Роскошь ослепительной разрухи

Мужичок был невысок ростом; коричневое лицо, выдубленое сибирскими морозами, ветрами и солнцем, всё в глубоких морщинах; на правой щеке у уха след от ожога. Чёрная рубашка – чтобы не очень бросался в глаза грязный воротничок, пыльные брюки, стоптанные ботинки, наверняка купленные ещё при Советской власти; фуражка – и того старее – такие давно не носят. Сразу видно: жизнь его потёрла жёстко.

Он помог слезть с телеги женщине лет шестидесяти, исхудавшей, с обвисшей на шее и руках желтоватой кожей. На ней было далеко не новое ситцевое платье в полоску, с короткими рукавами; голова повязана белым платочком, тонкие ноги обуты в галоши. На лице читалось страдание. Она перевалилась, охнув, через грядку телеги, и вцепилась в подставленное мужем плечо.

– Палочку возьмёшь? – спросил он.

– Да что ж я к чужим людям с палкой запруся?

– Ничего, потерпят. Ты делай, как тебе лучше.

– Не… Я уж так.

Она пошла, при каждом шаге охая и заваливаясь на правую сторону, с которой её придерживал муж.

Я поспешил вперёд, открыл и подержал калитку, которая у Черемшановых на лёгкой пружине, чтобы закрывалась, но не хлопала. К дому вела дорожка, выложенная плиткой; справа за забором – садик с ранетками, черёмухой, вишней, малиной и смородиной, дальше, параллельно дому, летняя кухня, через стенку с моей; за ней в дальнем углу стояла «тойота», на которой приехал экстрасенс.

Во дворе никого не было. Когда мы подошли к высокому крыльцу, я подставил болящей плечо, она обхватила мою шею, и мы с мужичком подняли её по ступенькам и ввели в широкие светлые сени.

В сенях на диване за столиком сидела Светка – восемнадцатилетняя девица, крашенная в блондинку, с серьгами в ушах, тупая, как пень, хоть и дочь учительницы. Глядясь в зеркальце, она подмазывала ресницы. Губы и ногти успела покрасить до нас.

Перед ней лежала общая тетрадь и шариковая авторучка.

– Вы записаны? – спросила она, не ответив на наши приветствия, и будто не узнавая меня – своего учителя и соседа.

– Не, мы у первый раз, – сказала женщина.

– Что так рано? Нет ещё приёма. Ладно, пойду спрошу у Павла Ивановича. – Светка пошла в дом, оставив нас стоять.

– Он вас примет, – сказала она, вернувшись. – Как ваша фамилия?

– Лыкова Евдокия Сергеевна, – ответил за жену мужичок.

Светка записала.

– Приём стоит пятьдесят рублей. Платите.

– Кому?

– Конечно мне, кому ж ещё?

Лыков достал из кармана кошелёк, такой же потёртый как он сам, вынул три смятые десятки и, покопавшись и близоруко щурясь, четыре пятирублёвые монеты.

– Проходите, – сказала Светка женщине, – а вы подождите во дворе.

Мы вышли.

– Важная секлетарша у электросенса, – сказал мужичок.

Я вовремя заметил у дверей летней кухни Надежду Васильевну и ничего ему не ответил.

А мог бы сказать, что выпускной экзамен по математике важная секретарша провалила, но мы поставили ей даже не тройку, а четвёрку, как дочке коллеги. И в то время, как умники и умницы нашей сельской школы с опухшими головами и страхом в сердце готовятся к вступительным экзаменам в вузы, Светка уже зарабатывает приличные деньги, и плевать ей на институт – надо будет, диплом она купит.

– Что с женой-то? – спросил я, садясь с Лыковым на крылечко.

– Да плохи дела… Прошлым летом захворала. Управились маленько с делами: картошку убрали, сено заготовили – повёз её в районную больницу. Дали направление в Город. Поехали после нового года, а мне говорят: ты чего, дед, раньше-то думал? Теперь поздно». А на днях узнала жена про электросенса. «Давай, – говорит, – поедем. Умирать-то страшно. Белый свет ненаглядный. Авось поможет». Да куда там – поможет. Но испыток не убыток. Сосед недавно «запорожец» разбил, так я у него колёса выпросил, присобачил к телеге, чтоб не трясло, да двинули спозаранку. Люди-то говорят, очередь больно большая, надо пораньше занять.

