День восьмой. Том первый

Девочка поставила подбородок на сплетённые пальцы рук, локти устроила на колени и принялась рассеянно разглядывать обёрнутое потемневшей от сырости фольгой ведро, в котором рос цветок.

Она не представляла, как так можно – не завидовать. Когда в прошлый раз привозили пожертвованные вещи, Лиде попалась очень симпатичная шапка, и Ирине не просто стала завидно – она вообще чуть не расплакалась, потому что давно хотела себе такую же – голубую, с большим вязаным помпоном. Через несколько дней Саше Митьковскому подарили альбом для рисования с фотографией котят на обложке – и Ирине сразу захотелось такой же.

За примерами зависти далеко ходить не нужно было: Надя Тихонина была очень красивой – даже это ей покоя не давало. А про то, что Ирина не могла говорить, а другие могли – это уже, само собой разумеется, был самый большой повод завидовать всем окружающим.

И как они, глупые, не понимают, что уметь говорить – это очень хорошо?!

Только вот Ирина откровенно не понимала, неужели зависть – это грех? Другое дело, если бы она, как Андрей Агейцев, завидовала вещам и воровала, что ей нравится, тогда другое дело. А жить и не завидовать – так ведь было вообще нельзя!

Ирина опустила глаза в бумажку с вопросами. Несмотря на всё это? нельзя было протестовать против того, что это всё-таки грех, потому что вопрос о зависти батюшка всё-таки поставил в список грехов. И ещё в этом вопросе было что-то о тяготах жизни.

«Где же это? А-а, вот. «Не ропщешь ли ты на тяготы своей жизни?» Слово-то какое интересное – тяготы. Словно мешки какие-то тяжёлые. А «роптать» – это, кажется, возмущаться. В прошлый раз у Ольги Дмитриевны Ирина спрашивала о значении этого слова и уже забыла.

Девочка который раз посетовала на свою память.

Не ропщет ли она… Интересно, что батюшка эти два вопроса вместе поставил – о зависти и о ропоте.

Ирина на минуту задумалась, потом лицо её просветлело.

Конечно, так легко догадаться! Если человек завидует, то он ропщет на другого человека, что у этого человека есть то, чего нет у него самого. Значит, если кто-нибудь напишет, что он завидует, а о ропоте промолчит, то он обманывает. И наоборот, он не может роптать и никому не завидовать. Хороший способ, проверить, честно ли человек отвечает на вопросы или, может быть, не задумывается над ними…

Впрочем, ладно. Итак, нужно было так написать, чтобы батюшка понял, что она не такая-то уж и плохая. А то вообще перестанет в храм пускать!»

Ирина, низко наклонившись, поправив мешавшие волосы и высунув от старательности кончик языка, вывела:

«Я всегда всем завидую, потому что по-другому не могу. И ещё я всегда ропщу. Больше всего я ропщу на то, что другие умеют говорить, а я – нет. Я так же часто завидую, когда у кого-нибудь появляется какая-нибудь новая хорошая вещь, которой у меня нет»

Кто-то слишком близко пробежал мимо, и Ирина со страхом двумя руками прикрыла свой листочек. Ей было памятно, как в прошлый раз какой-то из мальчишек выхватил из её рук лист с почти законченной исповедью, убежал в туалет и там долго читал его вслух, выкрикивая написанные фразы. В ответ раздавался дружный хохот. От бессилия и жгучего стыда Ирина разрыдалась. Ольга Дмитриевна тогда едва её успокоила

«6. Слушаешься ли ты своих учителей и воспитателей? Не оскорбляешь ли их? Почитаешь ли старших возрастом людей?»

Ирина почесала кончик носа, сморщилась и забавно, как-то совсем по щенячьи, чихнула.

Можно было бы, конечно, написать, что да, слушается, Но ведь всё не так. Например, когда учительница вызывает её к доске, то урок на следующий день Ирина не учила, потому что точно знала, что её не вызовут. Или, например, воспитательница говорила, что надо умываться и чистить зубы каждый день, а она не умывалась, только нос ладошкой тёрла – и всё. А зубы в последний раз вообще, вспомнила Ирина, наверное, чистила в прошлом году. Жуть! И что – неужели всё это писать? Она только на половину вопросов ответила, а у уже почти вся страница была исписана… А если она просто напишет, что никого не слушается? Тогда батюшка подумает, что она совсем непослушная и перестанет с ней дружить. А у неё было не так уж много людей, которые к ней так хорошо относились.

