Знаменосец

Кулик сказал:

– В сумерках наблюдал. Наполовину тень, наполовину человек. То как будто на велосипеде, а то, как будто пешком идет. Наполовину человек, наполовину велосипедист. В сумерках. Судьба.

Жизнь состоит из теней и полутеней, намеков и полунамеков, наитий и подозрений, невнятности и лени.

Сумятица, одним словом.

Люди и события медленно тонут в зыбком исчадии недосказанности, исчезая навсегда. Прошлое роговеет и делается неузнаваемым, будущее меркнет, являя некоторые контуры, которые скорее картон и марля, нежели лакомые смолоду облака. С годами сомнамбула в нас наливается силой и властью, понуждая бродить в себе самом неподвижно. Лишь здесь и сейчас. Вот он тонкий мир. Тонкие миры. И так просто. Жизнь – то, что нам показывают и чему учат с младых ногтей, оказывается совсем не тем, когда истончается оболочка привязанности. Жизнь такова, какой мы ее не знаем и не узнаем никогда. Пролетает ветерком. Но что это за ветерок, и ветерок ли вообще – не знаем, да, по правде, и не силимся узнать.

Скорее всего, жизнь не что иное, как иллюзия: искажение недоступного мира. Надломленная в воде ложка трактуется как оптический обман. Старик на завалинке, что смущает вас прозрачными глазами, вовсе не старик, а его самокрутка с невозможно синей струйкой дыма. Спешим пройти мимо, поскорее избавиться от призрачной фигуры, ибо странным образом вызывает она угрызения совести.

Прибавляем шаг.

А быть может, Кулик долго ждал этой встречи. Как знать?

Порой в чужом видим близкого родственника, а в калеке, которому подаем милостыню, не узнаем молочного брата.

Кто тебе дочь и кто тебе кот?

Ничего не знаем.

Как-то она, не помню, по какому поводу, спросила с вызовом:

– И что ты хотел этим сказать?

Я ответил, не задумываясь:

– Да, собственно, ничего.

– И что это значит?

– Ничего не значит.

– И что дальше?

– Скорее всего, ничего. Во всяком случае, ничего особенного.

Что наше тело кроме боли и вожделения? Маленький анатомический театр в ожидании представления.

Кулик сказал:

– Не будет послабления. Покамест. Святые не оживут и не протянут нам руки. Да только узнаем ли мы их? Что, если они выглядят совсем не такими, как их изображают на иконах?

Ночь. Сладкий недуг и горький недуг. И так и этак.

Ночью мы во множестве и сами множество.

Если довериться ночи, до себя уже дела нет.

Сон разобран на льняные пряди и жемчужные слезки. Сюжет небытия.

Большая вода.

Кулик сказал:

– А вы еще и романтик?.. Дело – швах.

Но можно завернуться в газеты. Один пациент из наших спасался тем, что оборачивал себя газетами и перепоясывался бечевкой.

Есть и такой способ.

– Знавал я одну парочку из Затона, – улыбнулся знаменосец. – Они собирали подковы на счастье. Нет более бесполезного занятия.

Смех

Кулик сказал:

– Уж посмеяться-то, мы завсегда горазды. И над собой. Легко.

Мораль

Кулик сказал:

– Небо невесомое, а тело тяжелое. Как совместить? Однако придется, и чудо будет явлено ко всеобщему удовольствию и восторгу.

Да, чудес не счесть.

Вот он, вывод, и вот она мораль.

Можно было бы больше ничего не писать. Да уж написано.

Метафизика

Кулик сказал:

– Многое переменилось. Не все, конечно, но многое. Я от этого болею немного. А вы?

– В моем случае перемены как-то проходят мимо.

– Это вы так думаете. На самом деле вы ими поражены как прыщавый юноша прыщами. Мы все поражены в той или иной степени. Подобие проказы. Учитесь смотреть правде, даже самой горькой правде в глаза. Вы обязаны, ибо талантливый человек.

– Какое там?

– Я талант чую как собака. Так что не спорьте. Но гордиться здесь нечем. Талант – обуза. Порицаем всегда и повсюду. В большинстве случаев. Повседневность как может талантам сопротивляется. При малейшей возможности погубит… Поверхность обыденного должна быть гладкой. Без наростов и шероховатостей… Возьмите куст ракиты или, лучше, одинокий дуб. Пусть ему и тысяча лет, он – изгой, изгоем и будет, покуда не засохнет. А засохнет он непременно. Ибо гармония будней торжествует всегда. И ветры разметают прах его по сусекам и папертям… Кот ученый тоже из неприкаянных. И Пушкин сам. История показала. Где поэзия – там кровь. Часто… Вообще, крови много. И в нас, и вне нас. Кровяные шарики, кровяные тельца, лужицы, реки крови… Вот вам и любовь, что с кровью так удачно рифмуется. Не замедлила себя ждать. Нечего удивляться, когда тебе пятнадцать лет или двадцать лет. Или сорок лет. Даже в пятьдесят и в шестьдесят. И в семьдесят, и в восемьдесят… Тела живут сами по себе. Мужские, женские. Столпотворение. Поцелуи там – сям и прочее… Разврат оглушителен. Устоять сложно. Невозможно. Потом раскаяние. Разумеется… То есть душа сама по себе, тело – само по себе… А вляпаться чрезвычайно легко. Когда тебе пятнадцать или двадцать. Или сорок. Даже в пятьдесят и в шестьдесят. И в семьдесят, и в восемьдесят… А талант, что талант? Не посадите же вы слона в детское корытце, каким бы привлекательным оно ни казалось. Речь, как вы понимаете, не о слоне, а о нас с вами. Ибо я тоже не обделен, как говорится. И, возможно, безмерно… Распоряжаться талантом надобно аккуратно. А лучше сокрыть. Прикиньтесь лучше идиотом, если обстоятельства позволяют. Очень просто – пустите ветры в людном месте или попросите Христа ради у важной персоны. Или заплачьте вдруг, будто бы от умиления… Представляться идиотом – искусство. Тренироваться надобно… А вы за мной наблюдайте. Когда еще представится такая возможность? Никогда. Да… И в питие аккуратность требуется, и в любви. А откуда аккуратность в русском человеке возьмется? Разве что невиданное усилие приложить. Но если так, о какой вольности можно говорить? И где силенок взять? Нам же волю подавай. К небу поближе… И жены у нас такие, и иконы. По-над жизнью. Кружим, кружим… А в жизни все по кругу. Ну да ничего. Бог не выдаст, свинья не съест… Так что жаловаться не на что. Главное в нашем деле – не заступать за барьер. Стараться, по крайней мере. Только в силу крайней необходимости.

– О чем вы?

– О метафизике. О чем же еще?.. Да и о физике тоже.