Выстрел по Солнцу

– А дальше, дружище, поехал я к Свете моей, – Силич улыбнулся, и улыбка его показалась Ленскому тяжкой, вымученной судорогой, – прямо с утра поехал, назавтра. Пьяный еще, не проспавшийся, небритый. Свидание у нас назначено было, в квартире нашей. Приехал, захожу. Кинулась было она ко мне обниматься, а взглянула на меня, в лице переменилась. Что случилось, спрашивает, а сама потихонечку за стол усаживается. А на столе – шампанское, торт, апельсины. Я и забыл, что сегодня ее день рождения. Она, видно, праздновать готовилась, а тут я такой…

Всю дорогу речь готовил, и так, и этак выстраивал, а только на порог ступил, и все слова из головы вылетели. Стою, молчу, как когда-то, с ноги на ногу переминаюсь. Она тоже молчит, только на меня смотрит, спокойно так, выжидающе. Расставаться, говорю, с тобой Светлана Ивановна, пришел. Захотел в глаза напоследок посмотреть.

А она все так же спокойно мне: «А почему?». Ну вот, и что мне сказать ей в ответ? Правду? Слабаком я никогда не был, но только, как объяснишь ей все? Понес я чепуху какую-то про измены, еще что-то, а она подошла близко-близко и смотрит в глаза мне, бегает взглядом по лицу, словно ищет что-то. В последний раз тогда я лицо ее так близко видел. Все запомнил, все до последней черточки в себя вобрал.

Остановила она меня, рот рукой зажала. Потом снова на место села и вновь спросила: «Что случилось?». Если бы скандал устроила, бросилась на меня с кулаками, посуду побила, мне легче стало, ей-богу. А так, стою перед ней, весь – как на ладони, чувствую себя негодяем последним. Понимаю, лучше промолчать, уйти, а внутри что-то гаденькое, паскудное, словно привет из прошлого, так и елозит, так и подзуживает: «Спроси! Спроси ее! Пусть скажет!»

И надежда еще тлеет во мне, и обида, и ревность бушуют. Только теперь они еще и в злость перетекли. Вспоминать стыдно. Сейчас понимаю: вел себя, как самый настоящий палач, как сволочь последняя.

Не удержался я, спросил-таки об Илье Зарецком. Спросил, и из души моментально все вон вылетело, и злость моя, и обида, и ревность. Ничего не осталось, пустота одна. И тишина. И в этой тишине слова ее. Какой-то новый голос, незнакомый, надтреснутый. «Да, я была с ним».

Больше ничего можно было не говорить. Слишком хорошо она знала и понимала все. А вот того, что сделал потом, я себе не прощу никогда. Умирать буду, и вспомню. Перед тем, как уйти, я перед ней фотографии положил. И ушел…

– Но на этом история не закончилась? – Ленский смотрел на застывшее болью лицо друга.

Силич покачал головой.

– Нет, не закончилась. Отравилась она в тот же день, таблеток наглоталась. Не помню, не знаю как, но нашли ее, откачали. Кто мне это рассказал, тоже не помню. Пьян я был все время, словно из тумана люди ко мне выплывали.

Приехал я в клинику, с кем-то приехал, а с кем – опять-таки не помню. Все незнакомое, холодное, чужое. И ее лицо, неестественно какое-то, серое, пепельное, почти одного цвета с подушкой.

Я подойти хотел, поцеловать, но вдруг глаза, черные, безумные мелькнули передо мной, я почувствовал удар, потом еще удар… Я плакал, не от боли плакал, я просил, чтобы меня к ней пропустили, но кто-то оттолкнул меня, вытащил из палаты, и дверь, как ледяная плоскость, отрезала мне вход в ее мир. Больше ничего не помню, память – как стерли…

– А бил тебя кто? – спросил Ленский.

– Муж ее, – Силич дернул щекой, осклабился. – Увидел меня и давай кулаками махать. Наверно, все-таки, любил он ее. Как думаешь? Потом она в психушке лечилась, дальше – все, как у стандартного советского самоубийцы-неудачника. В конце концов, написала она, говорят, по собственному, и больше я ее не видел.

– Печально, – проговорил Ленский, глядя на гирлянды позолоты за окном.

– Да… Печально, – рассеянно согласился Силич. – Я здорово струсил тогда, Женя, но тесть обещал замять, если что-нибудь выплывет. Но не выплыло ничего, Света моя без записки все сделала.

Хотя, шила в мешке не утаишь. Друзья от меня отвернулись, не то, чтобы не разговаривали, а как будто чужие стали. Разговор обрывали, когда я подходил, встреч избегали. Тренер косо стал посматривать. Постоянно шушукался кто-то за спиной, везде на взгляды изучающие натыкался. Невмоготу мне стало.

Тесть, когда я к нему пришел, удивление разыграл даже, дескать, не ожидал, что я так скоро управлюсь. Скотина. Мы с ним жестко тогда схлестнулись, но я и эту партию проиграл. Конечно, вся эта затея с гордостью моей, с независимостью с самого начало была обречена. Я, ведь, самого себя тогда быстро раскусил. Какой с меня боец? Единожды солгавши…

Я и тестя прессануть хотел, чтобы себя в этой ситуации обелить. Будто бы вся эта история – его рук дело. Да не тут-то было. Крученый он был, волчара, верченый. Старая школа. Нет, говорит, Слава, мне тебя не жаль, а что разговариваю с тобой, вообще, так за это ты Аллу поблагодари. Так и подвел дело к свадьбе. Понимал, что никуда уже не денусь, что мне теперь – одна дорога.

– Времена меняются, разведка остается. Так что ли? – Ленский внимательно смотрел на друга.

