Смертью храбрых

Интерьер заведения (как и экстерьер) не отличался изысканностью, но для деревенской таверны это и не было нужно. Жилые комнаты, впрочем, содержались в чистоте и порядке, и Лануа отчего-то не сомневался, что в порядке они содержались несмотря ни на какие превратности истории. В одну из таких комнат и привел его лейтенант. Номер был не занят в том смысле, что в нем не было постояльца. Зато на одноместной кровати лежало аккуратно свернутое знамя, а рядом на полу стояло несколько больших тюков. Очевидно, комната служила второй роте чем-то вроде склада.

– Вы уж извините за беспорядок, господин коммандан – места у нас немного, а припасы и запасную одежду лучше содержать в сухости, но зато отдельная комната с источником света, как вы и просили.

– Не извиняйтесь, Феро, я понимаю. Место вполне подходящее. Сколько времени вам нужно, чтобы отдать все распоряжения?

Феро задумался, стараясь ответить максимально точно:

– Минут двадцать, господин коммандан.

– Хорошо. Жду вас через полчаса.

Когда лейтенант ушел, Огюстен начал приводить свое временное рабочее место в надлежащий вид. Первым делом он аккуратно переложил со стола на подоконник разобранный пистолет Руби[11 - Пистолет Руби стоял на вооружении Французской армии с 1915-го года. Несмотря на новомодную, на тот момент, компоновку, пистолеты имели противоречивую славу в войсках. Низкое качество изготовления приводило к быстрому износу, а невзаимозаменяемость деталей от пистолетов, произведенных на разных предприятиях, чрезвычайно затрудняла ремонт на местах.] – судя по виду, неисправный. «Спусковой механизм износился напрочь…» – сделал свой вывод Лануа на основании беглого осмотра.

Размышлением о пистолете Огюстен в очередной раз отвлекал себя от значительно более важного вопроса: чего, собственно, он хочет добиться от солдат? В действительности же и этот вопрос не был наиболее важным – наиболее важный вопрос звучал так: каким образом Лануа собирается обернуть это дело в пользу капитана Мишо? Он боялся задать себе этот вопрос с самого разговора с капитаном ведь, с точки зрения фактов, никаких оснований для оправдания Мишо не было. Но дальше скрываться от этого вопроса коммандан не мог, потому что от ответа на него зависело, о чем именно он будет спрашивать солдат. Огюстен набил и раскурил трубку – ответ, как ни странно, не явился перед ним в клубах дыма.

Не до конца осознавая собственные действия, коммандан подошел к кровати и развернул знамя. Братство было изорвано в клочья, а Равенство несло на себе следы огня в нижней части. Свобода крепко держалась за подозрительно новое древко и имела лишь одну, залеченную грубыми коричневыми нитками, рубящую рану сверху вниз. Золотая тесьма по краю полотна имела гордый, но очень потрепанный вид и изрядно поредела в боях. На самом полотне все еще были отчетливо видны золотые буквы, гласившие, что за этот кусок ткани будет умирать 701-й пехотный полк Французской Республики и, что делать он это будет ради «Чести и Родины». Ленты для знаков отличия и медалей имели лучший вид, чем остальное знамя, но были совершенно пусты, что, впрочем, не было удивительно – главное полковое знамя находилось, скорее всего, в штабе полка, храня на себе и кресты с медалями. Лануа аккуратно свернул знамя и сел на кровать рядом с ним.

Золотые буквы поселили в голове коммандана идею: «Нельзя доказать невиновность капитана, но это не значит, что его нельзя оправдать. Если подать бригадному генералу Ториссо прошение о помиловании, то он, учитывая ситуацию, вполне может его удовлетворить. Возможно, не получится полностью освободить Мишо от ответственности, возможно, ему придется провести некоторое время в тюрьме или он будет уволен из армии без пенсии, что совершенно неудовлетворительно с точки зрения справедливости, но он выживет. А если капитан выживет, то можно будет бороться и за реабилитацию, хотя бы частичную».

Огюстену лишь раз доводилось общаться с главным жандармом Па-де-Кале генералом Ториссо, и тот запомнился ему флегматичным и равнодушным человеком, но полковник Батистини, который имел более богатый опыт работы с генералом, говорил, что это лишь внешнее. Помимо этого коммандан помнил о том, что Ториссо был последовательным сторонником упразднения Специальных военных советов, которые «в целях поднятия боевого духа и поддержания дисциплины» могли расстрелять хорошего солдата по малейшей глупости, вроде неявки вовремя на ужин. Лануа соврал бы, если бы сказал, что подобных эпизодов было много, но и совсем редкостью они не являлись. Огюстен не знал, согласится ли генерал с доводами в защиту Мишо, но другого способа он просто не видел.

Но лишь личного дела капитана явно не хватало для положительного решения генерала Ториссо. Биографии Мишо и прошению о помиловании нужно было прибавить вес, и у Лануа был только один способ сделать это. Борель будет стоять на своем и дальше – в этом Огюстен после вчерашнего разговора не сомневался. И именно за этим ему в действительности нужны были солдаты второй роты – если не удается пробиться через верх, значит, нужно действовать снизу.

Генерал может отмахнуться от храброго солдата – храбрых солдат во Франции с избытком. Еще легче Ториссо отмахнется от прошения поданного комманданом из собственного ведомства. Но вот на прошение за храброго солдата, подписанное другими солдатами и комманданом из собственного ведомства, он, скорее всего, хотя бы обратит внимание. Пусть в роте и осталось меньше сорока человек, это все еще подразделение сохранившее свое знамя. Огюстен сел за освобожденный от сломанного пистолета стол и расчертил лист для подписей. «Теперь дело за вами, ребята! Впервые за всю эту чертову Войну, вы можете решить что-то сами».

