По Верхней Масловке без спешки

«Нина в тот день набегалась по редакциям и только перехватила в одном буфете убитый и сухой, как осенний лист, сырник…» (90-я стр.)

Почему сырник убитый? Кто его убил? Почему сырник не может быть всего лишь несвежим? Или вчерашним, заветренным сырником? И почему «сухой, как осенний лист»? Осенний лист, сорвавшийся с ветки, может быть, между прочим, не сухим и даже мокрым после дождя. Тогда уж надо было написать со всей определенностью, что сырник был сухим, как сухой осенний лист.

Еще немного об убийстве сырника. Да, есть такое жаргонное слово «убитый», но его применяют в отношении вещей технических, которые изнашиваются в процессе эксплуатации. Убитый двигатель, например. Но сырник никто (хочется надеяться) не эксплуатировал и не изнашивал.

И зачем автор поясняет, что трапеза Нины состоялась в «одном» буфете? Разве могло быть иначе? Можно было съесть один сырник более чем в одном буфете? И с каких это пор порция сырников стала состоять из одного творожного кругляша?

Предложение – на две строки, а вопросов – на десять.

«Вдруг просто и быстро рассказал свою жизнь». (91-я стр.)

Можно иногда и «рассказать свою жизнь», чего ж тут такого. Главное, чтобы это в привычку не вошло.

«Соглашайтесь, Нина. Не знаю, как умолить вас. Я косноязычен. Рассказать ваше лицо я сумею только кистью». (94-я стр.)

И все-таки – привычка! Вот ведь и лицо герой, по версии автора, тоже «рассказывает». Правда, сам покаялся: «косноязычен». Ничего не поделаешь – художник!

«Веревкин может. Веревкин вообще эквилибрист от искусства. Он умеет – враскорячку. Одной ногой упирается в нечерноземную кочку, на которой восседают эти, певцы деревни, ну как их…, зато другой блудливой ногой нащупал недавно авангардистский ручеек, по которому в иные мастерские приплывают довольно пышные иностранные пироги». (102-я стр.)

И вновь разные по достоинству ноги. Помните конечности в вельветовых штанах и мокасинах на 5-й странице? Одна конечность была верхней, ею можно было слегка покачивать. Позже, на 7-й странице, левая нога на эскалаторе была опущена по ранжиру ниже правой. Но тут, на 102-й странице, просто откровенная несправедливость: одна нога торчит в непролазной грязи, уперлась в какую-то кочку, ладно бы нормальный чернозем был, зато другая – в новомодном ручейке, сыро – зато престижно. И стоит этот самый господин Веревкин по желанию автора в неприглядной позе, одной ногой в грязи завяз с «певцами деревни», другой – в благодатной воде, и нащупывает этой самой «другой блудливой ногой» проплывающие «пышные пироги».

Потрясающая картина! И то ведь верно: неча сидеть сиднем по пыльным кабинетам и высасывать литературу из пальца, – всех на природу-мать! Там вам аллегории россыпью, на каждой нечерноземной кочке, в каждом кривом ручейке.

Чего только на белом свете не было: и блудливые жены были, и блудливые руки были, и блудливые взгляды шарили по сторонам, как прожекторы по ночному небу, и блудливые псы маялись в поисках блудливых сук. Блудливыхног не было, читатель, мировой литературой клянусь.

А Веревкин-то и впрямь виртуоз! Как Матвей с Ниной на 86-й странице в трамвае долго «нащупывали» Луневых, так этот ловкий господин умудрялся ногой (!), читатель (пяткой ли? пальцами? всей ступней? – неведомо), нащупывать «пышные иностранные пироги». И отличал ведь, подлец, заморские от наших!

Передохнем немного после видения картины русского Нечерноземья с раскоряченным Веревкиным посередине и дальше в путь по новым авторским буеракам.

«Господи, и ведь не в деньгах же дело,… сколько можно стыдливо и гордо насиловать свою пресловутую духовность…» (103-я стр.)

Соприкасаясь с «духовностью», надо быть предельно осмотрительным, материя исключительно тонкая. Предлагаю сначала спокойно разобраться, что означает «гордо», а затем – что означает «стыдливо».

«Гордо» – значит 1) с чувством собственного достоинства, 2) сознавая свое превосходство, возможно 3) с важностью и даже 4) надменно.

«Стыдливо» – значит 1) робко, 2) застенчиво, 3) стесняясь, 4) несмело.

Теперь, читатель, тщательно перемешайте гордость и стыдливость. Далее, имея под рукой необходимые ингредиенты, попытайтесь представить себе духовного человека, который вкривь и вкось использует свое пресловутое проявление духа, выражающееся в следовании моральным ценностям, отдаваясь этой практике с робким чувством собственного достоинства, с застенчивым осознанием своего превосходства, со стеснительной важностью и несмелой надменностью.

Представили себе этого «гордого» и «стыдливого» насильника? Уникальный духовный персонаж получился, не правда ли?

«…она улыбалась радушной улыбкой хозяйки, так что мышцы шеи ныли». (104-я стр.)

Чего ж тут удивительного, обычное дело: мышцы губ ведут себя как хотят, конструируя самые разные улыбки, вовлекают в это действо мышцы челюстей, гортани и дальше – до мышц шеи, которые и начинают ныть. Несправедливость, конечно, ужасная: губы развлекаются – а ты страдай. Это как если бы ваш сосед пил всю ночь, а у вас поутру голова болела.

