Молодость

– Ты не умеешь любить…

– Стоп! Клаудия – плохо. Вспомни, что я говорил тебе, когда мы снимали сцену со стаканом воды – ты говоришь эти слова тому же человеку, которому подавала стакан. Тогда ты давала ему облегчение своей невинностью и легкостью. Теперь ты должна сделать то же самое, но своей честностью. Ясно?

– Да, я поняла.

– Мотор!

– Ты не умеешь любить…

– Стоп!..

Феллини устало потер глаза – дубль ему не понравился. Он негромко заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– У нее не получается без партнера. Она говорит со стеной – конечно, стена не умеет любить… Марчелло еще не приехал?

– Нет, Федерико.

– Проклятье, где его черти носят?! Давайте попробуем еще раз. Клаудия, закрой на секунду глаза и представь, что Марчелло здесь и стоит прямо напротив тебя. Представила?

– Да, синьор режиссер.

– А теперь открой глаза, но сделай это так, чтобы Марчелло все еще остался перед твоим взором. Готова?

– Кажется, да.

– Умница! Мотор!

– Ты не умеешь любить…

– Стоп! Перерыв пять минут!

Федерико вновь не понравился дубль, он вновь начал говорить сам с собой, затем вновь спросил о том, приехал ли Марчелло, вновь услышал отрицательный ответ и грязно выругался. Над площадкой повисла тишина – почти никто не воспользовался объявленным перерывом, лишь несколько человек закурили. Неожиданно Федерико повернулся к людям, стоявшим за его спиной, и внимательно посмотрел в лицо каждого. Посмотрел он и на Сальваторе, а после этого произнес:

– Вы хотите вернуться в кино прямой сейчас, синьор Кастеллаци?

Сальваторе, кажется, понял, что хочет сделать Феллини, но не смог отказать себя в удовольствии слегка подшутить над ним:

– Зависит от того, в каком качестве вы хотите меня вернуть, синьор режиссер.

– В качестве Марчелло Мастроянни.

– Вряд ли найдется в Италии мужчина, который отказался бы стать Марчелло Мастроянни, синьор режиссер.

– Ну, кроме самого Марчелло… Хорошо, идемте!

Федерико вывел Кастеллаци на площадку и поставил так, чтобы Клаудия, глядя чуть направо от камеры, натыкалась на лицо Сальваторе.

– Синьор Кастеллаци, Клаудия Кардинале. Клаудия, Сальваторе Кастеллаци.

– К вашим услугам, синьора.

Клаудия смотрела на Сальваторе немного растерянно, но учтивость не отказала ей:

– Очень приятно познакомиться, синьор Кастеллаци.

«Интересно, говорит ли ей что-нибудь мое имя?» Феллини дождался обмена любезностями, а потом вновь взял слово:

– Синьор Кастеллаци, стойте на этом месте и смотрите прямо в глаза Клаудии. В кадр вы не попадете, поэтому от вас не требуется внешней схожести, просто дайте Клаудии партнера. А ты, дорогая, смотри на синьора Кастеллаци, когда будешь говорить реплику. Все ясно?

В общем и целом Сальваторе все понял, но привык делать работу хорошо, поэтому был вынужден задать несколько вопросов о персонажах:

– В каких отношениях эти двое, Федерико?

– Они… хм… Клаудия – муза главного героя, одна из. Он весь фильм ее ждал, и теперь они уехали от всех, чтобы поговорить.

– Они любовники?

– Нет!

Феллини и Клаудия произнесли это почти одновременно. Федерико замолчал, дав актрисе объяснить самой:

– Гвидо… Главный герой не видит ее так. Для него она скорее образ, чем реальная женщина.

Сальваторе кивнул и попытался представить отношения этих двоих. Став восхищенным, уставшим и очень печальным одновременно, он заглянул прямо в большие темные глаза девушки. Откуда-то издалека прозвучала команда: «Мотор!» Клаудия посмотрела на него с грустной смешинкой и произнесла:

– Ты не умеешь любить…

Сальваторе не знал, что главный герой должен был ответить по тексту, поэтому ответил, не произнеся ни слова вслух, то, что чувствовал. «Это неправда, дорогая. Разве не отдавал я всего себя, влюбляясь? Одного греха нет среди моих грехов – я никогда не спал с женщинами, в которых не был влюблен…» Где-то вновь прозвучала команда: «Мотор!» и беспощадная красавица вновь произнесла:

– Ты не умеешь любить…

«Зачем ты мучаешь меня? Да, я часто пользовался женским чувством так, как будто это сухое белое вино. Но все же я не был бессердечным. Беря у них их красоту и женственность, я всегда старался дать им ощущение, что они совершенно неповторимы и уникальны. Я и сам так думал…» И в третий раз оглушающей пулеметной очередью прозвучала команда: «Мотор!»

– Ты не умеешь любить…

«Да, дорогая, ты права. Жестокая моя, безжалостная моя, ты во всем права – я не умею любить. Но разве в этом лишь моя вина? Я никогда не любил потому, что никогда не чувствовал себя любимым. Лишь раз за эти годы я почувствовал хоть что-то, что похоже на любовь, а не на обычную влюбленность, но был разбит. Я вовсе не пытаюсь пожалеть себя, а просто искренне стараюсь объясниться, если не перед миром, то хотя бы перед самим собой».

Глава 16

Дорога на Север

Рим дернулся и медленно поплыл мимо Кастеллаци. Унижая неаполитанца запрятанного глубоко внутри, Сальваторе считал себя вполне полноправным римлянином. Он прожил в столице две трети своей жизни и прочно скрепился с ее площадями и улочками, развалинами древней Империи и седыми храмами.

Родной Неаполь остался в сердце Кастеллаци звуками мальчишеского гвалта, запахом удушливой жары и терпким чувством полного покоя, но Рим гремел для него искрами умерших и еще вполне живых эмоций и ощущений. Теперь Кастеллаци покидал Рим, а вместе с ним и центр притяжения, который скреплял две части Аппенинского сапога во что-то цельное, что, переливаясь на солнце тысячей разноразмерных побрякушек, именовалось Италией.

Сальваторе отвлекся от пространных размышлений и сконцентрировался на конкретике: было утро понедельника, и в Турин поезд должен был прибыть лишь вечером. Сальваторе планировал переночевать в Турине, а после этого взять такси и добраться до Ривольтеллы. Что он будет делать, оказавшись у ворот поместья, Кастеллаци пока не думал.

Километры оставались за спиной. Обширные римские пригороды уступили маленьким городкам Витербо. Расположенные слишком близко к Риму и оттого большую часть истории нежно обнимаемые Папами, города этой провинции пропустили и архитектурную революцию Возрождения и неоклассицизм Галантного века и, даже, волну урбанизации после Рисорджименто. Зато, находясь вдали от бурь истории, ныне они могли показать миру свое средневековое лицо.