Смертью храбрых

– Ясно. Что было дальше?

– Я приказал солдатам занять свои позиции. Они оцепенели, так что мне даже пришлось дать свисток, которым я обычно поднимал их в атаку, чтобы привести в чувство. Когда солдаты разошлись, я отвел курьера в сторону.

Я уже пришел в себя и решил написать полковнику Борелю записку, где сообщил, что отказываюсь выполнять его приказ, так как Война закончена, а жертвовать людьми просто так я не собираюсь. Так же я сообщил, что готов к любым санкциям, которые он пожелает на меня наложить, вплоть до расстрела и, что ответственность за все лежит только на мне.

Курьер порывался отправиться в штаб полка сразу, как я сказал, что отказываюсь выполнять приказ, но я навел на него пистолет и отпустил, только когда было уже одиннадцать часов и перемирие вступило в силу.

«Не о какой записке ни в рапорте, ни в разговоре со мной полковник не упоминал…» В словах капитана была еще одна очевидная нестыковка, но Огюстен дал Мишо шанс ее оправдать:

– То есть вы одновременно писали записку для полковника Бореля и держали на мушке курьера?

Как и ожидал Лануа, капитан отказался выдать сообщника:

– Да, именно так, господин коммандан. Как я уже сказал, ответственность за все лежит только на мне.

– И часы, чтобы понять, что уже одиннадцать, вы, очевидно, одолжили у лейтенанта Феро?

– Да.

Догадка Лануа оказалась верна. «С лейтенантом Феро необходимо поговорить прежде всех остальных…»

– Понятно. Вы дождались одиннадцати и отпустили курьера в штаб полка со своей запиской?

– Да.

– Имя курьера?

– Сержант Фабьен. Надеюсь, вы не собираетесь ни в чем его обвинить. Он хороший парень, все делал правильно…

– Что было после этого?

– Туман держался долго, но в итоге все же рассеялся, хотя погода все равно была паршивая. Несмотря на это, мы видели, как боши покинули свою позицию. Мне показалось, что их было чуть больше десятка, может быть человек двенадцать. Еще через час после того, как они ушли, там появилась похоронная команда, которая забрала трупы их солдат.

Вскоре после этого приехал полковник Борель и арестовал меня. С тех пор я здесь.

Допрос был закончен. Огюстен с трудом поднялся и бросил последний взгляд на капитана. Коммандан хотел успокоить Мишо, вселить в него надежду на спасение, но не видел для этого ни малейшей правдивой возможности, а врать он не хотел. Слова, которые произнес Лануа, не были успокоительны и обнадеживающи, зато они были правдивы:

– Я сделаю все, что смогу. До свидания, капитан Мишо.

– До свидания, господин коммандан.

Мишо так и остался наполовину погруженным в тень.

***

– Как вы полагаете, господа, неужели снова будет война с Германией?

Четверо солдат, энергично хлебавших наваристую крестьянскую похлебку, как по команде, перестали есть и обернули лица в сторону пятого. Капрал Жюль-Андре Пежо не обратил на этот жест внимания – он был занят поиском подходящих слов для ответа. Приказа командования запрещавшего говорить гражданским о причинах всеобщей мобилизации не было, впрочем, приказа сеять панику среди населения тоже. Самой же большой проблемой было то, что Пежо и сам не знал, будет ли война или в последний момент благоразумие возобладает и политикам удастся найти компромисс. Так или иначе, молчание капрала становилось невежливым по отношению к пустившему Пежо с его отрядом на постой господину Дюкуру.

– Точно ничего неизвестно, господин Дюкур. Нам приказано выдвинуться в район вашей замечательной деревни и смотреть в оба. Ходят слухи, что немцы тоже пришли в боевую готовность. Лично мне кажется, что что-то готовится, но что именно, я не знаю. Очень надеюсь, что обойдется без войны…

Господин Дюкур кивнул седоволосой головой и принялся наливать себе вино.

– А что если все-таки будет война?..

Этот вопрос задала юная золотоволосая Николет, от одного взгляда которой, капрал испытывал очень неловкое и совершенно несвоевременное чувство. К счастью Жюля господин Дюкур сам ответил дочери:

– Если это все же случится, я уверен, дорогая, что наши доблестные солдаты нас защитят. Так ведь господа?

Задав этот вопрос, господин Дюкур поднял стакан. Солдаты поддержали его жест и молодцевато, хотя и нестройно прокричали: «Да!.. Так!.. Верно!..» Больше за ужином военную тему никто не поднимал.

