Выстрел по Солнцу

Женька знает, его палачи выполнят свое обещание – таков негласный закон их таинственного мальчишеского мира. И, кроме того, два «есаула», Сашка Михаленко по кличке Гога и Олег Холодов, которого все называли Холод, запугивали его, рассказывая подчеркнуто серьезными голосами, что в таких местах много змей. Вообще, эти места так и называются – змеиные. Так что, еще, повезло, что Каменеву и остальным попался уж. С таким же успехом они могли поймать и гадюку, а уж тогда кому-нибудь из них пришлось бы несладко.

«Да это легко проверить», – доверительно сообщали они ему. – «Гадюки очень любят взбираться на ежевичные кусты и лежать на них, греясь на солнце. В такие минуты их ни за что не отличить от ветки, и они очень не любят, когда их беспокоишь. Вот в прошлом году так один парень и погиб! Шел, бедняга, рыбу ловить, задел куст, а на нем – змея. Она, недолго думая – хвать его за шею, он коньки и откинул, скорой не дождался. Шея распухла, дышать не смог, так и задохнулся у друзей на руках».

Женька слушал, понимая, что все это – вранье, и говорится лишь с одной целью – посмеяться над ним, но фантазия немедленно изобразила перед глазами то, что он услышал. Вот юноша, почему-то очень похожий на него, беззаботно напевающий что-то себе под нос, идет по точно такой же тропинке, какую недавно прорубили они в зарослях. Вот он задевает куст, куст с неестественно толстой, прогнувшейся от тяжести, ветвью. Внезапно куст оживает и ветвь, обнажив два длинных смертельных зуба, бросается на юношу. Один бросок, другой… Парень роняет удочки и медленно, спотыкаясь, как слепой, бредет вперед, туда, где для него сквозь листву еще светит Солнце. Одну руку он прижимает к месту, куда только что вонзались хищные зубы, а вторую выставляет вперед, лицо его искажено маской ужаса и боли.

Каждый шаг дается ему с неимоверными усилиями, он выходит на берег и падает на колени, не в силах оставаться на ногах. Друзья бросаются к нему, они напуганы, они тормошат его, пытаются помочь, но все тщетно, глаза их друга медленно закатываются. Шея его безобразно распухла и посинела, он дышит со свистом, все реже и реже. Затем следует короткая агония, и его бездыханное тело остается лежать на вмиг обезлюдевшем пляже, и только ветер нежно треплет безвольные пряди его волос…

Эта картина преследует Женьку до сих пор, воображение нарисовало ему все это гораздо красочнее, чем рассказывали Гога и Холод, хотя, тогда, в корпусе, он и вида не подал, что даже слушает этих дураков. Впрочем, какая ему от этого польза? Именно из-за своей такой выдающейся фантазии он не может сейчас спуститься на пляж.

Пот струйками стекал по спине. В конце концов, мужчина он или нет?!

Женька сжал зубы и постепенно, шаг за шагом, прошел метров десять вглубь. Солнце почти спряталось за листву, все вокруг стало серым, неярким, холодным. Узенькая тропинка терялась под ногами, и, подняв руки, чтобы сделаться тоньше, весь превратившись в сверхчувствительный сенсор, он стал пробираться дальше. Очень хотелось закрыть глаза, но страх оступиться и задеть какую-нибудь ветку, ставшую пристанищем мерзкого тела, был сильнее. Наконец, его руки коснулись последних ивовых листьев, в лицо брызнул солнечный свет. Победа…

Заметив его, вчерашние приятели что-то кричат, но ветер уносит их слова. А может, сон снова щадит его перед другим, на этот раз по-настоящему смертельным, испытанием?

Женька сбрасывает одежду и не спеша, притворяясь, что ему это не сильно нужно, заходит в воду. Она здесь прозрачная, кристально чистая, со стаями мальков вдоль берега, и темнеющая зеленью дальше, на глубине.

Он заплывает на середину, подальше от всех, ложится на спину. Очень удобно, если устанешь, можно лежать без движения, хоть, час, хоть, два. Но он не устал, просто хочется побыть в одиночестве, а на берегу ему расслабиться, конечно, не дадут.

А здесь хорошо. Над ним проплывают низкие пушистые облака, четкий, обманчиво близкий диск Солнца, словно необъятная бездна, небо колышется прозрачной синевой, пряча обиды и страх, притупляя боль и разочарования.

Впрочем, синева все больше и больше наливалась сумрачными тонами, и Женька приподнял голову над водой, осмотрелся. Только сейчас он обратил внимание, что куда-то пропали юркие, вездесущие ласточки, а «небесные странники» стали гуще и плотнее.

Он вышел на берег, сел на полотенце. Стало ощутимо прохладнее, пляж уже не жег пятки, как обычно в это время дня.

Зачерпывая песок, глядя, как его тонкая струйка, выпущенная из ладони, уносится ветром, он думал о том, что и люди – такие же песчинки, и все в их жизни зависит лишь от того, в какую сторону повернет ветер.

С дальней части пляжа до его слуха донеслись возбужденные крики. Это Олег Львович выдернул из воды узкую, бьющуюся на солнце сильным, серебристым лезвием тела, рыбу. Везет! Женьке всегда нравилась рыбалка, но больше всего он мечтал ловить рыбу вот так, на спиннинг. Ни у кого никаких преференций, никаких козырей. Все – как в жизни, всем управляет судьба. Рыба – хищница, он – такой же охотник. На ее стороне – привычная среда обитания и скорость, на его – лишь блесна и крючок.

Это напоминало ему гладиаторские бои в Древнем Риме, где силы сражающихся уравнивались разницей в вооружении. Он даже читал об этом в «Спартаке». Вот бы и ему пару раз забросить спиннинг! Женька знал, если бы сейчас он подошел к Львовичу и попросил, тот не смог бы отказать, памятуя о вчерашнем. Но не способен был Женька на такую дерзость, кроме того, разве мог он теперь относиться к этому человеку, как прежде?

Песок с ладони начало срывать, и Женька оглянулся по сторонам, посмотрел на реку. Солнечные блики, несколько минут назад сонно и липко плещущиеся в ней, побледнели, холодно засеребрились. Облака налились свинцом, листва тревожно билась на ветру. День померк.

К нему подбежал Олег Львович, отворачиваясь от песка, летящего в глаза, закричал:

– Что же ты сидишь?! Не видишь – ураган! Собирайся быстро!

Женька в два счета оделся, едва успев спасти от ветра полотенце, согнувшись, словно под обстрелом, побежал за всеми. Проход он преодолел почти бегом, подталкиваемый в спину железными руками воспитателя, и даже не заметил, как оказался на лугу.

Теперь небо уже все было угрюмого, грифельного цвета, луг тоже потемнел и, словно уменьшился.

– Ну, сейчас даст! – восхищенно и весело прокричал Олег Львович. – Хоть бы, метео предупредило, что ли. Все за мной, – скомандовал он, – вот по этой тропинке, нога в ногу, бегом марш!

Мальчишки побежали, и Женька, конечно же, оказался замыкающим. Впрочем, так ему было даже лучше – ведомым быть всегда легче.

Вдалеке раздались раскаты грома, вокруг совсем стемнело и стало немножко жутковато. Тропинка все вилась и вилась под ногами, Женька стал понемногу уставать, подумывать об отдыхе, но тут начался дождь, хлынул внезапно и сильно, и он промок за секунду. Фигура бегущего перед ним, как-то странно вильнула, неожиданно метнулась в сторону, и Женька, запыхавшийся, ослепший от потоков воды, только сейчас заметил, что остался в одиночестве.

Протерев глаза, он увидел всю компанию под дубом, который сейчас был похож на огромный зеленый зонтик, раскрытый на спицах ветвей. Листья трепетали безвольными лоскутами под градом капель, воскрешая в памяти печальные образы, вызывая бессильную жалость, необъяснимую нежность.

Все кричали ему что-то, призывно жестикулируя, но обида, злость за вчерашнее развернула Женьку в обратную сторону, к такому же дубу, росшему по другую сторону тропинки. «Велика честь!» – почему-то вспомнились Женьке бабушкино выражение.

С размаху ворвавшись в круг, очерченный куполом листвы, он бросился спиной к толстому стволу, сел, уткнувшись подбородком в колени. Трава под деревом была уже сырой, но, хотя бы, сверху Женька был защищен кроной дерева. Вряд ли под тем дубом, куда его звали, ситуация другая.

Но, ведь, и не в этом же дело, совсем не в этом! Ни за что, никогда в жизни не станет он для этих людей товарищем, пусть даже и по несчастью! Слишком они разные, слишком велика пропасть между ними.

Сверху ослепительно и грозно полыхнуло светом. Гроза! Вот и хорошо! Вот и славно! Он останется здесь, под дубом, и его убьет молнией. Он слышал, что молнии часто попадают именно в дубы. В конце концов, стать жертвой несчастного случая предпочтительнее, чем влачить жалкое существование труса и неудачника. Зачем притворяться? Ничего не выйдет у него со спортом, никогда не будет у него друзей, и девушки у него тоже не будет. Потому что он – трус, потому что никогда не осмелится искупаться в Черном озере или, хотя бы, постоять за себя.

Ленский представил, как его хоронят, такого юного, такого красивого. Гроб усыпан цветами и венками, и все рыдают, рыдает бабушка, родители, Ленка Грушкова, тренер и даже Львовичи. Женька представил все так явственно, ему так стало жаль себя, что он и сам невольно заплакал.

Он плакал, громко всхлипывая, размазывал по лицу слезы вперемешку с дождем и чувствовал себя самым несчастным, самым одиноким человеком на свете. Зачем, для чего он здесь, в этом неприветливом, жестоком мире? Не лучше ли было ему, вообще, не рождаться?

Затем случилось страшное. Мир раскололся надвое и неведомо откуда взявшийся ярко-синий свет ринулся в образовавшуюся трещину. С сумасшедшей быстротой заполнив ее, поглотив и скомкав в безжалостном своем движении, и дождь, и небо, и день, свет скрутился в огромный ультрамариновый смерч, мгновенно оккупировавший пространство, сковавший время, парализовавший дыхание. И, уже теряя сознание, в последнем, судорожном прыжке к жизни сваливаясь в клокочущую бездну, Женька понял, что погиб, что свет захватил и его, захватил, покорил и уничтожил, и он теперь – его собственность и сущность, его судьба и продолжение.

Еще кружились бледными хлопьями мысли, словно тина, поднятые со дна сознания, еще тлели в груди остывающие чувства, как какая-то нечеловеческая сила встряхнула его и невесомой пушинкой взметнула высоко-высоко, прямо в небо, откуда он увидел, и речку, и луг, окаймленный лесом, и свой дуб, и себя под ним.

На мгновение Женьке показалось, что он растворился в дожде, сам стал дождем, каждой его частичкой, каждой каплей, и невероятный, безмятежный покой погрузил его в море неги и блаженства. Но все это длилось недолго, лишь доли секунды, и уже в следующий миг рядом, близко-близко от себя, Женька увидел бледное, перекошенное страхом лицо Олега Львовича.

– Живой? – почти простонал воспитатель, и тень надежды мелькнула в его расширенных, с желтоватыми белками глазах. – Живой! – выдохнул он в лицо Ленскому и откинулся назад, вытирая со лба, не то пот, не то дождь. – А ну-ка, ребята, давайте на руках его отсюда! Быстро! – скомандовал он «казакам», сгрудившимся за его спиной.

Женька почувствовал, как несколько рук подхватили его, понесли куда-то.

– Под деревьями не останавливаться! – кричал сзади Львович. – Неси под навес.

До навеса, ветхого строения, неизвестно кем и когда поставленного на лугу, было добрых метров пятьсот, и все время, пока его несли, Ленский пытался сообразить, что же произошло.

Он ровным счетом ничего не мог вспомнить, кроме серой стены дождя, расколотой пополам синей вспышкой, затем в памяти мелькала черная, дымящаяся под дождем дорожка выжженной травы. И – всё. Молния? Вот удивительно, стоило только ему подумать о ней – и вот она! Но тогда, почему он жив?

Запыхавшиеся, мокрые до нитки, мальчишки внесли его под навес. Следом за ними, почему-то украдкой, осматриваясь на ходу, вбежал Олег Львович. Он присел перед Женькой, положил ему под голову полотенце.

– Цел? – глаза его лихорадочно блуждали по лицу мальчишки. – Как чувствуешь себя?

Женька не шевелился, молчал, в упор глядя на своего недавнего небожителя. Лишь сейчас он заметил, какие мелкие, невыразительные черты лица у Олега Львовича. Густые черные брови только подчеркивают небольшой размер сидящих глубоко, неопределенного цвета глаз, утиный нос, съезжающий на отвисшую нижнюю губу, дерганые, суетливые движения. Во взгляде – приторное подобострастие, пальцы с панцирными желтыми ногтями, суматошно обшаривающие его тело, противно дрожат. Как он мог раньше не замечать всего этого?

Кроме того, от небожителя неприятно пахло немытым телом и перегаром, и с отвращением, с проснувшейся внезапно брезгливостью, Женька отбросил от себя его руки.

Заискивающая улыбка раздвинула губы воспитателя.

– Ну, слава Богу, двигаешься. – по его глазам было заметно, что от него не укрылся откровенный жест Ленского. – А мы уж подумали! Фу-у… Знаешь, как мы испугались?

Ленского окружили мальчишки. Они наперебой кричали о молнии, расколовшей дуб, под которым он прятался, о том, как разряд электричества, неожиданно превратившись в синюю сияющую плоскость, прошелся по Ленскому, словно разрубая пополам.

– Как гильотиной. – кривя губы в вымученной усмешке, выговорил Олег Львович. Ему явно не нравился энтузиазм подчиненных. – Идти-то самостоятельно сможешь? – понуро спросил он у Ленского.

Женька встал, сделал несколько упражнений, покрутил головой, пару раз присел.

– Вот и ладушки, – буркнул свое любимое окончательно пришедший в себя педагог, и вся группа, будто ничего и не случалось, быстро зашагала к лагерю.

Известие о происшествии распространилось по отряду с быстротой, заимствованной у той самой молнии, и Женька впервые в жизни оценил преимущества известности. Мальчишки считали своим долгом непременно ощупать Женьку и хлопнуть по спине, девчонки строили ему глазки и хихикали.