Нет, нужно всё-таки писать подробно!

Ручка почему-то плохо записала, и Ирина почеркала на тыльной стороне ладони, расписывая её.

«Я иногда не слушаюсь учительницу и не учу уроки. И ещё я не слушаюсь воспитательницу, редко умываюсь и не чищу зубы, балуюсь и на прогулках далеко убегаю, не навожу в шкафчике с одеждой порядок, раскидываю по всей спальни свои тапки, однажды я чуть не сорвала с окна занавеску, а сегодня не заправила кровать…»

Девочка вовремя остановилась. Чем больше она писала, тем больше событий вспоминалось.

«Какая же я на самом деле непослушная! – Ужаснулась она, пробежав глазами последние строчки. – Теперь-то уж точно батюшка перестанет хорошо ко мне относиться – будет со мной, как со всеми, несколько слов, кивок – и тут же накрывает голову» – Ирина с ненавистью оглядела ей же написанные слова. Она с удовольствием их бы стёрла, но это было невозможно сделать. А переписывать всё с самого начала не было ни желания, ни времени.

«А ведь это ещё не всё, – с мрачным, даже с каким-то мазохистским удовольствием подумала девочка. – Тут ещё два вопроса. Не оскорбляю ли я своих воспитателей и учителей и почитаю ли старших возрастом людей… Не оскорбляю, конечно! Хорошо, что я хоть чего-то не делаю. Даже не представляю, что я как Валерка буду идти за учительницей шаг в шаг и передразнивать её. Или как Оля Брайцева украдкой строить воспитательнице рожицы. И старших возрастом я вроде почитаю. Так что вроде бы всё нормаль… Ой!»

Ужасное воспоминание промелькнуло у Ирины в голове. Как бы ни так! Почитает она!

Однажды, когда девочка из-за чего-то была в особенно плохом настроении и спускалась по лестнице на второй этаж, навстречу ей попалась Зинаида Фёдоровна – уборщица, тихая сухонькая старушка, которая кроме уборки полов делала практически всё – шила, гладила, стирала, могла присмотреть за любым ребёнком или даже на короткое время заменить воспитательницу. Её все любили, а с Ириной они были особенно дружны.

И вот тогда, при встрече, когда Зинаида Фёдоровна сказала «Здравствуй, Ирочка!», то девочка, вместо того, чтобы улыбнуться в ответ и кивнуть, просто прошла мимо, даже вроде бы раздражённо фыркнула и краем глаза успела заметить, какое обиженное выражение появилось на добром морщинистом лице уборщицы. А потом Ирина даже не извинилась и забыла про это, и вот только сейчас вспомнила.

Она почувствовала, что у неё даже уши покраснели от стыда. И извиняться уже поздно, всё давным-давно забыто. А ведь на следующий день Зинаида Фёдоровна, как ни в чём ни бывало, поприветствовала Ирину, хотя, наверное, помнила, что произошло недавно.

«Воспитателей и учителей я не оскорбляю, но однажды я не почла взрослых, – она задумалась над правильностью формы глагола „почитать“, но потом махнула на это рукой, решив, что батюшка разберётся, и продолжила. – Наша уборщица Зинаида Фёдоровна поздоровалась со мной, а я ей не ответила. Я потом забыла перед ней извиниться»

«7. Всегда ли прилежно занимаешься в школе? Внимательно ли учишь уроки?»

В общем, учиться Ирина любила. Ей нравилось получать знания, узнавать что-то новое. Однако учиться на пятёрки как-то не получалось.

Первым препятствием была, конечно, немота. Ведь нельзя же написать всё то, что выучила, знаешь и хочешь сказать. А когда никто не спрашивает, то и учить становиться неинтересно. На устных предметах Ирину почти не вызывали, ну, разве что один-два раза за несколько месяцев, для того, чтобы вывести оценку за четверть. Если на дом задавали стихотворение, то ребята выходили к доске и рассказывали, а Ирина в это время сидела в стороне и писала его же на бумаге. Для того, чтобы в этой ситуации поступать честно, нужно было быть по меньшей мере не немой, а глухонемой. Ирина, как правило, ничего не учила, а писала под диктовку ребят, которых вызывали к доске.

