Выстрел по Солнцу

– Да-а, – Ленский хитро сощурил глаза, – а в клубе сегодня коньячок классом пониже был.

– Ну, скажешь тоже, – моментально возмутился его собеседник, – с какой это стати мне столетние коньяки разным проходимцам выставлять?

– Спасибо тебе, дружище, – Ленский смиренно склонил голову, и Силич рассмеялся.

– Ленский, ты неисправим! Я ж не тебя в виду имел! А ну тебя к черту, иезуит чертов! Все-то у тебя с вывертом, вечно ты меня на слове ловишь! Ну, не оратор я, не Цицерон! Кстати, может, оно и к лучшему. Знаешь, как Цицерон жизнь закончил? Ему, брат, голову отрубили. Так то! А все почему? Потому что на язык невоздержан был!

– Какая ужасная, но поучительная судьба!

— Многоречивость увлекает за пределы осторожности, – выговорил Силич, подняв вверх указательный палец. – А это Талейран сказал когда-то, а, ведь, у кого, у кого, а у него с языком все в порядке было. Может быть, поэтому и голову сохранил. А вот патрон его, Наполеон, не послушал мудреца и лишился империи, что, надо признаться, даже похуже, чем просто головы. И снова тот же Талейран отличился. «Избыток ума равен его недостатку» – его приговор. Хорошо сказано, а? Бессмертные слова, ей-богу, бессмертные.

Ленский слушал его, кивая в такт словам, думая о том, насколько, все-таки, они похожи. И погода действует на них одинаково. Только Слава немного старше его, эмоционально проще, грубее. Иногда ему трудно выразить словами то, что у него на сердце, но чувствует происходящее вокруг он также тонко, как и Ленский. Специалисты утверждают, что происходит это от слияния биологических полей и последующей за этим симплификации. Да, кажется, таким мудреным словом обозвал профессор то, что происходит в результате постоянного общения. Что ж, знакомы они с Славой уже лет десять, не меньше, им сам Бог велел.

– Бессмертные, – согласился он. – Слушай, всё спросить тебя хотел. Ты откуда так точно цитаты помнишь? И Талейран, и Цицерон, и Бог весть кто… – он покачал головой. – Ты же вроде не на филолога учился?

– Шутишь! – Силич невесело засмеялся, доливая в бокалы. – Да ты закусывай, Жень. Вот сыр возьми, попробуй, ветчину, я специально заказывал. Ничего удивительного, дорогой. И Цицерона, и Талейрана, и многих других, о ком и филологи не слышали, помню я с институтской скамьи.

– Это с Бауманки что ли? – удивился Ленский.

– Именно, – Силич вздохнул и замолчал, приоткрывая дверь в темную громаду невысказанного.

– Про этот период твоей биографии я мало слышал, – Ленский внимательно посмотрел на друга. Хочет что-то рассказать? – Мне кажется, недоговариваешь ты что-то.

Силич молчал, утопив подбородок в ладонь, меланхолично покачивая ногой, а Ленский выжидающе смотрел на него. Мелкие, как воробьи, назойливые мысли крутились в голове, выстраиваясь заключениями, складываясь моментальными мозаиками ощущений. Точно, сейчас монологом разразится. Только этого не хватало!

– Да, понимаешь, любовь у меня случилась в эти годы, – начал Силич с видимым трудом, и Ленскому показалось, что над ним нависла огромная скала, грозящая вот-вот рухнуть на голову. – Никому не рассказывал, и вам с Юркой тоже. Ты не обижайся, Женя. Не то, что от вас, от себя прятал. Забыть хотел. А сегодня весной в воздухе повеяло, и снова все закрутилось перед глазами.

– Это ж сколько времени прошло? – осторожно, будто канатоходец над пропастью, Ленский балансировал словами, ежесекундно ожидая обрушения нависшей громадины. – С женой, ведь, ты, кажется, в институте и познакомился?

Силич кивнул и сделал большой глоток. Поставил бокал на стол, потом передумал, снова взял его и осушил весь. Ленский замер.

– Вот так-то… – тихо произнес Силич и замолчал надолго.

Ленский ждал, время от времени отпивая из бокала. Тоска, тревога, стыдливость перед чужой откровенностью как-то незаметно отступили, сердце наполнилось щемящей грустью и томительным ожиданием чего-то необыкновенного, трогательного.

Силич неожиданно нарушил молчание.

– Так и есть, и с женой я там познакомился, и с любовью. – он исподлобья посмотрел на Ленского. – Правильно делаешь, что не перебиваешь. А то, ей-богу, Женя, не посмотрел бы, что друг, дал бы раз, а там… – он взмахнул рукой, словно расписываясь в бессилии.

Ленский молчал, с любопытством глядя на друга – никогда еще он не представал его в роли несчастного влюбленного. Прошло еще несколько минут, прежде чем Силич произнес, все так же тихо, не поднимая глаз:

– Выслушай меня, Ленский, прошу тебя. Знаю, что сейчас думаешь, но горит во мне все. Что со мной сегодня – не понимаю, а только, если не расскажу свою историю, помру. Будешь слушать, иезуит?

