Смертью храбрых

– Хорошо, садитесь.

Доктор с некоторым трудом встал и вышел из кабинета, а Лануа занял его место в кресле. Вскоре Бодлер принес шприц со стандартной дозой и боль ушла.

– Нам всем пора домой, доктор…

– «Здравствуй мама, вернулся я домой не весь – вот душа моя, на гвоздь ее повесь!»

– Да вы поэт, доктор.

– Это не я. Я тут только одно слово от себя заменил, чтобы это было про нас с вами, господин коммандан.

– Сколько раз в день, господин Бодлер?

– В хороший день – два укола, в плохой – четыре.

– Раненым хватает?

– Может я и конченый человек, господин коммандан, но врач я хороший. Если пациентам начнет не хватать, я перейду на кокаин – у меня есть небольшой запас.

Доктор замолчал. Огюстену пришлось открыть закрытые с момента укола глаза, чтобы увидеть, что Бодлер внимательно смотрит на него:

– Вы предпримете что-нибудь, господин коммандан?

– Полковник Борель знает?

– Наверняка, но пока никак не реагирует.

– Я последую его примеру. Пока морфина хватает для раненых, я не буду ничего делать.

Бодлер закрыл глаза и произнес:

– Спасибо, господин коммандан.

– Скоро все кончится, доктор.

Бодлер, не открывая глаз, отрицательно помотал головой. Огюстен встал и надел свое кепи – ему нужно было работать.

– Вы придете еще сегодня за уколом, господин коммандан?

– Надеюсь, что нет.

– Я тоже на это надеюсь…

***

Огюстен вышел из пропахшего медикаментами госпиталя и глубоко вдохнул ледяной ноябрьский дух. «А Эстеве невольно оказался прав – этим воздухом действительно можно наслаждаться…» Безю, к своему счастью, успел приехать, уже поставил автомобиль у входа в гостиницу и теперь не знал, куда себя деть.

– Доброе утро, Безю! Как дела в Аррасе?

– Доброе утро, господин коммандан. Все по-старому. Ваше сообщение я передал секретарю господина полковника Батистини.

– Очень хорошо! Значит так, Безю, сейчас господин Эстеве умостится рядом с вами и будет показывать вам дорогу. Предупреждаю сразу – дорога, скорее всего, плохая, если она вообще там есть.

Через пять минут автомобиль выехал из Сент-Омера и поехал в юго-восточном направлении. По словам Эстеве от городка до позиций, которые вторая рота удерживала к утру одиннадцатого ноября, было чуть меньше пяти километров по кратчайшему пути, которым пользовались курьеры. Сейчас немецких снайперов можно было больше не бояться, и самой большой проблемой было то, что за несколько недель упорных боев вся округа превратилась в полузамерзшее болото. Вода скапливалась в воронках от взрывов, схватывалась ледяной коркой, не успевая за ночь промерзнуть до дна и образовывая неожиданно глубокие лужи-ловушки. На то, чтобы добраться до нужного места, Безю потребовался почти час. Если бы не хромота, Огюстен дошел бы за это время пешком.

По дороге Лануа видел холм, который упомянул полковник Борель и вынужден был согласиться, что дорога великолепно простреливалась оттуда, и организовать вывоз раненых по ней не представлялось возможным. Верт-Равине же действительно ни в чем не соответствовал своему названию, и никакого оврага видно не было, да и с зеленью в середине ноября были большие проблемы.

Небо было пасмурным, но видимость оставалась хорошей, поэтому Огюстен еще издалека смог разглядеть разветвленную, протянувшуюся с севера на юг, покинутую траншею. «Это наша. Траншея бошей должна быть за полем…» Вторая рота была отведена с передовой еще во второй половине дня одиннадцатого ноября по приказу полковника Бореля. Сейчас бойцы, которыми на временной основе командовал лейтенант Феро, стояли в деревне в десяти километрах южнее Сент-Омера. А позиция, которую они с трудом занимали и из которой поднимались в свои бесконечные атаки, была совершенно пуста.

Огюстен встал на краю траншеи лицом к небольшой роще расположенной на другом краю поля. Деревья в роще были голы, не только в смысле листьев, но и в смысле ветвей. И все как одно, не имели верхушки, напоминая не деревья, а скорее какие-то сваи, на которые неизвестные строители забыли поставить дом. А перед рощей, выползая из нее, змеей извивались окопы бошей. Лануа даже отсюда мог хорошо их рассмотреть – они тоже были совершенно пусты.

Огюстен спустился в окоп и возблагодарил свое утреннее решение сделать укол. Траншея была не в лучшем виде – разбитые брустверы и вода по щиколотку. Все оружие, одежда и припасы были вывезены и о том, что здесь совсем недавно были люди, судить можно было лишь по гильзам, да по нескольким пустым консервным банкам. Лануа попытался представить, как здесь все выглядело в ночь боя.

