Небо нашей любви. Часть первая

– Говори, – донесся глухой звук.

– Каторжане, я с хаты восемь три – Ферзь мое погоняло. Меня мусора в трюм запрессовали – на пятнадцать суток. Второй день не кормят, ломают. Если кто может, подгоните «грев». Жрать хочу, курить хочу, аж шкура от вшей чешется!

– Базара нет, браток. Сейчас все сделаем, – послышался гулкий звук.

Фирсан отошел от трубы, потирая от радости свои руки.

– Сейчас, Петрович, у нас и хлеб, и «бацилла», и табак будет, – сказал Фирсанов. – На пока, покури.

И Сашка протянул последнюю папиросу Краснову. Петрович дрожащими руками взял папиросу и дунул в гильзу. В этот момент на его глаза накатилась крупная слеза. Конечно же, ему было сейчас трудно говорить. Ожидание своего конца могло утомить любого, даже самого сильного духом человека. Затянувшись три раза, майор оторвал кусок гильзы зубами и передал папиросу Фирсанову.

– Кури!

Минут через двадцать в стояк кто— то постучал. Сашка спрыгнул на пол и подошел к трубе.

– Эй, – обозначился он.

– Ферзь, держи «грев»! По «киче» прогон пошел, что ты в «трюме», так что не переживай, все будет путем… Каторжане все в курсах. Чем можем, тем и поможем!

– Давай, ловлю! – прокричал он, и отошел от трубы.

Сверху послышался звук падающей воды, который бывает обычно после того, как арестанты промывают парашу. Вновь вода с шумом вырвалась из отколотого куска трубы, только на этот раз вместо дерьма, выскочили аккуратные круглые колбаски, связанные веревкой. Фирсанов отцепил их, и три раза ударил миской по трубе.

– Спасибо, братаны! – крикнул он в нее. – «Грев», принял! Срите только меньше, а то меня вашим дерьмом скоро затопит, – прокричал он следом, как бы шутя.

Отмыв пропитанные парафином оболочки «торпед» от остатков человеческих фекалий, он аккуратно развернул туго скрученные газеты. В одной «торпеде» лежало больше пачки папирос и спички. В другой был завернут табак, перемешанный с махоркой. В третьей «торпеде» лежал кусок сырокопченой колбасы и шмат сала, граммов на триста.

– Во, бродяги, дают! Колбаса, «бацилла», куреха! Что еще каторжанину надо? Продержимся, Петрович! Ты сам своего сына увидишь и все ему расскажешь. Правда, Валерка твой, мою кралю отбил, но я теперь не серчаю на него. Правильный у тебя, батя, пацан!

Краснов посмотрел на Фирсанова и улыбнулся при виде каторжанской солидарности. Сейчас его занимали совсем другие вопросы. Нужно было, во что бы ни стало, сообщить жене и Валерке о том, что он никогда больше не сможет вернуться домой.

Глава одиннадцатая

Дядя Жора

Прошло более двух месяцев после ареста отца. За это время от него не было ни слуху, ни духу. Передачи, которые мать собирала ему, не принимались, и она раз за разом возвращалась домой, так и не зная, жив ли Леонид Петрович или же …. Как раз об этом ей не хотелось даже и думать. Вечером одного дня, когда мать после очередного посещения «американки» – смоленской тюрьмы находилась в трансе. В тот миг кто— то постучал. Валерка бросился к двери, ожидая хороших новостей, но на пороге увидел незнакомого паренька лет шестнадцати. Он был неухожен и подозрительно бледен, словно страдал чахоткой.

– А. Красновы здесь живут? – спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

– Да, – ответил Валерка, —Я Краснов, – сказал он, не представляя, что нужно парню.

– Я тебе «маляву» с «кичи» притаранил, – сказал он по «фене», и снял с головы засаленную кепку. – У тебя «мойка» есть? – продолжил он, глядя на Валерку большими глазами.

– Слушай, я ничего не понял, что за «малява», что за «мойка»? – переспросил Валерка, пожимая плечами.

– Меня звать Сергей, мое погоняло Карнатик, я с тюрьмы, вам письмо принес от вашего папаши… Дай мне «мойку», тьфу Ты лезвие. Мой каторжанский «лепень» пороть будем.

– Пройди в квартиру, – пригласил его Валерка, и провел парня в комнату.

Достав лезвие, он подал его пареньку и стал с интересом наблюдать за его действиями. Тот снял пиджак и с ловкостью вспорол лезвием заплатку на рукаве, под заплаткой лежала записка.