Ужин закончился и все разбрелись по своим вечерним делам. В столовой остались только капрал и господин Дюкур. Жюль лениво потягивал вино и начинал задремывать – прошедшие несколько дней были весьма хлопотными.

Пежо не соврал – он не знал, будет ли война, но то, что армия готовилась к чему-то очень серьезному, было фактом. Несмотря на то, что всеобщая мобилизация, по словам капитана Эссара, официально должна была начаться лишь завтра, для военных частей расположенных у границы последние три дня прошли в бесконечных сборах, проверках и инструктажах. Как метко заметил рядовой Порто: «Что толку от этих учений, если я засну за пулеметом прямо во время атаки бошей?»

– Спальные места вас устраивают, господин Пежо?

Вопрос хозяина дома выдернул капрала из полусонного состояния.

– Да, конечно, господин Дюкур, спасибо вам за гостеприимство.

– Каким бы французом я был, если бы отказал французскому солдату в ужине и ночлеге? Простите, что не удалось всех уместить на кроватях, но матрацы теплые и мягкие, так что даже на полу будет удобно.

– Альтернативой вашим матрацам для нас служила полевая трава под открытым небом, так что вам не за что извиняться.

Вновь установилось молчание. Шли минуты, Жюль снова начинал засыпать. Из пограничного состояния между сном и бодрствованием его вновь вытащил господин Дюкур:

– А я ведь помню прошлую Войну, господин Пежо. Да, я тогда был совсем ребенком. Мне было, дайте-ка прикинуть… шесть лет. Но я помню оккупацию, и как мы вдруг оказались приграничной территорией. А семья моей тетки оказалась на немецкой стороне.

Поначалу все очень боялись. Сначала того, что мы тоже перейдем к Германии, потом того, что рядом с нами оказалось столько пруссаков. Но годы шли и постепенно стало понятно, что ничего особенно не поменялось. В Эльзасе всегда жило много немцев и не то чтобы их стало намного больше. Семья моей тетки, как жила, так и продолжила жить, только немецкий подучили. Да и границы-то не было, так, линия на карте…

Помню, когда мне было лет тринадцать, мы с друзьями оказались на той стороне, не помню уже, почему. Кто-то из нас предложил на каждом дереве, которое мы увидим, нацарапывать ножом слово «Франция», чтобы пруссаки знали, кому на самом деле принадлежит земля, которую они у нас бесчестно отняли.

Среди нас была одна девочка, ее звали Сесиль, она единственная отозвалась об этой идее без энтузиазма. Ее воспитывали мать с отчимом и ходили слухи, что ее родной отец был то ли немцем, то ли вообще евреем. Было время, когда мы дразнили ее этим. Нам тогда казалось это забавным, хотя, услышь я такое, в чей либо адрес, от моих сыновей, отвесил бы обоим увесистые подзатыльники. Но к этому времени, то ли мы повзрослели, то ли она смогла дать нам отпор, в общем, к тому времени никто уже ее не доставал. Так вот, Сесиль не стала нам мешать, но и сама не участвовала. Только вечером, когда мы нарезвились и уже возвращались домой, она сказала мне, как бы между делом:

– Какие же мы хозяева? Хозяин заботиться о земле, лелеет ее, ухаживает за ней, а нашей любви и заботы хватило только на то, чтобы попортить древесную кору.

Я встал, как громом пораженный. Обычно, когда подростка пытаешься пристыдить, он злится, даже если и соглашается с тобой в душе, все равно злится. Но вот в тот момент мне стало стыдно, так стыдно, как никогда в жизни не было… Да вы никак засыпаете, господин Пежо?

– Простите великодушно, господин Дюкур, мы сегодня рано встали…

– Не за что извиняться, у вас последние дни были не из легких. Тем более, что час действительно уже поздний.

Капрал еще раз извинился перед хозяином и вышел на улицу, чтобы подышать вечерним августовским воздухом. Предательская усталость тут же навалилась на него, стоило только позволить себе расслабиться, а между тем, прямо сейчас Пежо засыпать было нельзя. У него было еще одно дело на сегодня.

***

У золотоволосой зеленоглазой красавицы Николет никогда не было недостатка в воздыхателях, даром, что ей прошедшей весной исполнилось лишь восемнадцать лет. Однако сердце девушки было безответно к нежным чувствам соседских парней. Николет вовсе не была надменной, просто она выросла с этими мальчишками и не могла заставить себя оценивать их иначе, чем тех самых ребят, с которыми прошло ее детство. Девушка не хотела причинять никому из них боль, потому никого не подпускала слишком близко, что, в свою очередь, закрепило за ней славу недотроги. А она не была недотрогой, точнее не хотела ей быть.