Выстрел по Солнцу

На этом погорели многие, так и не прозревшие, так и не понявшие одной элементарной вещи: весь мир – обман, и выжить в нем можно, лишь обманывая. Всех – друзей, любимых, врагов. Даже самого себя. Просто, важно понять это вовремя, не доводя дело до крайностей, до непоправимости.

По-моему, это Демокрит как-то сказал: «Лишь несчастья учат глупцов благоразумию». Хорошо, правда? И знаешь, дружище, какой вывод из этого я сделал? Очень простой: счастье – всего лишь следствие благоразумия, сиречь обмана. И пусть чистоплюи и лицемеры изображают высокое презрение, пусть ханжи морщат узкие лобики, демонстрируя праведное возмущение, но нам-то, нам, победителям и баловням судьбы, истина эта хорошо знакома.

Более того, с какого-то момента она становится нашим девизом. Конечно, происходит это не сразу, но наступает день, когда количество переходит в качество, и понимаешь: не случится ничего страшного, если ты немного притворишься. Не так, чтобы уж совсем, а чуть-чуть, немножко. Совсем как в детстве, когда делаешь вид, что не узнаешь в деде Морозе соседского дядю Вову. Так и сейчас – притворись, что не замечаешь фальши. А лучше всего, вообще, обрати все это в игру, игру в которой призом для тебя становится заказанное тобою счастье, все тот же пресловутый кусок рафинада.

Настал такой день и в моей жизни, и истина эта открылась мне, сразу связав счастье и ложь одной неопровержимой формулой. И, знаешь, многие вещи стали проще, доступней. Например, необходимость прощаться, засыпать, зная, что твоя любимая сейчас с другим, и, может быть, даже принадлежит ему и говорит те же, что и тебе, слова. Или необходимость притворяться, играя роль везунчика и бонвивана, любимца Фортуны и Венеры.

Все чаще и чаще испытывал я ностальгию по прошлому, извлекая из памяти нежность нашего первого вечера, чистоту и свежесть первых встреч. Впрочем, не будем о грустном…

Так пронеслась весна. В плену розовых грез, я уже строил планы на лето. Стройотряд и романтика тайги обходили меня стороной, как подающая надежды звезда спорта, я отправлялся на сборы в Подмосковье, а значит, никто и ничто не могло помешать нашим встречам со Светой.

Мне уже представлялись летние вечера, полные любовной неги, походы в кино, пломбир в вафельных стаканчиках… Юноша! Мечтатель! – Силич негромко рассмеялся. – Я был наивен и совсем неопытен в науке любви – никогда нельзя отпускать мечту дальше ближайшего вечера.

Все мои планы разрушила Света, просто и буднично сообщив мне, что считает, что наша связь изжила себя. Она сказала мне это на кухне, где мы пили чай после свидания, в тот самый момент, когда обычно решалась судьба следующего. Только вместо даты и времени, вместо обычных в таких случаях милых шуток и уточнений, я услышал свой приговор. Услышал, что она уже давно думала об этом, только не решалась сказать, опасаясь сделать мне слишком больно. Но сейчас, когда она видит, как спокойно я отношусь к ее словам, понимает, что волновалась напрасно.

«Подумай сам, мы обречены…», – говорила она, помешивая чай ложечкой, и этот звук колоколом отзывался в моей голове. Мне казалось, что это не она говорит горькие, безжалостные слова. Я не узнавал в ней ту, прежнюю, Свету, время украло ее у меня. С каждым ударом сердца, с каждым словом она удалялась в безмерную даль, туда, где становилась недоступна для нашей любви, для нашего прошлого. – «Ну, что мы за пара? Я старше, моя жизнь уже наполовину прожита, а ты – молод, красив, талантлив, у тебя впереди прекрасное будущее. Я буду только связывать тебя по рукам и ногам, в последнее время я даже чувствую угрызения совести по этому поводу. Поверь, очень скоро наша связь станет для нас обузой, тяжким бременем, и ничего, кроме боли и мучений нам не принесет. Сейчас между нами нет вражды, мы еще близки, еще влюблены, так давай расстанемся, пока злоба и раздражение не настигли нас. Зачем нам эта призрачная нить, которая вот-вот порвется? У нас разные пути, разные судьбы, отпустим же друг друга. Давай сами порвем эту бестолковую нитку…».