– А вы откуда?

– С четвёртого отделения.

– Погодите. Лыковы… Лыковы… Лет пятнадцать назад был пожар на ферме. О вас в районке писали… Как вы скот спасали…

– Было дело.

Я смотрю на его обожжённую щёку, и вспоминаю Василя Павловича Черемшанова – отца Надежды Васильевны. Он был танкистом, воевал на Курской дуге, и у него щека была обожжена так же, как у Лыкова. Мой отец был с ним очень дружен: Василий Павлович работал в совхозе парторгом, а мой отец заведующим мастерской.

– Работаете? – спросил я Лыкова.

– Работал бы, да негде. Ферму закрыли, скот порезали. Мы все там раньше работали. Бабка-то уже на пенсии, а мне ещё пять месяцев.

– И какая у неё пенсия?

– Да никакая! Пятьсот рублей. И мне не больше светит. Вот так-то. Заработали! Жили, жили – не нажил?сь, а прожил?сь. Да это ничего. Одному остаться – вот это страшно! Баба как-то лучше к этому приспособлена – одной жить.

– А близких никого нет?

– Дочка была. Хорошенькая такая, беленькая, ласковая. Ниночкой звали. Померла от белокровия. Сильно мучилась. Всё спрашивала: «Папка, почему мне такая доля? Сильно жить хочется». Двадцать лет всего и пожила.

– А что ж я не помню? Нина Лыкова? Нет, не помню.

– Да откуда ж тебе, добрый человек, помнить? Она не здесь, а в нашей восьмилетке училась и помладше тебя была. Она с пятьдесят восьмого года.

– Да, я в то время в институте учился.

– Ну вот и оставила нас с бабкой одних. Только и делаем, что её вспоминаем… А вдруг всё-таки поможет электросенс? Ведь многим помогает. Не знаю, правда или врут, но говорят, будто он человека насквозь видит. Сразу упрётся взглядом, где рак, да так и сверлит его. Сверлит, сверлит, пока весь не высверлит. А потом говорит: «Всё! Вы здоровы и будете жить до глубокой старости!». Хорошо, если так. Я б вперёд бабки помер – и не о чём печалиться. Как думаешь? Можно надеяться?

– Надеяться нужно всегда. Бывают очень даже счастливые случаи.

Я, конечно, ни в каких экстрасенсов не верил и крепко подозревал, что Павел Иванович изрядный прохвост, но вслух разоблачать его считал для себя невозможным. Никто не знает какую роль играют надежда и вера. Зачем же отнимать их у больного человека?

По асфальтовой речке, между тем, приплыл знатный челнок – тёмно-зелёный красавец с четырьмя кольцами на решётке радиатора.

Затормозил в десяти сантиметрах от ограды черемшановского двора. Глухой, едва слышный рокоток двигателя смолк, настала тишина.

Мы с мужичком уставились на произведение немецкого автопрома, вытянув шеи. Внутри долго возились, наконец дверцы распахнулись: из одной вылез важный господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме нараспашку, из другой высокая брюнетка не более тридцати пяти лет от роду, одетая по-городскому, со всякими побрякушками и посверкушками в ушах, на шее и на пальцах. Господин нёс пакет, из которого на белый свет высунулось бутылочное горлышко, обёрнутое в фольгу. Господа не удостоили нас не только приветствием, но даже взглядом, тем более, что им навстречу с присущей ей резвостью уже спешила Надежда Васильевна.

– Мы приехали из Города, – сообщил важный господин. – Слышали, то что здесь ясновидящий принимает. Хотим узнать, будет ли счастливым наш брак с Ириной Николаевной, ну и так, кое-что по бизнесу.

По их виду Надежда Васильевна сразу определила, что приехавшие – это люди, которые не сидят в очередях, а проходят сразу: