По Верхней Масловке без спешки

Гримаса может быть только на лице, а губы как часть лица могут лишь принять участие в конструировании гримасы. Если об этом забыть, то можно увидеть какую-нибудь гримасу на носу, на глазах, на скулах, щеках и ушах.

«… я обзвонил аптеки и разыскал это лекарство у козла на рогах…» (192-я стр.)

И это говорит, между прочим, все тот же герой романа Петя, образованный человек, пишущий статьи в журналы и чуть было не ставший редактором отдела театра и кино. Из какой Тмутаракани он взялся, если не знает, что в русском языке есть устойчивые выражения у черта на рогах и у черта на куличках?

«…Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях». (196-я стр.)

На 22-й странице Нина «глядела в холст», на 84-й странице она же «заглянула в страницу», на 74-й – старухе «слова пришли в ум». А на этой странице та же старуха «смотрит в небо», забыв о предлоге «на».

И еще о деревьях. На 109-й странице «деревья» были «пусты», и нам пришлось объяснять, что деревья пустыми быть не могут. Читателю предлагается самостоятельно выяснить, могут ли «ветви» деревьев быть «дырявыми».

«Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня». (197-я стр.)

Это жалуется старуха. Далее – она же:

«… память когтит мою душу и бросает ее, как кровавый шматок, в прошлое…» (198-я стр.)

С сожалением приходится констатировать, что старуха стала предметом гастрономического интереса. Но если «ненасытная жадность глодала» ее лишь «до завтрашнего дня», а после пресытилась старой плотью, то «память» с помощью когтей творила со старушечьей душой невесть что, доведя «душу» до состояния «кровавого шматка». Старуха не сообщает нам, шматок чего это был, но предположительно это был шматок мяса, то есть в представлении старухи имело место превращение души в кровавую плоть, что, согласитесь, никуда не годится. Короче говоря, откровенно жуткая картина.

Никак не отделаться от мысли, что все эти кровожадные дела – месть старухе за ее неблаговидное поведение в прошлом. Помните, читатель, на 44-й странице мы узнали, что старуха «любила жрать человечину»?

«Нина молча сняла перчатки, устало принялась разматывать шарф, легкими хомутами ложившийся на плечи». (206-я стр.)

Как может шарф, который вы разматываете, «ложиться на плечи» – хоть «хомутами», хоть ошейниками? Со всей ответственностью приходится заявить, что если не лишить шарф этого чудодейственного свойства заматываться при разматывании, Нина никогда от него не избавится.

«На экране под ритмичное стрекотание банджо синхронно выделывали ногами два… человечка…» (208-я стр.)

Автор не нашелся, как назвать то, что «выделывали два человечка», и решил, что и так сойдет. Да и правильно, какая разница что выделывается.

Согласитесь, что в нашей быстротекущей жизни все что-нибудь да «выделывают». И при этом никого нимало не интересует, что именно выделывается. Скрипачи «выделывают» смычками, хоккеисты – клюшками, дворники – большими метлами, художники – маленькими метлами, политики – языком, писатели – с помощью языка.

Новая глава романа начинается с пения скворца и ассоциаций, с ним связанных. Все это предваряет повествование о герое романа Пете.

«На рассвете какой-то скворец за окном затеял длинный разговор, упорно и убедительно повторяя одно и то же коленце, похожее на слово «юриспруденция». Это напоминало сцену из допотопной пьесы прошлых веков: бедный племянник открывает душу богатой тетушке – так, мол, и так, мечтаю посвятить жизнь свою и помыслы свои театру. А тетка насупилась и долдонит: нет, милый, юриспруденция, только юриспруденция! А то помру и гроша ломаного не откажу!» (211-я стр.)

Придуманность (позволим себе сочинить неологизм) приведенного текста поразительна.

Так и представляется: прежде чем в новой главе заговорить о размышлениях главного героя, автор принимает решение (для затравки так сказать) дать обзор событий за окном. А что в большом городе за окном поутру? Ежу понятно – пение птицы. Какой? Да хоть бы и скворца. А что поет? Да хоть бы и «юриспруденцию», почему нет? А дальше притянуть к скворцу с «юриспруденцией» пьеску с «теткой и племянником» – дело писательской техники и пяти минут.

Интересно, в каком смысле скворец «убедительно» повторял одно и то же коленце? В чем скворец «упорно» пытался «убедить»? В том, что ему знакомо слово «юриспруденция»?

Еще одно замечание: если «бедный племянник открывает душу богатой тетушке» – это вовсе не означает, что пьеса «допотопна» и что она «из прошлых веков».

«Ее похудевшее лицо напоминало маску древнегреческого трагика. Огромный нос вздымался величественно, как мачта парусника, выброшенного на скалы». (211-я стр.)

И вновь морская тема, и вновь все не просто так, а величественно.

Давайте вспомним, что мачта на паруснике – это один или несколько деревянных столбов, закрепленных в палубе и поддерживаемых растяжками. Представьте себе старушечий нос и соотнесите это представление с тем, что было сказано о мачте. Не соотносится? Никак? Может быть, не с той стороны посмотрели на нос? Или на мачту? Оставим это вам, читатель, в качестве домашнего задания.

Теперь следующая картина: на скалах лежит разбитый парусник и из него величественно вздымается столб мачты. Как вы думаете, может ли из разбитого «парусника, выброшенного на скалы» торчать хоть что-нибудь «величественно»?

«Она… и тебя, убогого, пережила бы давным-давно, если б не подкармливала сама крохами, глоточками своей неиссякаемой жизненной силы. Так подкармливают приблудного облезлого кота – из жалости». (212-я стр.)

Совсем недавно на 186-й странице мы с вами узнали, что «воздух» состоит из «кусков». Теперь вот узнаем, что «жизненная сила» состоит из крох и глоточков и что этими составляющими можно даже кого-нибудь подкормить. Хотя до этого случая своей «неиссякаемой жизненной силой» обычно питали, но не в смысле кормления.

Имея в виду упомянутый процесс кормления, автор в качестве примера приводит «приблудного облезлого кота». С этим никак нельзя согласиться, поскольку котов жизненной силой не подкармливают – даже «облезлых» и даже «из жалости», им этого совершенно не нужно, они предпочитают простуюпищу.

«Петя слушал осекающийся голос в трубке, рассматривая сломанный ноготь на большом пальце, и думал…» (217-я стр.)

Если помните, на 46-й странице разглаживание конфетной обертки выполнялось «ногтем большого пальца». Но тот ноготь принадлежал старухе – главной героине романа, а этот «сломанный» принадлежит главному герою романа Пете. Что характерно, оба ногтя – «большого пальца».

Вопрос: зачем надо было непременно поведать читателю, чем занимаются ногти больших пальцев главных героев романа и в каком они находятся состоянии?

«Тихий такой теноровый человечек с кроткой улыбкой». (217-я стр.)

А еще на свете существуют человечки баритоновые, басовые и, господи прости, фальцетные. Но про их улыбку говорить ничего не будем – не в курсе.

«…милиционер, елозящий хватучим глазом по твоей физиономии в паспорте». (217-я стр.)

После глодающей жадности на 197-й странице и памяти, когтящей душу до кровавого шматка на 198-й, после заглатывания холодных сосисок горячим чаем на 167-й странице, после поедания Петей кинодребедени на 171-й и попыток укусить в сердце на 162-й, после останков каракуля на шее на 160-й и попыток пронзить насквозь Гришу Браскина, чтобы прощупать кресло, на 154-й странице, после вскармливания толпы бытовой остервенелостью на 109-й и убогой колченогости на 35-й странице – никаким «елозящим хватучим глазом» нас с вами, читатель, уже не удивить.

«В зале подыхали со смеху». (220-я стр.)

Со смеху обычно покатываются или умирают – «подыхать» еще никому не удавалось.

«…на балконе пьяненький Костя натягивал лбом бельевую веревку, как могучий раб цепи рабства…» (221-я стр.)

Рабы, мечтая о свободе и иногда за нее даже сражаясь, в свободное от рабства время (по версии автора) вечно тем и занимались, что «натягивали лбами цепи рабства», больше им делать было нечего.

«Петя взял под мышку Катину голову и прижал к своему сердцу… Они уже целовались во все тяжкие в Сокольниках, вечером, за будкой «Квас». Катя налегала спиной на фанерную стенку, и будка сотрясалась от их сокрушительных объятий». (221-я стр.)

Перед вами, читатель, – собрание несуразностей.

Вы когда-нибудь пробовали взять под мышку чью-нибудь голову? Вам удавалось? Кажется, такие попытки делают борцы на ковре, но и у них с этим проблемы. Но взять чужую голову под мышку – это полдела, надо ее еще прижать к сердцу, которого под мышкой просто нет. Но у Пети это получилось, отчего Катю искренне жаль.

Теперь поговорим о поцелуях Пети и Кати. Во что они целовались в Сокольниках, совершенно непонятно. Кто такие «тяжкие» – знает лишь автор. Мы же знаем, что они расположены за будкой «Квас» и их много, потому что целование происходило «во все» тяжкие, имело место групповое действо. И даже если знать, кто такие «тяжкие», все равно: как можно целоваться во все?

Если же прекратить дурачиться, то придется констатировать, что автор романа, вероятно, слышал что-то о фразеологизме «пуститься во все тяжкие», но не знает, что он означает вести себя сообразно своей прихоти или страсти, предаваться разврату, мотовству или еще какому-нибудь неблаговидному занятию. Так что «целование во все тяжкие» – чушь несусветная.

И последнее. Объятия, как вы прекрасно знаете, читатель, «сокрушительными» быть не могут, это очередное заблуждение автора. «Сокрушительными» могут быть лишь удары, а объятия бывают страстными, жаркими, нежными, крепкими.

«Марьон и Сюзон – две яркие бабочки – цеплялись цапучими лапками за оба уха». (223-я стр.)

После «елозящего хватучего глаза» на 217-й странице нас с вами, читатель, «цапучими лапками» уже не напугать. Роман нами до конца еще не прочтен, так что будем ожидать появления слухачих ушей, глотачих ртов и обонячих носов.

Кстати, имеет смысл обратить ваше внимание на то, что Марьон и Сюзон – это люди, а не бабочки с лапками, как вы могли подумать.

«Она была… театроведом… и часто уезжала… за рубеж, откуда, моложавая, с ухоженным, опрятно-круглым лицом,… комментировала с экрана…» (225-я стр.)