– Рассказывай, – Ленский подлил себе коньяка, уселся поудобнее, – в конце концов, сегодня твой день.

– Ну, вот, – начал Силич, и голос его чуть заметно дрогнул, – биографию мою ты знаешь, родился, учился и все такое. Но учился хорошо, хотел имени своему соответствовать. Вот в Москве и оказался. Понимал, что деньги, успех, будущее – все здесь. Поступил в Бауманское, конкурс выдержал – Бог ты мой, какой! Инженером хотел стать. Служба, погоны – это все следующая жизнь, а тогда – вот так все начиналось.

Жил в общежитии, в комнате нас четверо, первый опыт взрослой жизни, копейки до стипендии, общая кухня, один холодильник на этаж. На посылках больно не забалуешь, родители и сами небогато жили, им еще сестер моих поднимать надо было. Так что, очень быстро я узнал, что такое настоящая жизнь. Эти университеты, брат, до сих пор снятся.

Конечно, подрабатывал, на втором курсе уже и совсем пообтерся, освоился. Под москвича даже стал подкашивать. Таких, как я, ушлых – целая общага. А кругом – Москва! Жизнь кипит!

Только местные, исконные, так сказать, москвичи не больно-то охотно нас к себе подпускали, вот мы и кучковались своей компанией. Нет, учились вместе, конечно, лабораторные, практика, курсовые. Списывали, помогали друг другу, кто, в чем поднаторел. Здесь – полное взаимопонимание и взаимовыручка. Но вот, прогуливали порознь.

У москвичей другие интересы были. И не то, чтобы они подчеркивали это, но на расстоянии нас держали. Умели они это, ничего не скажешь! Мы, приезжие, сначала обижались, конечно, а потом – ничего, пообвыкли. И с другой стороны, ну, что они в мавзолее не видели? Или в оружейной палате?

Ну, мы, со своей стороны, тоже рогатки выставили. Договорились одеваться попроще, чтобы единство наше показать и презрение к этим всем московским щеголям, стриглись подчеркнуто коротко, но, самое главное, решили мы успеваемостью своей всех поразить. Дескать, подумаешь, аристократия хренова! Видали мы вас!

Ну, что до одежды и стрижек, как ты понимаешь, стараться нам особенно не приходилось, но вот, что касается последнего пункта, тут пришлось напрячься нам, конечно… Это же тебе не филфак какой-нибудь, а Бауманка! Там случайных людей отродясь не бывало, там мозги нужны были.

Но, трудности только закаляют. К концу второго курса мы и здесь москвичей превзошли. – Силич немного помолчал, задумавшись. – Ты меня прости, что я так подробно. Хочется просто, чтоб ты понял все, а без предыстории нельзя. Понимаешь меня?

Ленский молча кивнул, раздумывая об особенностях сегодняшнего дня. Чем он отличается от других таких же, со свинцовым небом по утрам, с чужим, неуютным миром за дверью, с бесконечным одиночеством в нем? Но вот случается что-то, какое-то колесико соскакивает со своей дорожки, и происходят непостижимые вещи. Шулер средней руки, для которого потолком карьеры было бы место штатного «исполнителя» в какой-нибудь провинциальной гостинице, едва не обыгрывает его, «маэстро». Человек, пришедший в качестве секунданта, стреляет ему в голову. И напоследок, жесткий и волевой Силич, которого просто невозможно заподозрить в сентиментальности, рассказывает ему историю своей первой любви. Что же за день такой сегодня?

– Ну, так вот, – продолжал Силич, – таким образом, мы и утерли им нос. Вернее, почти утерли. Понимаешь, был среди них один парень, Илья Зарецкий, видный такой, заметный. Главарь не главарь, а что-то вроде знамени их, что ли. Он и среди москвичей ухитрялся выделяться, все они у него на побегушках состояли. Властный был, надменный. Но, к слову сказать, не на пустом месте бахвалился. Умный, начитанный, талантливый – это все о нем. Как заспорит на семинаре – любо-дорого послушать, его даже преподаватели побаивались за ученость. Языки знал, свободно по-английски объясниться мог, а это в те годы – ого-го! Одним словом, гордость потока.

Силич вздохнул и потянулся за другой бутылкой. Ленский меланхолично смотрел, как он открывает ее, так же машинально протянул опустевший бокал.

– И представляешь, стал я втайне завидовать ему. Раньше тоже, конечно, завидовал, но издалека, не персонально. А тут, когда совсем близко подобрался, не смог с собой справиться, дал волю чувствам. И решил я его превзойти, дурак. Вбил себе в голову, что должен – и все тут!

Я часто потом думал – а, может, и не было в нем ничего такого? Наверняка, ведь, был обыкновенным московским хлыщом, таких сейчас десяток на рубль предлагают, но тогда казался он мне суперменом, почти божеством. Аристократ, красавец, одет всегда с иголочки, с головы до пят одеколоном облит. В противоположность мне общителен, раскован, остроумен, вокруг – всегда стайка ребят, вроде, как свита.