Сердце Валерки казалось в ту секунду, вырвется из груди. Он смотрел на кусочек промасленной бумаги, и каким— то шестым или даже седьмым чувством почувствовал, что это послание писал его отец.

– Мам! – крикнул он матери. – Тут от отца, письмо принесли!

Мать ворвалась в комнату с глазами полными надежды и накативших на глаза слез. Она в этот миг ничего не могла понять. Схватив трясущимися руками жалкий кусок бумаги она даже не могла прочесть то, что было там написано. Слезы почему—то градом катились по её щекам.

Светлана старалась развернуть сложенную записку, но трясущиеся руки мешали это сделать. Она, увидев, что у неё ничего не получается, вновь вернула записку Валерке, и затаив дыхание, посмотрела на сына.

– Валера, сынок, —прочти. Я очень волнуюсь…

Валерка аккуратно развернул записку. В его глаза брызнули до боли знакомые буквы отцовского почерка. На глаза мгновенно накатила пелена проступивших слез. Он, глубоко вздохнул и набрав полную грудь воздуха начал читать:

«Моя Светочка и Валерка! Много написать у меня не получится. Хочу, чтобы вы знали, что я ни в чем не виновен… Не стоит слушать людскую молву и даже верить приговору, по которому меня пытаются осудить.. Я не думаю, что у меня будет возможность написать еще, но при оказии обязательно я это сделаю. У меня нет слов, чтобы выразить все то, что я чувствую к вам в этих холодных и сырых стенах. Я верю, что наш Валерка станет настоящим мужиком и никогда…»

Записка закончилась как— то внезапно и непонятно. Было ощущение, что сатрапы смоленского НКВД просто вырвали её из рук, не дали шанса закончить отцу предсмертное послание.

– А что дальше? – спросила недоуменно мать.

– А все, – ответил сын удивленным голосом и подал записку матери.

– Я, это… Хочу сказать, что батьку вашего из камеры тогда забрали. Он мне сунул эту «маляву» и, уже уходя, назвал ваш адрес. Еще он сказал, что вы денег мне дадите, – сказал Карнатик, кусая свои ногти в ожидании причитающегося вознаграждения.

Мать Валерки сидела за столом, подперев голову руками. По её лицу текли слезы, и она ничего в эту минуту не понимала. Огромное горе сжало её сердце сильной рукой разлуки, и она почувствовала, что это письмо от мужа было последним.

– Мам, у тебя есть деньги – надо с курьером рассчитаться, – сказал Валерка, положив свою руку матери на голову.

Словно отойдя от сна, мать встрепенулась. Она вытерла накатившиеся слезы, тихо сказала:

– Ах да! Прости меня малыш – я совсем расклеилась. Привстав из— за стола, она подошла к комоду. Вытащив из него шкатулку, Светлана достала червонец и протянула его пареньку.

– Премногое вам, мерси, – сказал Карнатик, и спрятал деньги во внутренний карман пиджака.

– Может, ты кушать хочешь? – спросила мать. – В тюрьме, наверное, очень плохо кормят. Я вижу ты сильно бледен —голодал наверное?

– Я, мамаша, полгода под следствием на «киче» парился. Вот и отощал на казенных— то харчах. В деревню, к бабке, поеду. Там молоко, сметана есть. Через месяц оклемаюсь и наберу потерянные жиры…

– Ладно, проходи на кухню, – сказала ему Светлана, и пригласила за стол.

Карнатик, без всякого смущения уселся за стол и, закинув ногу на ногу, приготовился к трапезе.

Мать отрезала краюху хлеба и достав из духовки еще теплый суп, налила целую миску.

– Суп гороховый будешь? – спросила его Валеркина мать.

Карнатик, жадно откусывая хлеб, лишь махнул своей головой. Налив миску горохового супа, она подала его гостю, а сама, подойдя к окну, скрестила на груди свои руки и, отключившись от всего мира, уставилась на улицу. Карнатик ловко орудовал ложкой, со звоном и стербаньем, опустошая фарфоровую тарелку, пока в ней не осталось ни капли.

– Вы, мамаша, так особливо— то не переживайте, может быть т вашего благоверного отпустя… Там щас на «киче» полная неразбериха. Кто за кражи, кто политические, кто за всякие убийства сидят, кто враги народа и шпиёны всякие. Не тюрьма, а настоящий пчелиный улей. Не ровен час – отпустят, – сказал Карнатик, вселяя в Светлану надежду. Она, кутаясь в шаль, накинутую себе на плечи, молчала и продолжала стоять и смотреть в окно. Было такое ощущение, что она вообще не слышит гостя.