Смертью храбрых

– Нет, господин коммандан, то, что они не отступали и не сдавались в плен.

– Почему, как вам кажется, капитан Мишо отказался от атаки?

– По той же причине, по которой попытался застрелиться, когда курьер сообщил о перемирии. Господин коммандан, я в армии всю свою взрослую жизнь. Я настолько привык мерить жизнь военными мерками, что для меня солдат – это винтовка, штык, пара сапог и каска. Так я вижу и себя самого.

Анри не такой и никогда таким не был. Для него солдат – это нерожденные дети, покинутые семьи, искалеченные судьбы. Это не значит, что он щадил нас. Это значит, что он не хотел губить нас просто так, по нелепой прихоти начальства. Поэтому, что бы ни думали об этом офицеры в полку, начиная с полковника Бореля и заканчивая вами, господин коммандан, Мишо – лучший командир, под началом которого я служил, после, разве что, полковника Дакса…

Феро рассчитывал, очевидно, на то, что его слова разозлят Лануа и даже подкрепил их довольно дерзким взглядом, но наткнулся на полное равнодушие на лице Огюстена и успокоился. Лануа решил вернуться в то утро:

– Мишо действительно впал в истерику после того, как не смог застрелиться?

– Я бы не сказал, что Анри истерил, скорее, ненадолго потерял контроль. Хотя это было ему совершенно не свойственно, и я испугался, что он начнет делать глупости. К сожалению, я оказался прав…

– То есть вы считаете, что Анри совершил глупый поступок?

Лануа не заметил, как назвал капитана Мишо по имени.

– Разумеется, господин коммандан.

– Что вы имеете в виду, Феро?

– Анри попытался застрелиться – я могу это понять. К счастью я успел ему помешать. Я привел его в чувство, но когда курьер передал приказ Фош… маршала Фоша, Анри снова потерял контроль и высказал все, что думает о маршале Фоше и его приказе, равно как и обо всех маршалах и приказах. Это я тоже понимаю, хотя некоторые выражения стали для меня настоящим открытием, а некоторые я даже не смог понять. Анри бретонец[13 - Бретонцы – кельтский народ, первоначально проживавший на полуострове Бретань на северо-западе Франции. Ныне расселился по всему Французскому миру, но, тем не менее, в значительной степени сохранил национальное самосознание и язык.], наверное, говорил по-своему. Так или иначе, самого маршала Фоша в нашей траншее не было и он не смог оценить старания Анри, а мы бы никому не рассказали о том, что наш капитан ненадолго потерял контроль. Тем более что у многих в головах, да и на языке тоже вертелись не самые добрые слова в адрес командования. То, что он отказался исполнить приказ… я изложил вам мои соображения по этому поводу. Но зачем же он решил написать полковнику? Зачем так явно выставил свое неподчинение?

На этот вопрос коммандан знал ответ:

– Потому, что считал это единственно правильным.

– И кому легче от его расчетов?! Он ничего никому этим не доказал, а себя подставил! Еще и мне груз на душу положил…

– Тогда почему вы помогли ему?

Феро поднял на Огюстена лицо, на котором застыла злоба, смешанная с печалью и, даже, некоторым отчаянием:

– Потому, что он попросил об этом. Он подошел, положил руку мне на плечо и сказал: «Габриель, ты всегда был хорошим другом, хорошим товарищем. Помоги мне в последний раз. Можешь ненавидеть меня. Но только в этот момент, сейчас, будь на моей стороне…» У меня эти слова до конца жизни на сердце выжжены, господин коммандан.

– И вы согласились.

– Да, согласился.

– Вас кто-нибудь видел?

– Да, Фламель, когда приходил сообщить, что Сан-Стефан и Д’Юбер преставились, но вопросов он задавать не стал…

– Во сколько это было?