Девчонки все поголовно по нему вздыхали, а он это знал, подлец, знал и пользовался. Менял их, как перчатки. Да и как ему откажешь, когда он на «Жигулях» в институт приезжал? И с другими девицами его встречали, постарше и посолиднее институтских подружек. Что тут скажешь? Пользовался он успехом у прекрасной половины, и принимал это как должное.

И, вообще, горд, заносчив, самолюбив был крайне, соперников на дух не переносил. Лишь только забрезжит где-то на горизонте лучик конкуренции, стоит только заикнуться какому-нибудь непосвященному парвеню поперек – все, пиши – пропало. Непременно сломает такого, и не только сломает, еще и на посмешище выставит. Извернется, исхитрится, придумает что-нибудь, какую-нибудь каверзу, ловушку, но оппонента своего обязательно подловит, изобразит дурачком, и в грязь того лицом, в грязь. С чувством, с толком, с расстановкой, дескать, знай своё место. Вроде показательной казни, чтоб другим неповадно было.

И вот такого вот перца назначил я себе в соперники.

А кто такой был я тогда? – Силич ядовито, даже злорадно рассмеялся, словно речь шла о ком-то другом. – Здоровенный молчун, недоверчивый, скрытный, тяжелый во всем. С людьми сходился туго, с девушкой заговорить для меня было тогда все равно, что к инопланетянину обратиться. Закомплексован жутко! В двадцать лет – безнадежный девственник! Вот такой вот образчик советско-комсомольской пропаганды, извлеченный на свет божий из провинциальной дыры.

Понятно, не было у меня против Ильи этого никаких шансов, но, ведь, мечты на то и существуют, чтобы сбываться, да? – он коротко вздохнул. – Ну, вот мы и подошли к самому главному. Оставалось у меня целых три года, чтобы одолеть моего соперника. Шмотки, «Жигули», и девчонок я отложил на потом, а пока решил заняться тем, что для меня действительно было важно.

Например, английский язык. Нет, говорить я и тогда уже говорил довольно сносно, в рамках институтской программы, но мне в совершенстве изучить язык хотелось. И для общего развития, и, опять же, на окружающих впечатление произвести. Так и виделось мне, как я в вагоне поезда или в салоне самолета разворачиваю свежую «Moscow News» и углубляюсь в нее, углубляюсь… – Силич снова засмеялся, потер лоб. – Видишь, каким на самом деле я был понтярщиком?

И вот, на третьем незабвенном курсе решил я перейти от слов к делу. Я уже изучал расписание, соображая, как выкрутить время для халтур и записаться на факультатив по английскому, как вдруг случилось страшное, и понял я, что пропал, пропал безвозвратно. – он кивнул Ленскому, вздрогнувшему при его последних словах. – Ну, что ты молчишь? Дальше и сам можешь продолжать.

Да, появилась она, та самая, единственная и неповторимая, появилась, и жизнь моя, Женя, покатилась камушком под гору.

Она. Она была преподавательницей, нашей новой преподавательницей по английскому языку, и звали ее Светлана Ивановна Баскакова.

Расхожий сюжет, скажешь? Учитель и ученик, зрелость и неопытность? Может быть. Я не думал об этом тогда, я тогда, вообще, ни о чем не мог думать. Самой главной моей задачей при встрече с ней, было не разрыдаться от чувств или не выкинуть какого-нибудь другого фортеля.

Наверно, это и есть та самая любовь с первого взгляда. Встреча с ней была равносильна удару молнии, мгновенной и ослепительной. Через минуту она уже унесена ветром, она уже где-то далеко, а ты – несчастный обломок, парализованный, лишенный сил и воли, только и способен таращится ей вслед и беззвучно, как рыба, разевать рот.

Силич замолчал, и Ленскому показалось, что он забыл о его присутствии, однако, через минуту тот продолжил:

– Она и была похожа на молнию. Стройная, стремительная в движениях, белокурые волосы крупными локонами, огромные синие глаза, лицо, свежее, как у ребенка. Все это выразительно, ярко, живо, ежесекундная смена чувств, радость, интерес, озабоченность, надежда, и все это без конца. Экспрессия непередаваемая! Рядом с ней невозможно было оставаться спокойным, казалось, она способна оживить и камень.

«Силич! Вы снова сегодня в этом свитере. Это уже третий раз подряд за неделю! Неужели у вас не хватает фантазии, чтобы изменить имидж? А что по этому поводу думает ваша девушка?» И тут же: «Потапов, как вы произносите слово „perfect“? Запомните: первый слог „п“ должен звучать, как хлопок, как выстрел. Вот так: „п“, „п“. Запомнили? Тренируйтесь дома. Как? Приклейте к верхней губе бумажку и добивайтесь, чтобы она взлетала у вас над губой, когда вы произносите этот слог. Что? Да, так и ходите с бумажкой, пока не научитесь!»