Я молчал, оглушенный ее словами, забыв о времени, о своих планах, обо всем. Неожиданно я заметил, что она, уже одетая, стоит в дверях, что-то говорит мне. Обожженный внезапной надеждой, я вновь вернулся в реальность, и услышал, что моя любимая лишь просит меня не забыть оставить ключи в почтовом ящике. Я все так же молча кивнул, но всплеск надежды в моих глазах не укрылся от Светы, она подошла ко мне, нежно обняв рукой за шею, щекоча ресницами, прошептала: «Ну, что ты, малыш? К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны».

И она ушла. Я остался один в пустой квартире, показавшейся без нее, без ожидания ее, без возможности обнять, целовать, любить ее, безобразно громадной, чужой и отвратительной. Осознав, наконец, что произошло, я заплакал и плакал долго, так долго, что потерял счет времени. Что такое время? Оно остановилось для меня, перестало существовать.

Я хотел умереть. Нет, не подумай, я не собирался с духом, не прикидывал способы самоубийства, но, если бы кто-нибудь в тот момент по каким-то причинам захотел меня убить, я не стал бы сопротивляться.

Когда я опомнился, день за окном уже догорал. Неестественно яркий, грандиозный закат охватил полнеба, и неожиданно мне стало легче. Я понял, что не может жизнь закончиться вот так нелепо и безобразно, если в ней существуют такие закаты.

И, все равно, я казался себе несчастнейшим человеком на планете. Все плыло перед глазами, как во сне, и, словно в его продолжение, мысли мои, мои поступки и намерения переносились в действительность.

Я бросил ключи в ящик, как и просила Света, но, отбежав двести метров от подъезда, был настигнут непреодолимым желанием оставить записку с чем-нибудь вроде: «Прощай, не поминай лихом…», и прочим сентиментальным бредом. Я уже метнулся было обратно, но вспомнил, что у меня нет с собой, ни ручки, ни бумаги, и пошел прочь. Не успел я отойти от дома свои положенные двести метров, как меня осенила новая мысль, такая же внезапная и гениальная. Ведь, можно вытащить ключи, вернуться в квартиру и написать письмо там! Как это я раньше не сообразил! И снова я повернул назад, и снова остановился, как вкопанный, осознав, что вновь придется видеть все, все заново переживать. И опять я поплелся к дому, одинокий, отверженный, несчастный…

Наблюдая за мной со стороны, наверно, можно было прийти к выводу, что я ненормальный, настолько необъяснимо и непредсказуемо я вел себя. Впрочем, таким я и был, и любая экспертиза, попадись я ей, немедленно признала бы меня невменяемым.

Ну, не буду утомлять тебя рассказом о бессонных ночах, о днях, сотканных из боли и отчаяния, скажу лишь, что проводил я их в полнейшем одиночестве, валяясь без дела в своей комнате, отупевший, небритый, подавленный. Мир без Светы опустел, стал бесцветным и неинтересным, и никто на свете не смог бы отвлечь меня, вырвать из этого тяжкого, муторного оцепенения. Соседи разъехались по домам, по курортам, по стройотрядам, кто-то бегал на пляж, кто-то встречался с девушками, один лишь я все так же одиноко и безвольно оставался в своем болотце, куда, словно отработанный материал, выбросила меня судьба.

Никакого опыта в амурных делах у меня не было, и совета, как ты понимаешь, спросить я тоже ни у кого не мог. Что делать? Приходилось на собственной шкуре испытывать прелести расставания, капля за каплей, смакуя горечь одиночества и муки раненного самолюбия.

И все это время что-то смутное и тревожное будоражило мою память, не давало покоя. Если я все делал по правилам, за что же я наказан? Что, какую тайную заповедь я преступил, какой запрет нарушил? Может быть, именно поэтому я и наказан?

Этот бесконечный круговорот, наверняка, затянул бы меня без остатка, если бы не тренер, буквально, вырвавший меня из этого гибельного омута.

Я уезжал из Москвы, словно во сне, глядя на залитые солнцем улицы, разомлевших от зноя людей, и неожиданное, судорожное нетерпение охватило вдруг меня. Скорее, быстрее, немедленно отсюда! Туда, где не останется, ни времени, ни сил на терзания, где тренировки, упражнения, кроссы сожрут весь мой световой день, и спасительная темнота будет для меня защитой и отрадой. Только там время затянет мои раны, только там я снова смогу жить.

Так все, в принципе, и было. Я загонял себя до беспамятства, до умопомрачения, не позволяя себе ни минуты отдыха, ни одного мгновения, которое могло бы вновь ввергнуть меня в депрессию, и изнуренный, обессилевший валился спать, словно в бездну, проваливаясь в сон без сновидений.

