтому определить, где заканчивается Германия и начинается Франция, не представлялось возможным. Несмотря на это, лейтенант понимал, что стоит им выехать из леса, как они совершенно точно окажутся на французской стороне. Майер заставил себя улыбнуться и двинул Аякса вперед.

***

«…Также, полковник Борель сообщил, что не смог послать курьера в расположение второй роты в шестом часу утра, так как все курьеры были направлены в расположения остальных рот с приказом маршала Фоша об общем наступлении. По словам полковника Бореля, так как вторая рота и так исполняла приказ о наступлении, отданный капитану Мишо десятого ноября, полковнику показалось нецелесообразным отправлять к капитану курьера.

Полковник Борель отметил, что ситуация сложившаяся на участке второй роты требовала решительных действий, так как успешные наступательные действия роты в предшествующие десять дней позволили ей продвинуться на четыре километра вглубь линии обороны противника и открыли перспективы прорыва его линии фронта на данном участке.

Касательно того, что штаб полка не смог наладить вывоз раненых с позиций второй роты, что стало косвенной причиной смерти, по меньшей мере, семи солдат и офицеров, полковник отметил, что неожиданно высокие темпы продвижения второй роты создали ситуацию, при которой линии снабжения от Сент-Омера до позиций у Верт-Равине не были налажены. Более того, полковник заявил, что по кратчайшему маршруту следования от штаба полка до позиций второй роты несколько раз были замечены снайперы противника, ведшие стрельбу с близлежащего холма. Сам полковник, посетивший позиции второй роты вечером десятого ноября, добирался до них объездным путем, который занял у него более двух часов…»

Занесение в дело разговора с полковником Огюстен отложил на утро. Диспут с Борелем продолжался несколько часов и вымотал Лануа до того, что вернувшись в свое временное пристанище, коммандан едва успел снять верхнюю одежду и сапоги перед тем, как провалиться в сон.

Несмотря на ряд принципиальных расхождений во взглядах, Огюстен не смог не проникнуться к этому суровому, волевому и несгибаемо упрямому человеку глубоким уважением. Лануа удалось рассмотреть за бравадой Бореля о децимации и Римской империи искреннюю, совершенно необходимую для каждого офицера, заботу о судьбе Родины и, что не менее, а, возможно, даже более важно, заботу о судьбах людей, которые оказались под его командованием. Полковник был суров с собой не менее чем со своими солдатами и старался, чтобы они не гибли без необходимости. Но именно разность взглядов на то, в чем заключается эта самая необходимость, столкнула Мишо и Бореля.

Собственное понимание этой необходимости было одним из столпов, на которых зижделось мировосприятие Бореля, поэтому, с его точки зрения, отступление в данном вопросе не было возможно. А капитан отрезал себе пути к отступлению, когда написал полковнику письмо, беря всю вину на себя. Лануа знал, на чьей стороне в этом споре он, но не был уверен, что в данном случае знание означало силу.

Коммандан не удержал шумный зевок. Стрелки его часов показывали семь утра, а день предстоял тяжелый. Лануа планировал вместить в этот день допрос солдат второй роты, но перед этим он хотел съездить на место боя. Огюстен не очень понимал, что именно он хочет найти у Верт-Равине, но хотя бы для отчетности сделать это было необходимо.

Коммандан оделся, привычно шипя от боли при переносе веса на левую ногу, и вышел на продуваемую настоящим зимним ветром улицу. Безю с автомобилем нигде не было и это изрядно раздосадовало Лануа: «Просил же к утру вернуться…» Так или иначе, для путешествия к Верт-Равине коммандану нужен был не только сержант, но еще и тот, кто сможет показать дорогу.

Как и ожидал Огюстен, адъютант Эстеве выглядел немного невыспавшимся и хмурым, но уже ждал его неподалеку от входа в бывшую гостиницу, как бы невзначай прогуливаясь с папиросой в зубах. Эстеве явно мерз, потому что постоянно ежился и потирал руки. Он совершенно не походил на человека, который решил получить удовольствие от стылого ноябрьского утра за одной-двумя папиросами. Коммандану было немного жаль этого парня, который уже второй день был вынужден таскаться за ним и отслеживать каждый его шаг.

– Доброе утро, Эстеве! Гуляете?

– Доброе, господин коммандан. Да, вышел воздухом подышать…

– Понятно… Послушайте, Эстеве, я планировал сегодня съездить к Верт-Равине, вы знаете, где это?

Адъютант собирался ответить, но вместо этого оглушительно чихнул. Придя в себя, он произнес:

– Так точно, господин коммандан.

– Сможете показать?

– Так точно, господин коммандан.

– Хорошо, тогда, как только явится Безю, мы съездим туда. Пока же я планировал зайти к доктору Бодлеру, если хотите, можете составить мне компанию – хоть согреетесь в госпитале, а то вы скоро себе так воспаление легких надышите.

– Хорошо, господин коммандан.

Еще только проснувшись, Огюстен поборол собственное упрямство и решил получить укол с самого утра, чтобы не впадать в злобу по любому поводу и не скрипеть зубами от боли при каждом шаге. Эстеве остался рядом с большой печкой у входа, а Лануа проследовал к кабинету, в котором его вчера принимал доктор.

Бодлер уже не спал. Он расслабленно сидел в кресле для посетителей в своем кабинете и внимательно рассматривал большой учебный плакат, на котором было изображено устройство человеческой ноги.

– Доброе утро, господин Бодлер!

Доктор медленно развернулся в сторону гостя, и коммандан смог рассмотреть его лицо. Все так же скорбно поджатые губы, все те же печальные черты лица, все та же обильная проплешина на лбу, на которую свисали несколько длинных неостриженных прядей – лишь взгляд доктора отличался от вчерашнего. Глаза Бодлера сияли, но не радостью, а скорее каким-то лихорадочным блеском. Иногда по вечерам в зеркале Лануа видел такие же глаза. «Да он не почти раздавлен – он уже раздавлен…»

– Вы тоже ранены доктор?

– Да, господин коммандан! Да, я смертельно ранен – мне сто тринадцать раз отрезали ногу и вытащили из меня бессчетные тысячи пуль… Вы пришли за уколом?

– Да.