Он прошел в южный край траншеи, в котором имелся небольшой закуток. «Возможно под хранение чего-то, например продуктов…» Закуток был на некотором возвышении и оттого остался сухим. На выровненном земляном полу коммандан увидел шесть втоптанных револьверных гильз и три патрона. Огюстен припомнил слова Мишо и понял, что, скорее всего, именно здесь капитан пытался застрелиться.

В глубине позиции располагалась землянка, являвшаяся единственным местом, защищенным от непогоды крышей. Лануа пришлось согнуться в три погибели, чтобы войти в нее. Внутри тоже все было подчищено, но именно здесь, на низком грубом столике в центре комнаты нашлось место единственному предмету амуниции, оставленному бойцами второй роты или теми, кто был здесь после них.

Неумолимым свидетельством произошедшего лежала на столе пробитая в лобной части французская пехотная каска. Огюстен собирался уйти, но в безотчетном порыве развернулся и отдал шлему мертвеца честь. Эстеве остался в машине с Безю, но даже окажись адъютант с сержантом здесь, равно как и маршал Фош, и президент Пуанкаре, Лануа поступил бы также.

***

Коммандан вышел из землянки, с трудом выбрался из траншеи, бросил еще один взгляд на оставленные позиции бошей и сделал первый шаг в их направлении. Безю окликнул его:

– Господин коммандан, что же вы пешком?! Я вполне смогу здесь проехать!

– Не стоит, Безю, и вы, Эстеве, не беспокойтесь! Я лучше сам.

Поле, издали казавшееся достаточно ровным, на деле было перерыто и перекопано. Десятки воронок от взрывов, временные неглубокие окопы, следы армейских сапог, в которых скопилась и замерзла вода. «Будто прошелся исполинский земледелец, пропахал поле, скосил лес, накопал гигантской картошки, оставив ямы…».

Несмотря на то, что морфин все еще держал боль на почтительном расстоянии, Лануа все же было совершенно неудобно идти по этому полю. Он считал в уме шаги, чтобы измерить расстояние. Капитан Мишо сообщил, что до позиции бошей было около семисот метров. По подсчетам Лануа ему нужно было сделать около полутора тысяч шагов.

«Триста четырнадцать, триста пятнадцать, триста шестнадцать, …ни в чем не буду нуждаться… триста семнадцать, …на злачных пажитях… триста восемнадцать…»

Под ногами Огюстен увидел четкие отпечатки человеческих ладоней в замерзшей грязи. Похоже, что кто-то падал на этом месте и инстинктивно выставил руки перед собой.

«Где-то здесь залег взвод лейтенанта Нарзака, когда по ним открыли огонь… Четыреста пять, …на стези правды… четыреста шесть, четыреста семь, …много гильз – здесь вели огонь из пулемета, скорее всего во время третьего штурма… четыреста пятьдесят шесть, …долиною смертной тени… четыреста пятьдесят семь, …Ты со мной…»

Огюстену вспомнилась отчего-то прогулка по набережной Роны с Софи. Стояло жаркое лето, и следующим утром он должен был отправляться на фронт. Луиза гостила у родителей Софи, поэтому они имели возможность провести последние часы мирной жизни вдвоем. Он вспомнил, как Софи с этой столь свойственной ей деликатностью все время пыталась покрепче сжать его локоть, как бы стараясь не пустить мужа на Войну. Огюстен никогда не любил гулять вдоль берега Роны с ее вечными запахами краски и ткани, с этим ее зеленоватым оттенком и грязными разводами. Если бы не страстная любовь жены к пешим прогулкам, он вообще редко бы приходил на набережную.

«Пятьсот сорок два, пятьсот сорок три, …они успокаивают меня…»

Она внезапно остановилась и посмотрела на него своими выразительными, как небесный свод, глазами. Человек, плохо знавший Софи, решил бы, что у нее на лице явственно видна печать страха, но Огюстен знал ее хорошо – он знал, что такое лицо у Софи бывает, когда она хочет его поцеловать.

«Шестьсот восемнадцать, шестьсот девятнадцать, …здесь какому-то бедняге попали в голову – до сих пор можно разглядеть ошметки мозгов и пятна крови на камне… шестьсот двадцать, …трапезу в виду врагов моих… шестьсот двадцать один, …вот бы она сейчас была здесь, вот бы она сейчас держала мой локоть, как тогда…»

Огюстен нещадно обругал себя последним идиотом – меньше всего на свете он желал, чтобы Софи оказалась здесь. За годы Войны коммандан многократно благодарил Господа за то, что жена не видела его деяний. Не видела, как он поднимал в атаку взвод, потом роту, не слышала, какими словами он ругался, когда осколок поразил его ногу, не заглядывала в его лицо, когда он убивал, не присутствовала при допросах, которые он вел, не ловила затаенный страх во взглядах солдат, появлявшийся при его приближении.

«Восемьсот один, восемьсот два, …столбик – похоже, остался от колючей проволоки. Интересно, кто и когда успел ее убрать?.. Восемьсот три, восемьсот четыре, …чаша моя преисполнена…»