Конечно, лава ревности все же пробивалась через мою оборону, нет-нет, да и находя в ней тропинки и лазейки, ну так, как же без этого? Где, с кем она сейчас? Картины, одна мучительнее другой вставали передо мной, но, сжав зубы, проклиная все на свете, сквозь боль и отчаяние, как другие – к свету, я карабкался к своей темноте, к своей спасительной ночи.

Одним словом, прошел я, брат, всю эту науку. Без помощи, без подсказок, без поддержки, как говорится, всухую. И ничего, жив остался. Озлобился только. На весь женский пол. – он улыбнулся, покачал головой. – Интересно, у других первая любовь тоже вот так же заканчивались? Вот у тебя, например, Ленский. Можешь вспомнить?

Ленский молча пожал плечами.

– А-а, ты, бессердечный, неуязвимый Ленский, – проворчал Силич, снова наполняя бокалы. – Знаю, ты никогда не ревновал. Потому что не любил. Ты, ведь, у нас пожиратель судеб, зачем тебе любить, кого ревновать? А у меня это было, хоть, и недолго – как и у всех процессов, у ревности тоже вслед за кульминацией следует спад. А, может, так только кажется, может быть, просто привыкаешь к боли? Одним словом, через какое-то время меня попустило, и, жизнь открылась мне с новой, незнакомой доселе стороны.

Центр, где мы тренировались, являл собой нечто среднее между фешенебельной спортбазой и домом отдыха. Со всех сторон – пансионаты, дачи, санатории, кругом – бары, кафе, девушки, мини-бикини, и отшельничество мое стало казаться мне позерством, глупым, неприличным фарсом.

Терпеливым эхом возвращались ко мне слова Светы, сказанные ею напоследок, и только сейчас тайный смысл их стал понятен мне. «…К ударам судьбы надо относиться легче, тогда быстрее заживают раны…».

Знаешь, одиночество – интересная штука. Оно напоминает мне барокамеру, в которой время сдирает с нас шелуху глупости, а содравши, вновь выпускает на волю, иногда даже в то самое место, где приняло. Так случилось и со мной.

Тот сложный и непонятный, мир, который был так мне противен, который так долго и упрямо я отвергал, вдруг стал прост и понятен, проклятые указатели исчезли, стены рухнули, и чудесный калейдоскоп мимолетных флиртов, связей без всяких обязательств, без терзаний, без будущего, закружил меня в пестрой карусели.

Это было, как путешествие в сказку, как преодоление земного тяготения, и уже через пару дней я и думать забыл о боли, тоске, Свете. Ко всему этому примешивалась еще и нетерпеливое желание наверстать, успеть, не опоздать, какая-то поистине первобытная жадность жизни. Чего здесь было больше, запоздалого реванша или мести, не знаю.

Жестокость, измена – производные любви, такие же своенравные и капризные, как и их противоположность, и впервые в жизни познал я этот сладкий яд… Впрочем, хватит об этом.

Надо сказать, что к концу сезона я был совершенно избалован слабым полом, и трагедия, постигшая меня, казалась мне недоразумением. Такой вот современный любовный роман. Да, и не роман вовсе, а коротенькая, сомнительная повестушка.

Здесь, казалось бы, и сказке конец, да только у любви, брат, свои законы. Стоило мне вернуться в Москву, проснулась она, моя любовь, проснулась и нагнала меня. Оставленная где-то в начале лета, она обрушилась на мою голову внезапно, со всего размаху, в соответствии со всеми законами физики, так мною обожаемой.

Снова и снова вспоминал я недавнее прошлое, возвращался в места, где был счастлив. Снова бродил по улицам и скверам, по нашим со Светой излюбленным аллеям, заходил в кафе, где когда-то пировали мы на мою стипендию. Я покупал билеты на последний ряд кинотеатра, вновь переживал минуты упоительной нежности, внезапный трепет прикосновений, крапивную лихорадку краденных поцелуев, вновь на меня обрушивался самум ее горячего, задыхающегося, шепота: «Сумасшедший…».

В надежде встретить Свету у нашего дома, часами просиживал я на дальней скамейке, спрятанной в тени деревьев, ждал, замирая от желания, хоть, на мгновение, хотя бы, издалека увидеть знакомый силуэт, милое лицо. Умирал от желания и одновременно страшился этого, вцепившись в шаткие качели своих фобий.

И каждый раз, просидев до сумерек, с обманутыми ожиданиями, с тяжелым сердцем, оставлял я свой наблюдательный пункт, ставший для меня чем-то вроде добровольного эшафота.

Пробежали последние дни августа, и начался, наконец, новый, четвертый курс в институте. Не скрою, я ожидал от него чего-то большего, чем просто очередного учебного года с его бесконечными лекциями, лабораторными работами и курсовыми проектами. Мне казалось, что именно в этом году со мной должно произойти что-то особенное, именно то, что мы называем переломным моментом в жизни.

Я не смог бы тогда и близко сформулировать, чего же конкретно я жду, но все мои устремления, мои ожидания, надежды, все складывалось в одно твердое убеждение – перемены неотвратимы.

Но вернемся к моей любви. Я увидел Свету. Увидел, но не подал виду, что взволнован, встретившись с ней глазами – летние уроки не прошли даром. Что ж, ее можно было поздравить, ей достался хороший ученик, однако, новое знание не помогло мне обрести иное качество, в душе я чувствовал себя все тем же робким, застенчивым увальнем, преданным придуманному когда-то идеалу.

Ничего в мире не хотел я тогда больше, чем повернуть время вспять, вновь пережить восхитительные минуты взаимности, но костыли принятых однажды условностей мешали вальсировать, с болью, с отчаянием, я чувствовал, как своим показным безразличием, своей напускной холодностью я лишь отталкивал, отдалял ее от себя.

Но, как хороша, как убедительна была она в своей отчужденности, как смело и независимо смотрела на меня, легко и свободно разговаривала, смеялась, шутила! И я понял – я проиграл! Кто я такой на этом празднике притворства, на этой ярмарке лицемерия? Всего лишь юнга, подмастерье, жалкий дилетант.

Сжав зубы, со слезами на глазах поспешил я спрятаться от всех, чтобы уже окончательно признать свое поражение. Я потерял любовь, потерял окончательно и навсегда, встреча, которую я так ждал, не принесла мне ничего, кроме горечи. Где же ты, мой пресловутый Рубикон, где же вы, мои долгожданные перемены? Неужели все мои ожидания – напрасны?

Потянулись дни и недели учебы, и я спрятал все свои мечты и надежды подальше. Курс был очень сложным, времени совсем не хватало, но именно это мне и было нужно. Так же, как и летом, я окружил себя людьми, делами, обязательствами, я прекратил свои прогулки по памятным местам, отказался от поездок к «нашему» дому, постарался так распланировать свой день, чтобы ни на минуту не оставаться в одиночестве. Впрочем, опасения мои на это счет были напрасны – неожиданно проклюнулись мои почитатели, разъехавшиеся на летний сезон кто куда, и количество моих друзей превысило все мыслимые и немыслимые пределы. – Силич грустно усмехнулся. – На теперешнем сленге это называется фан-клубом, и мой был ничуть не хуже современного. Прибавь к этому декаданс эпохи, агонию империи, щедро приправленную порочной культурой Запада, прочую гламурную дребедень, кружащую слабые эстетствующие умы. Нельзя сказать, что богемная жизнь захватила меня, просто в этом облаке пустого трепа, ни к чему не обязывающих любезностей, связей на один вечер мне было легче спрятаться от своей тоски, нет-нет, да и подступавшей к сердцу. На одном из таких сейшенов я и познакомился с девушкой Аллой, которой суждено было сыграть в этой истории не последнюю роль.

– Постой-ка, – Ленский привстал в кресле, – а это не жена ли твоя?

– Да, – Силич почему-то смутился, встревожился, – это моя Алла. Потом мы еще несколько раз встречались где-то, в конце концов, она пригласила меня к себе домой. Год назад я и мечтать не мог оказаться в такой семье. Мать – работник ЦК, отец – тоже какая-то шишка, квартира о пяти комнатах, на стенах – какие-то картины в золоченых рамках. Но я тогда и не думал о женитьбе, – Силич вздохнул. – Какая, на фиг, женитьба, когда я Свету свою из головы выбросить не мог! И интрижки все эти, грязь эта богемная мне только для одного нужны были – забыть скорей ее. Представляешь, казалось мне, что если я приду на ее занятие прямо из чужой постели, мне легче на нее смотреть будет.

– И что, легче? – Ленский иронично улыбнулся.

– Нет, конечно, – тихо ответил Силич, – только еще гаже на душе становилось. Лишь одно неоспоримое приобретение осталось у меня от всего этого – на английском разговаривать я стал, как на своем родном.

– И о Цицероне с Талейраном узнал, – добавил Ленский, потягивая коньяк.

– И о них узнал, – кивнул головой рассказчик. – Не торопи меня, Женя, я уже заканчиваю. Близились ноябрьские, я должен был участвовать в спортивной колонне. Представляешь, какая честь для скромного студента! Идти вместе с чемпионами, олимпийцами, легендами! Признаться, волновался я тогда очень.