Между прочим, читатель, у вас когда-нибудь бывало такое, чтобы от улыбок болела шея?

«Она была красива пожилой античной красотой». (104-я стр.)

«Пожилая» красота, юная, среднего возраста красота, молодая... Какой фразой политики отмахиваются от микрофона? Ну да – «без комментариев!»

P.S.

Читатель, никогда не говорите своей даме, что она красива «пожилой» красотой, можете получить по лицу. Прошу вас, не спорьте, упоминание античности – хоть римской, хоть греческой – вас не спасет.

«…кивала… на замечательный портрет покойного Шурки Каменецкого, где холодные синие держали психологическое напряжение пространства». (106-я стр.)

Очень хочется узнать: где все-таки прятались эти "холодные синие"? И как выглядят? И чем они умудрялись держать «напряжение»? И что это за «пространство», у которого есть «напряжение»? И почему у «пространства»напряжение «психологическое»? Ведь «психологическое» – значит относящееся к психологии, а психология изучает психику людей, никак не пространств.

Может быть, нам с вами, читатель, тоже что-нибудь эдакое замутить, как нынче говорят? Как-то вот так: «…на портрете… теплые розовые подчеркивали мягкую рассеянность пространства…» Недурно?

И теперь пусть не мы с вами, читатель, а автор попробует доказать, что теплые розовые на такое не способны и что в подчеркивании мягкой рассеянности чего бы то ни было нет ни капли смысла.

«…Из окна было видно, как на остановке полная свежей утренней ярости толпа набросилась на подъехавший автобус». (109-я стр.)

Вы в недоумении, читатель? Еще бы! Вы пытаетесь обнаружить хоть что-нибудь, достойное упоминания в данной статье, – и не находите! И не найдете, потому что перед вами безупречно написанное предложение с удивительно точным образом «набросившейся на автобус толпы».

«Небо между тем налилось той особенною эмалево-сгущенной синевою, какая бывает солнечной осенью, когда деревья уже пусты и строги…» (109-я стр.)

Парочкой «эмалево-сгущенная», как, впрочем, и парочкой сгущенно-эмалевая, нас не удивишь, разбирать не будем. А вот приемлемость в тексте «пустых» деревьев проверим антонимом: полные деревья. Если полных деревьев быть не может, то и «пустых» тоже. Вообще, определение «пустой», если речь идет о вещах материальных (может быть пустой разговор, пустые хлопоты), предполагает наличие площади или объема, которые возможно чем-нибудь заполнить или наполнить: комнату – мебелью, площадь – людьми, сосуд – водою, шар – газом, стол – бумагами. Дерево же заполнить (наполнить) ничем нельзя. Так что деревьям без листвы в русском языке голыми быть допустимо, а вот «пустыми» – нет.

Кстати, до сего времени сонму настоящих и прошлых поэтов и писателей вполне хватало этого определения.

«К следующему автобусу прибило новой толпы, вскормленной бытовой остервенелостью». (109-я стр.)

Только что мы радовались с вами тому, с какой точностью автор описал поведение первой толпы желающих попасть в автобус. Но вот вторая толпа не «набросилась» на автобус, ее «прибило», как волной прибивает к берегу всякий мусор; еще раз убеждаемся, что морская тема близка автору (смотрите стр. 74 и 81-82).

Поведение толпы, читатель, оставляю вам для самостоятельного изучения. Только немного помогу, направлю, так сказать. Для начала выясните, что такое «остервенелость» вообще. Выяснив, извлеките из нее «остервенелость бытовую». Постарайтесь отфильтровать без примеси. А теперь представьте себе, что вы вскормили толпу этой самой «остервенелостью бытовой». После этого попытайтесь понять, почему первая толпа, атаковавшая автобус со «свежей утренней яростью», вызывает восхищение, а вторая, непонятно чем «вскормленная» и «прибитая» к автобусу чуть позже, не вызывает даже сочувствия.

P.S.

Кстати, читатель, выясните на досуге, почему «прибило новой толпы», а не прибило новую толпу?

«Воображение ее взметнулось, как возбужденный язык огня…» (117-я стр.)

Воображение обычно никуда не «взметывается». Что воображение может сделать, так это разыграться. А вот что на самом деле может «взметнуться», но никак не «возбудиться», так это как раз «язык огня» (пламени).

Позвольте, читатель, предложить вам собственный вариант описанного события: «Воображение ее разыгралось, как пламя костра на ветру». Предложение получилось очень правильное, но заштампованное и потому пошлое, как раз из-за «пламени костра на ветру». Равномерное нашпиговывание текста метафорами не делает его лучше, ведь текст – не колбаса, а метафоры – не специи, которые добавляют между прочим дозированно.

Если воображение «взметнулось», значит, это случилось вдруг. А раз так, можно было ограничиться замечательным коротким предложением «Воображение ее разыгралось вдруг» – и далее по тексту автора.

«Ладно, – старуха усмехнулась. – Садитесь. Будем считать, что вы крепкой рукой взяли меня за шиворот …» (128-я стр.)

В данном контексте крепкой рукой берут за горло, но никак не «за шиворот». «Взять за горло» – это устойчивое выражение в русском языке.

«Вот напасть – как человек ничего не умеет, так во всем понимает и всех учит…» (132-я стр.)

Все-таки, наверное, во всем разбирается, а не «во всем понимает…»