Следующим препятствием к получению отличных оценок была сама учительница. Светлана Григорьевна в самом начале, ещё в первом классе, поставив Ирине «четыре», «три», «четыре», перестала обращать внимание на качество ответов. Теперь для неё плохой ответ оценивался на тройку, хороший – на четвёрку. Даже если нужно было ставить «пять», по привычке, ни на мгновение не задумываясь, учительница выводила «четыре».

Последним и самым серьёзным препятствием было то, что Ирина сама для себя проводила чёткую границу между теми предметами, что ей нравились, и теми, что её не нравились.

Например, девочка очень любила математику. Цифры составляли для неё отдельный мир, числа жили какой-то особенной жизнью, они прибавлялись, делились, умножались, и в каждом, даже самом простом арифметическом действии Ирина видела какую-то сказочную историю, отдельное приключение. Ирина всё переживала по привычке про себя и только однажды, не сдержавшись, в ответ на просьбу учительницы объяснить свой неожиданный смех, сказала, что это очень забавно, когда десять делится на десять и получается единица.

– И что же здесь забавного?

Ирина написала ответ, который едва уместился на страничке её записной книжки. «СГ! Представьте, стоит десятка, большая, круглая, очень довольная. И вдруг её начинают делить на десять частей. Она превращается в десять маленьких единичек, которые как тараканы от света панически разбегаются в разные стороны»

– Гм-м… Панически…, – тихонько удивилась учительница и отложила записку в сторону.

Ещё одним любимым предметом Ирины было рисование. Рисовала девочка действительно хорошо. Особенно она любила рисовать пейзажи, не обезображенные элементами человеческого быта. Рисуя, она испытывала ощущение, которое, наверное, испытывала бы, если бы была творцом и творила новый мир. Она могла часами вырисовывать мельчайшие детали, листья на деревьях, травинки, веточки. На рисунки, которые ребята рисовали за урок, у неё уходило два-три урока. Но за все свои шедевры девочка получала только пятёрки. Все школьные выставки не обходились без рисунков Ирины.

Ко всем остальным предметам, кроме этих двух, девочка относилась крайне прохладно. Нельзя сказать, что она их не учила, учила, но из-за отсутствия энтузиазма – не очень хорошо.

И читала она очень много, но отдельные детали книг в памяти не задерживались. Например, понравившиеся произведения школьной программы из книги по чтению она «проглатывала» мгновенно, зато потом не могла ответить даже на самые простые вопросы к тексту. Прочитанное оставалось у неё в памяти в общем как нечто хорошее, но композиция, отдельные подробности сюжета, характеристики персонажей – всё это тонуло в цельности восприятия.

Итак, хорошо ли она учиться? Ну, если хорошо учиться – это учиться как Витя Корнеев, на одни пятёрки, то она, конечно, училась плохо. А если вспомнить, как учится Валерка или Вика, то Ирина – вообще почти отличница. Так что же написать?

Надо было вспомнить, что она писала в прошлый раз.

Девочка нахмурилась, её взгляд рассеянно заскользил по стволу растения.

Как же она всё-таки писала?

И тут Ирина всё вспомнила, и тут же посетовала, какая она, оказывается, невнимательная.

Отец Андрей написал в своей бумажке, «прилежно ли она занимается, внимательно ли учит уроки». А «прилежно заниматься» и «хорошо учиться» – это совсем разные вещи». Зачем делать грехом то, что не зависит от человека? Может кто-то до седьмого пота что-нибудь учит-учит, а это никоим боком не влезает в него, хоть тресни, просто из-за того, что у него способностей нет. Само собой, несмотря на все свои старания он получает двойки. Тогда двойка – это никакой не грех. Грех – это не то, что она плохо учится, а то, что она не старается этого делать.

Так прилежно она всё-таки учится или нет?

Взгляд Ирины случайно упал на часы. Времени оставалось всего пять минут. Вон уже и Ольга Дмитриевна краситься начала. Надо было шевелиться быстрее!

О чём это она? Старается ли она учиться. Да, старается, ещё как старается, – так и нужно написать. Ещё бы она не старалась. Ей то и делать больше нечего – только учиться и остаётся… Только вот сколько раз такое было: надо было получше выучить уроки, и времени достаточно, и не мешает никто, а она играть садилась или начинала что-нибудь читать. Н-да, пожалуй, если подумать, Ирина не так-то уж и старалась учиться. Придётся об этом написать»