– Методы остаются, – поправил Силич. – Но, если честно, Жень, ведь, методы под людей заточены. Были бы люди другие, глядишь, и методы изменились бы.

– Людей не изменишь, – будто со стороны, Ленский слышал свой голос, вялый, негромкий. История друга оседала в душе горькой тяжестью.

– А ты не узнавал, что сейчас с твоей Светланой?

– Узнавал, – Силич коротко вздохнул. – Преподает она, кстати, где-то рядом с твоей родиной. Ее увез туда муж, когда у нее в Москве все дела закончились.

– Ого! – безразлично удивился Ленский. – Променять Москву на периферию, это – поступок, я тебе скажу!

Силич покачал головой.

– Ты так говоришь, потому что ты ее не знаешь совсем. Наоборот, для нее это очень естественно.

Ленский смотрел на его грустное, постаревшее лицо. Нет, так не пойдет. Надо что-то предпринять, или праздник превратится в реквием по молодости, в самый настоящий ностальгический шабаш.

– Зато у тебя все получилось, – он добавил бодрости в голос. – Смотри, и карьера удалась, и дом – полная чаша. Деньги водятся, жена – красавица.

– Ты знаешь сам, не люблю я ее. – Силич встал, отошел к окну. – И никогда не любил. А тогда чего она только не делала, чтобы вернуть меня, вернуть таким, каким я был в самом начале. Но я-то уже был другим. Навсегда другим. Не хочу больше любви, боюсь ее. Искалечила меня эта игра, убила что-то во мне.

Но я не в претензии, сам виноват. Видно, все-таки, слабак я, не гожусь для всех этих аттракционов. Как мог я, жалкий фраер, сесть за стол с шулерами? На что надеялся? – Силич обернулся, бросил на Ленского взгляд, полный иронии. – Да и не один я здесь пострадавший. И Света, и муж ее, да и Алла моя тоже. Хоть, и простить ей ничего не могу. Хорошо они меня тогда с папашей своим уделали, нечего сказать.

Я даже мстить пытался. Ну, папашка-то – ладно, скоро коньки отбросил, с него, как говорится, взятки гладки, а вот Алла… Хоть и мерзко, и недостойно это, но мне тогда уж все едино было – кругом виноват. Ох, и поизмывался же я над своей невестой! То Светой ее назову, то исчезну на несколько дней, то подстрою, что помаду она у меня в пиджаке найдет.

Думаю, пошлет сейчас меня куда подальше, а мне только того и надо. Поначалу все еще мечтал, что поеду, найду свою Свету, упаду на колени, да только мечтами все это и осталось. Да и чепуха все это, пустые хлопоты. И Света не простила бы, и Алла уехать не позволила. Как ты сказал, какая она? Да, целеустремленная.

Он немного помолчал.

– Сто лет, кажется, прошло с тех пор, а как начинается март, да еще оттепель такая, сырость – не могу, терзает меня ностальгия. Подступает к сердцу, берет за горло, и все – сам не свой становлюсь, амеба – амебой. Вот и сегодня так.

Он обернулся от окна, смотрел на Ленского, большой, неловкий.

– Я для чего тебе все это рассказал, Жень. Знаешь, давно хотел сказать тебе, но не решался. А сегодня скажу. Ты для меня – не просто друг. Ведь, до тебя я кем был? Так, офицер, каких много. Опять же время такое подоспело, много грязной работы выполнять приходилось, сам знаешь. А ты появился, и все вокруг завертелось, и жить стало интересно.

А сегодня, брат, испугался я. Признаваться не хотел. Если бы этот гад положил тебя там, я, честное слово, не знаю, как жил бы дальше. Наверно, и сам бы там, рядом с тобой лег. И деньги не нужны, и карьера. Ну, одним словом, виноват я перед тобой, дружище, прости меня…

Горячий комок стал в горле, Ленский поднялся, шагнул другу навстречу.

– Да расслабься ты, старина, ей-богу, – он обнимал товарища, чувствуя, как подрагивают под руками бугры мускулатуры, – как ребенок совсем…

Рассказанная историю еще плескалось в сознании тоскливой мутью, но уже что-то другое, неясное и сумбурное заполняло его необъяснимой тревогой. Какой-то звук, слабый, едва различимый, вонзился в пространство, и Ленский резко обернулся.

На пороге, улыбаясь и театрально аплодируя, стоял Юрка, а вернее, Юрий Леонидович Журов, их друг и технический руководитель проекта.

– Ну вот! – голос его, высокий и насмешливый, звенел сдерживаемым смехом. – Стоит только ненадолго оставить вас без внимания, и европейские ценности уже возобладали.

В мгновение ока тревога сменилась радостью, и оба они, и Ленский, и Силич, не сговариваясь, бросились к нему.

– Юрка! Наконец-то!

Глава 5

– Да, что тут у вас происходит? – весело и смущенно Журов боролся с Силичем, неуклюже обхватившим его своими могучими ручищами, изумленно глядя на Ленского, в порыве нравственного облегчения порывающегося хлопнуть его по спине. – Вы что, с ума посходили? Да, отпусти же меня, Слава! – он, наконец, выпростался из медвежьих объятий Силича, фамильярно взъерошил его волосы.

– У-у, старый бродяга!

Журов казался сдержанным и спокойным, но от Ленского не укрылось, что их друг чем-то сильно озабочен, какая-то мысль, засевшая в глазах, делала его и без того сухое, аскетическое лицо еще более серьезным и сосредоточенным. У переносицы залегла складка, губы были поджаты, и казалось, он полон злой энергии, грозящей ежесекундно выплеснуться наружу кипятком эмоций.

Сердце сжалось нехорошим предчувствием, медленно и осторожно, словно канатоходец над пропастью, Ленский вернулся в свое кресло, взял недопитый бокал, замер в ожидании.