Неожиданно Ленский понял, что он за столом, в руках у него карты, и все напряженно смотрят на него. Он выдернул воспоминания из резервной части памяти – ага, ждут его ставки. Ну что ж, дело сделано, надо заканчивать партию. Он посмотрел на часы и ужаснулся: целых полтора часа потребовалось ему, чтобы сломать игру. Точно – стареешь ты, брат!
– Принимаю, – услышал он свой голос.
Дрогнули радужной бахромой контуры света на полировке стола, потеплели подушечки пальцев – верные признаки удачи. Дама треф, зардевшись, нежно улыбнулась ему, король червей снисходительно кивнул…
– Что такое? Не пойму! – неожиданно возмутился «пахан», о существовании которого Ленский уже и забыть успел. – Наливаю кофе, а через минуту оно – как лед! Что это у вас происходит здесь, граждане? – «пахан» попытался изобразить на лице улыбку, но боль, раздражение и обида превратили ее в злую, некрасивую гримасу.
Ленский пожал плечами. Он сделал несколько торопливых глотков из бокала и вдруг почувствовал, как бешеная усталость навалилась на него каменной плитой. Так бывало каждый раз, когда наступала развязка, и до сих пор он так и не смог заставить себя привыкнуть к чувству безмерного морального и физического изнеможения. Не оставалось сил даже скаламбурить по поводу правильности склонения.
Вошедший официант заменил кофейник и исчез в дверях, позволив себе недоуменно поднять брови на обычно непроницаемом лице. Видимо, кофе в кофейнике не успел остыть настолько, чтобы можно было безропотно снести обвинение.
Да ладно тебе! После игры разберемся.
Коньяк огненно пробежал по крови, и застывшее, забывшееся время устремилось вслед за ним.
– Партия! – еще через полчаса провозгласил Павел. – Прошу стороны поставить свои подписи. – он взял с матово блеснувшей плоскости подноса, внесенного вышколенным официантом, лист бумаги с результатами игры, положил на стол.
Мысли лились послушно и плавно. Сейчас, когда все было позади, личность «игрока» не вызывала ничего, кроме снисходительной симпатии.
Не повезло тебе сегодня, брат. Можно было бы, конечно, успокаивать тебя, дескать, судьба твоя такая, но и этого я сделать не могу. Скажи я так, останусь тогда последним вралем для себя самого. Все не так, друг мой, все совсем по-другому. Победа должна была достаться тебе, только тебе, а я украл ее. Украл, и то, что для тебя могло стать незабываемым мигом удачи, превратилось в еще одну звездочку на моем фюзеляже. И, если тебе, все-таки, надо успокоение, то знай: их там много, этих звездочек. Их так много, что самое время заводить другой фюзеляж, но это, к сожалению, а, может быть, и к счастью, невозможно.
Но и мне не легче, дружище. Дело в том, что самолет мой – просто пошлая бутафория, ни улететь куда-нибудь, ни даже просто прокатиться на нем по летному полю, я, увы, не могу. Мертвыми якорями вцепились в землю мои хваленые звездочки, и я вынужден, вынужден ждать урагана, который, или освободит меня от них, или похоронит вместе с ними.
«Игрок» уже держал в своих пальцах ручку, уже приноравливался поставить подпись, как вдруг что-то произошло. Что-то неуловимое и непредвиденное. Никто из присутствующих, кроме Ленского, и не заметил бы этого, но тут «игрок», неожиданно положив ручку на стол, весело и фамильярно заговорил, обращаясь к оцепеневшему от недобрых предчувствий «маэстро»:
– А что, милейший, может быть, сыграем еще разок? Просто так, на интерес. – и, не дожидаясь ответа, стал быстро-быстро сдавать карты.
Все замерли. То, что они услышали только что, было неслыханно.
Где-то в высоте над Ленским застыл оторопевший Павел, слева с чашкой кофе в руках, мертвенно-бледным изваянием замер «пахан». Весь превратившись в ожидание, Ленский внутренне сжался, второпях высвобождаясь из уютного плена неспешных мыслей. Потянувшись за картами, в вакууме разом наступившего безмолвия он уже чувствовал зловещее дыхание катастрофы, ее ледяную стужу, и обморочное ощущение фатальной неизбежности завладело им.
И перед тем, как мысль эта была сметена первым страшным валом стихии, и разум едва не взорвался от нечеловеческого напряжения, он поймал последний взгляд, брошенный ему глазами человека, сидящего напротив. В нем Ленский успел прочитать усмешку, горькую, тоскливую, полную такого мучительного, всеобъемлющего страдания, какого не доводилось встречать ему ни у кого за всю свою жизнь. А потом все поплыло, все смешалось перед его глазами.
Удар такой силы Ленский испытывал впервые. В доли секунды, одним бешеным порывом чужая воля захлестнула, смяла, разметала все, что было на ее пути. В мгновение ока река, его суденышко, он сам, были вытеснены из русла, подняты в воздух и со всего размаху выброшены на пустынный берег, и безжалостный вихрь, принесший в себе смерть и разрушение, наводнил его разум надрывным отчаянием и болью.
Все его хрупкие построения, его призрачный мир, с таким трудом отвоеванный у реальности, был опрокинут, сломлен, уничтожен в одночасье, и по обезвоженному руслу, по обнаженному бездорожью душевного рельефа, на него устремился беспощадный поток чьей-то судьбы, неудержимый и неотвратимый в своем безумном движении.
Ленский попятился, вскочил на ноги, пытаясь выстоять, удержаться, но был сломлен, поглощен, увлечен, жалкий обломок крушения, без мыслей, без надежд, без будущего.
С огромным трудом он вернул себя в крошечную часть рассудка, из последних сил цепляющуюся за действительность, еще живущую какими-то вялыми, полумертвыми мыслями.
Взгляд его, помутившийся, подернутый пеленой безумия, блуждал по картам, полным все той же чужой и незнакомой жизнью, ошметками какого-то сумрачного сознания, поднятыми мутным потоком по ту сторону разума. Лица, туманные образы, события, даты будили в нем забытые, изъеденные ржавчиной памяти воспоминания, но он не успевал находить отклик в душе, смирившись, безвольно застыв в тяжком оцепенении.
Как из небытия вставали оставленные в другой жизни люди, брошенные дела, неоконченные разговоры, все кружилось в бешеном калейдоскопе Вселенского хаоса, как вдруг пиковая дама в руке у него грубо расхохоталась ему прямо в лицо, и все разом закончилось.
– А-а! – «пахан» неожиданно закричал, отшвыривая чашку с кофе, и Ленский поднял на него затуманенный взгляд. «Пахан» ожесточенно дул на обожженные пальцы.
– Что за шуточки?! – прошипел он, морщась от боли. – Кофе, то холодное, как лед, то кипит прямо в руках!
Не обращая на него внимания, не осознавая, что делает, Ленский перегнулся через стол, протянул руку, пытаясь дотянуться до «игрока», сорвать с него маску. Действительность скакала у него в глазах обрывками пространства, мгновенными видениями, молниями невнятных мыслей.
– Кто ты?! – голос изменил ему, и рот его только беззвучно открывался.
Наверно, он был страшен в этот момент, потому что глаза «игрока» расширились от ужаса, он отпрянул назад, неуклюже подняв руки.
Изогнувшемуся в молниеносном броске, вмиг ставшему необычайно гибким и изворотливым, Ленскому все же удалось зацепить край маски, и ткань лопнула, обнажив нечистую, воспаленную кожу, остановившийся глаз, окаймленный короткими светлыми ресницами. Не в силах оторваться от него, Ленский замер, мучительно удерживая равновесие, страшась отвлечься, пропустить что-то важное, что вот-вот должно было промелькнуть здесь, в этом крохотном, пульсирующем от страха зрачке
– Стоять! – неожиданно услышал он над собой крик «пахана», а вслед за этим предостерегающее, какое-то неуверенное восклицание Павла.
И вдруг Ленский понял – вот оно, то главное, чего он ждал, и все его предчувствия, его ипохондрия, его переживания и суеверия – все слилось теперь в одну неожиданную и страшную разгадку.
В руке «пахана» блеснул матово пистолет, черной бездной дула уставившийся ему прямо в лицо, и безумная решимость в его глазах возвестила Ленскому, что следующей мысли у него уже не будет, и, вообще, никаких мыслей уже никогда больше не будет. Потому что, это – конец, потому что, с такого расстояния не промахиваются.
Его тело, самый быстрый, самый чувствительный манипулятор мозга, уже дернулось, пораженное пароксизмом агонии, уже покрылось липкой испариной ужаса, как вдруг в сознании соткался образ вульгарно хохочущей пиковой дамы. Образ немедленно метнулся наперехват указательному пальцу «пахана», наперерез сухому щелчку затвора, и, уже теряя сознание, проваливаясь в черный мрак забытья, Ленский скорее почувствовал, чем увидел, как перелетает через него непомерно длинное, громадное тело Павла.
Глава 3
Когда Ленский снова открыл глаза, ни гостей, ни Павла рядом с ним уже не было. Насколько можно было судить, он находился на втором этаже особняка, в одной из комнат бывшего номера «люкс» гостиницы, когда-то здесь располагавшейся. Приставкой «люкс» номер был обязан капризу архитектора, соединившего обе его смежные комнаты миниатюрным, украшенным изящной решеткой, балкончиком, выходящим в старый московский дворик.
Память мягко поплыла, качнулась зеленью виноградной лозы, прихотливыми узорами чугунных кружев, и Ленский вспомнил все, вспомнил и мгновенная тревога сжала сердце. Если он здесь, значит, все-таки, что-то произошло, и это что-то явно не относится к разряду хорошего.
Он поочередно пошевелил пальцами рук и ног. Боли не было, легкие дышали свободно, без свиста и хрипов, кровь циркулировала, сердце билось в нормальном ритме. Значит, жив? Мыслю, значит, существую…
Черт! Он тут же поймал себя на том, что было бы неплохо, если бы он помнил не все. Или, лучше бы некоторых вещей с ним, вообще, не случалось. Произошедшее нависало неизвестностью, казалось темным, непроходимым лесом, зловещей тенью маячившим на горизонте. Что теперь делать со всем этим? Что, с теми, «гостями»? И что с ним самим, наконец?
Он приподнял голову, осмотрелся. Никого. Комната была пуста, только на балконе угадывалось какое-то смутное, неразличимое движение.
Ленский сел на кровати, осторожно, будто чужое и незнакомое, напрягая тело, все еще прислушиваясь к каждому своему движению. Голова не закружилась, как можно было ожидать, тошноты не было. Он вытянул вперед руки, закрыл глаза и поочередно дотронулся указательными пальцами до кончика носа. И с координацией все в порядке.
Он уже хотел встать и окликнуть кого-нибудь, как штора отодвинулась в сторону, и с балкона в комнату вошел Силич. Точнее сказать, влез. Именно так – сначала в проеме возникла голова, за ней – плечи, торс, а затем и весь он появился перед Ленским.
– Ого! – Силич обрадовано засмеялся. – Наконец-то ты, брат, оклемался!
– А что, долго я здесь лежу? – Ленский не смог скрыть тревоги в голосе.
– Ну, это как сказать, – Силич шумно уселся в кресле, – часа два уже валяешься. Так ты весь мой день рождения проспишь! Ты, хоть, помнишь про день рождения мой? – на мгновение его лицо стало серьезным и обиженным, однако, тут же снова расплылось в широкой улыбке. – Помнишь, ведь, бродяга! Просто подарок зажилить решил, признайся! – и он опять рассмеялся.
– Что со мной было? – Ленский невольно понизил голос до полушепота. Радость друга была приятна, но неясная тревога камнем лежала на душе.
Вопрос, ни смутил, ни удивил Силича.
– А что с тобой было? Это ты у себя должен спросить. Врач сказал: ничего страшного, опасности для жизни нет, – он в который раз смачно хохотнул, – простое переутомление. Со всеми случается. Двадцать первый век, говорит, стрессы, скорости, ну и все такое, разное… Вообще то, предлагал в клинику к нему завтра заехать, медосмотр пройти, но это – так, необязательно. Просто рекомендация.
– А с теми что? – Ленский с тревогой глядел на Силича.
– С гостями что ли? – Силич небрежно отмахнулся. – А что с ними должно было случиться? Домой их отправили.
– Подожди… Как домой? – Ленский даже привстал на кровати. – Он же стрелял в меня! – внезапно он запнулся, бросил на собеседника несмелый взгляд. – Или… не стрелял?