***

Феро пришел через десять минут и принес список роты. Лануа пробежал список глазами и задал давно интересовавший его вопрос:

– Я пересчитал бойцов во время построения. По моим подсчетам вас должно быть тридцать семь, а вас тридцать три – где еще четверо?

– Простите, господин коммандан, но вы ошиблись с расчетами – нас тридцать шесть с капитаном Мишо.

– В таком случае помогите мне, Феро: по словам капитана Мишо к утру одиннадцатого ноября в строю оставалось сорок три человека плюс трое тяжелораненых. Восьмерых раненых отправили в Реймс, значит, вместе с Мишо вас должно быть тридцать восемь…

– Сан-Стефан и Д’Юбер умерли от кровопотери к одиннадцати часам.

Огюстену послышалось некоторое озлобление в словах лейтенанта.

– Простите, Феро, я не знал об этом…

Усач кивнул, а Лануа продолжил:

– В таком случае, где же еще двое ваших солдат?

– Полковник Борель приказал выделить двоих человек для похоронной команды.

«А мне полковник Борель сказал, что все уже похоронены, впрочем, если они закончили вчера вечером, возможно, их оставили в Сент-Омере на ночь или отрядили еще куда-нибудь».

– Вы не знаете, когда они вернутся?

– Нет, господин коммандан.

Это было плохой новостью – чем больше подписей удастся собрать Огюстену, тем внушительнее будет смотреться его прошение. Но больше, чем отсутствие двоих бойцов, Лануа беспокоил сам лейтенант Феро – он так и не смог найти для себя верный способ начать допрос этого человека. Для коммандана было важно спровоцировать лейтенанта на откровенность, а доверия он в колючем взгляде Феро не видел. Наконец, Огюстен решил начать с самого важного:

– Правда, что вы год назад на себе принесли раненого капитана Мишо в госпиталь?

На лице лейтенанта появилось удивление, впрочем, быстро сменившееся равнодушием. Его голос звучал глухо:

– Это вам Мишо рассказал, господин коммандан?

– Нет, доктор Бодлер. Не рассказал мне Мишо и о том, что именно вы держали на мушке курьера, пока капитан писал записку полковнику Борелю. Зато он рассказал мне, как вы не дали ему застрелиться.

Вот теперь Феро действительно удивился. Он внимательно оценивающе посмотрел на Огюстена. «Прямо как Борель…» Лейтенант достал свою трубку и начал ее набивать, через минуту он, спохватившись, спросил:

– Разрешите, господин коммандан?

– Разрешаю. Капитан действительно отказался вас выдавать, а я не собираюсь помещать свои гольные умозаключения в дело без лишней необходимости. Я бы даже больше сказал: будь моя воля, я бы и Мишо из дела извлек.

– То есть вы считаете, что он невиновен, господин коммандан?

– А вы считаете, что он должен быть расстрелян за то, что сделал?

Огюстен решил и дальше разрывать дистанцию, провоцируя лейтенанта на проявление чувств. Лицо Феро помрачнело. Он машинально прогладил усы двумя пальцами и после этого ответил:

– Конечно, я не хочу, чтобы Анри расстреляли, но только что же здесь можно сделать?

– Для начала расскажите мне о ваших с ним отношениях.

– А что тут скажешь? Анри – мой друг. Мы с ним оба с первого дня Войны. Только я в армии дольше – еще с девятого года. Вадаи, Марокко, теперь вот, Франция…

Феро грустно улыбнулся.

– Как же вышло, что Мишо выше вас по званию?

– Просто вы мой дисциплинарный лист не видели, господин коммандан. Повезло, что я хотя бы заканчиваю Войну в том же звании, что и начал.

– Понятно… Как бы вы охарактеризовали Мишо?

– Трудно давать друзьям оценку, господин коммандан…

– И все-таки.

– Как своего друга и боевого товарища. Анри молчун – совершенно не любит пустые разговоры. Очень стойкий – несколько раз такое было, что рота готова была рассыпаться, а он хоть бы что. Скромняга – не загордился, как офицером стал, не отдалился от нашего брата. Ест, что и мы, вином не обвешивает, от пуль не прячется – за Анри я бы пошел в ад и многие ребята тоже. Очень смелый. Я тоже не трус, но когда он во время Бойни Нивеля[12 - Бойня Нивеля – крупнейшее сражение Первой мировой войны по количеству участвовавших. Крупномасштабное наступление войск Антанты в апреле-мае 1917-го года. Завершилось полным провалом и тяжелейшими потерями. Наряду с Верденской битвой считается одним из наиболее тяжелых и бессмысленных сражений Первой мировой войны на Западном фронте. Названо по имени французского командующего Робера Нивеля.], чтобы поднять нас в атаку снял обмотку, вылез из траншеи, стянул сапог и начал камушек вытряхивать прямо под огнем… я бы так не смог. А ведь он тогда даже капитаном еще не был – капитана Марсо убило в то утро и как то сразу стало понятно, что кроме Анри из лейтенантов никто командовать не сможет… Он не трус, господин коммандан.

– Я знаю, Феро.

Установилось молчание. Огюстен обдумывал следующий вопрос. Наконец, он спросил: