Планета Навь

– —У вас, как я понял, какие-то нехорошие враждебные намерения?

Сзади подошёл десятник, каменными глазами оглядел собрание – двигались белые как яйца глазные яблоки с малыми выцветшими радужками. Он, а за ним мятежники и Энки, оглянулись на знакомый звук.

Дорожки зашевелились, пошли пассажирские буйки.

Над головами пролетел и усилился ропот.

– В товарняке тоже бунтуют.

– Но не все. Буйки вон, один, третий. Даже один грузовой.

– Это у кого дома семья осталась. Кого можно за горло взять. – Вдруг сказал непохожий на прочие голос.

Нарочито хамский, но металлически напряжённый. Энки нашёл говорившего. Наконец, президент-курильщик развязал язык.

Десятник хотел высказаться, но оставил свой большой язык лежать неподвижно за зубами.

– Пой ты, хозяин. – Негромко молвил он Энки в ухо. – Я только испорчу.

Энки сказал, ни на кого не глядя:

– Обдумаю я, это самое.

Повернулся к десятнику.

– Силыч.

Отошли под звенящее молчание.

– Ну, ты спел. – Печально заметил Силыч.

Энки отмахнулся.

– Подумать надо, друг.

– Чего тут думать. Пущай пушки господина командора думают. Вона. Взбунтовались по-старинному. По полной. Даже от снегирей представитель. Из клетки послание сунул конвоиру.

– Сколько тебе раз повторять, снегири тоже аннунаки. Только это оступившиеся аннунаки.

Солнце тут врезало Энки, он потёр плечо.

– Горячий поцелуй.

– Чего? Братику изволите свистнуть? Или тово… Звонить деду? – От волнения, охватившего тисками сильную тушу, еле пробормотал десятник.

– Да не. Без нас, я думаю… позвонят и свистнут. Эвон, крутятся тут. Костюмы.

– А тут ещё этот шишмак. – Переживал десятник.

– Ну, их. – Энки подумал вслух. – Сдать бы его Нин, в кокон бы замотала, вылупилось бы чего талантливое.

– Он теперь напишет.

– О, я вас умоляю. Это меня беспокоит меньше всего. Вот этот курильщик – это личность. Вот писатель хороший был бы. Если бы в революцию не подался. Лаконик.

– Он у них неофициальный лидер.

– А есть официальный? – Ужаснулся царский сын. – Ох, ты, чудны дела. Пойду говорить, совру чего. Мороженое куплю, в кино, это, поведу. Есть у нас кино?

– Как не быть.

Заторопились оба. Вернулись, и возвращение противников с полдороги вселило сразу ужас в робкие души мятежников.

Они, бедолаги, отступили. Некрасивы были их лица, опечаленные и неверующие. Кто чуть смелее, тот не сразу сделал шажок, многие же – почти все – отошли покорно и с опущенными взглядами.

Иные смотрели на приближающегося хозяина. Энки шёл к ним без дурного намерения, но исполненный новой силы. Невысокий, он становился больше по мере приближения. Он им показался существом иного вида. Чудовищный десятник позади выглядел всего лишь нелепой утварью.

И, слава Абу-Решиту, всю эту мифологию прервал уже знакомый Энки голос.

– С одной легавой не в охотку, начальник.

И тотчас нехорошая волшба стёрлась, и Энки чуть ли не с облегчением вздохнул. Такой коротенький вздох. Лица расправились, угрюмая толпа распалась на мужиков – плечистых, тощих и мощных, разных.

Энки покосился на несгибаемого и звука не издавшего за спиной десятника, который, видимо, исповедовал древний принцип насчёт брани, не виснущей на воротнике. Энки заговорил грубым и весёлым голосом, отдавая себе отчёт, что подыгрывает одноглазому:

– С одним глазом-то обидно, небось?

Он сопроводил слова жестом, который был бы неуместен, будь здесь маломальская дама, но дам не наблюдалось.

Громкий и честный хохот был ему наградой. Энки почудилось, что одноглазый улыбнулся под сигаретой, которую держал уголком красного сочного рта. Но не медля встал и, не заботясь о том, чтобы оправить своё скудное одеяние, сделал шаг по скатику холма вниз. Был он на босу ногу в драных ботинках, прошлое которых свидетельствовало о преходящести мирской славы. Опытный глаз Энки, вовсе не безразличного к мужскому щегольству, отметил, что это ботинки пижона, за ногу его.

– Свои держи, чтоб не лопнули. – Бросил одноглазый. – Буржуй.

Энки ничуть не сомневался насчёт того, кто здесь настоящий начальник, и потому грубил тоже вовсю.

– Ты шутник, а вот ежли я тебя за ноги повешу, тоже шутить будешь? – Ласково спросил он под новый обвал хохота.

Горняки посвежели душой, одной на всех, слушая перепалку двух хулиганов.

– Жену не приводи, разведётся.

Ну, хваток, сказал себе осторожный Энки, на секунду представив, что сказал бы папа, став свидетелем этого братания. А, может, и стал уже. Энки мельком оглядел мужиков. Кто-то из них тут ряженый. На которой роже поменьше подземного мейк-апа? Мысль, что дедов прихвостень вынужден трудиться наравне и пукать заодно с народом, его искренне порадовала. Мелочишка, а греет.

Бунтовщики явно склонились к тому, чтобы выслушать хозяина, чтобы он не сказал. Это было достижение, но на этом следовало прерваться. Энки нутром почуял, что успех следует закрепить и отступить, вплоть до совета с кем-нибудь, хоть с десятником. Потому что даже наглая душа Энки слегка трепетала – энергия бунта, мощь мятежа открылись ему, и он каждой клеточкой своей отзывался на то, что почудилось ему своим, родным, пусть уродливым, но честным.

Слово заветное, слово оболганное пронеслось под грязными рыжими клоками в черепушке царского первенца.

– Короче, (он употребил нецензурное обращение), я подумаю, как с вами обойтись. А ты, шутник, указывать мне будешь…