– Не знаю точно, около половины одиннадцатого…

Уже в четвертый раз за время разговора Феро с каким-то надрывом и даже озлоблением произносил имя лейтенанта Д’Юбера. Это не имело прямого отношения к делу, но Огюстен уступил своему немного бесцеремонному любопытству:

– Феро, вы будто злы на лейтенанта Д’Юбера?

Лейтенант в очередной раз провел пальцами по усам.

– Зол? Да, пожалуй, вы правы, господин коммандан, я зол на Армана. Невыносимый сукин сын даже умер раньше меня, как будто на зло! Теперь я никогда не смогу доказать ему, что он был не прав.

– В чем не прав?

– Да во всем, господин коммандан! У нас с Арманом были совершенно различные взгляды на все составляющие жизни кроме чувства долга, верности и еще, быть может, кулинарии. В старые времена не обошлось бы без дуэли. Вечно чистенький, вежливый, спокойный, как и Анри. Только с Анри черта с два поспоришь – он взглянет так, что сразу станет ясна бесперспективность затеи в чем-то его убедить. А Арман сам в спор лез все время.

Этот наивный дурак полагал, представьте только, господин коммандан, что эта Война или, как он ее называл «Война войн» должна стать последней в истории. Он говорил, что люди, насмотревшись содеянного, поймут, что война худший способ решения дипломатических проблем и в будущем будут избегать ее, как огня. Арман всерьез утверждал, что в сердце солдата, кем бы он ни был, родится страстное желание мира, которое должно уберечь его от насилия.

Я вот заглядываю в свое сердце, господин коммандан, и не нахожу там «страстного желания мира». Только Марсельезу, окопную грязь и желание продолжать.

Причем, ладно бы он просто болтуном был, так нет же – под Артуа Арман пулю за меня получил. Собой меня закрыл, господин коммандан, а ведь за полчаса до этого мы до хрипоты шептали друг на друга… Я должен был подставить свою грудь под тот штык – не успел.

Вы знаете, господин коммандан, у меня нет дома кроме французской армии, нет жены кроме Марианны[14 - Марианна – символ Французской республики. Изображается молодой женщиной во фригийском колпаке. Изображения Марианны можно увидеть на французских почтовых марках, ее профиль размещался на реверсе французских сантимов и франков. Во времена войн, которые вела Франция, Марианна была центральным персонажем большинства пропагандистских плакатов.], нет детей кроме моих солдат и нет друзей кроме Мишо и Д’Юбера. Один из них уже успокоился под слоем промерзшей земли, а второго на днях расстреляют. Я положил на алтарь победы в Войне войн все, что у меня было, но не чувствую сладость этой победы. Арман был прав в том, что эта Война уникальна – даже победа в ней на вкус как плесневелая трофейная галета…

Феро замолчал, оставив, наконец, свой измученный ус в покое. Огюстен не посмел перебить то, что так походило на исповедь, прекрасно понимая, что далеко не каждый день у лейтенанта Феро есть возможность исповедаться. Тем более что теперь он не сомневался в лейтенанте:

– Феро, а что если я скажу вам, что Мишо еще можно спасти?..

В листе, который Огюстен планировал приложить к прошению, появилась первая подпись.

***

Амаду Диарра, солдат.

– Назовите ваше имя.

– Амаду Диарра, господин коммандан.

Голос здоровенного, черного как смоль негра ожидаемо оказался низким. Огюстен пробежался глазами по списку личного состава и нашел в нем целых двух Диарра. «Мишо упоминал, что первая атака захлебнулась из-за того, что Диарра уронил пулемет. Он имел в виду этого или другого?..»

– Вы хорошо говорите по-французски, Диарра?

– Я все понимаю и почти все могу сказать, господин коммандан.

– Вы родились во Франции?

– Нет, господин коммандан, я родился далеко – в стране Вассулу – еще до того, как белые люди победили ее.

«Вассулу?.. Кажется, это на территории нашего Судана. Хотя в этих африканских названиях черт ногу сломит…»

– Как вы оказались во Франции?

– Я хотел воевать, господин коммандан.

– А зачем?