Бог, которого не было. Красная книга

А ты затянулся сигаретой и сказал:

– Не говорите глупостей.

– Это нелегко, глупости – моя специальность, – безнадежно усмехнулась Даша.

А не Даша – она тоже усмехнулась, но еще безнадежнее, чем Даша:

– Вот почему я здесь.

– О чем вы? Вы еще жизни не видели, – всплеснул руками твой второй.

– У вас полоса неудач – и только, – добавил ты. И окурок в воду выкинул. Для убедительности.

– У меня с самого рождения полоса неудач, – сказала Даша, дождавшись, когда окурок упадет в воду.

– На мне клеймо беды. – Не Даша перемахнула через перила моста, собираясь последовать за окурком.

– По-вашему, прыгнуть в воду – это выход? – всполошился твой второй.

– Думаю, у вас это первый опыт? – сказал ты в спину Даши, которая последовала за не Дашей, которая собралась последовать за окурком.

– Да, я не всю жизнь стою на мосту, – глядя вниз, ответила Даша. А не Даша улыбнулась Даше: мол, я тоже – не всю.

– А я – всю, – заявил ты. А твой второй молча кивнул: мол, и я тоже – всю.

– Вы тоже собираетесь прыгнуть? – заинтересовалась не Даша. А Даша – тоже заинтересовалась, но ничего не сказала, просто обернулась и посмотрела. Заинтересованно.

– Нет, нет, – открестился твой второй.

А ты – ты тоже открестился:

– Я даю советы. И эти… – Тут ты замялся, припоминая.

– Заповеди, – пришел на помощь твой второй.

А ты хлопнул себя по лбу и воскликнул радостно:

– Точно, заповеди!

– Если вы и вправду хотите прыгнуть – могу вам помочь, – предложил твой второй. А ты – ты даже за руку Дашу схватил: мол, я тоже могу.

– Нет, нет, – вырвалась Даша.

А не Даша сказала:

– Я и сама справлюсь.

– Хотите прыгать? Вперед, – заявил ты.

– А что будет с вами потом? – предпринял последнюю попытку твой второй.

– Увидим! – сказали одновременно и не Даша и Даша. И я понял, что они – и Даша и не Даша – сейчас прыгнут. И еще я вдруг понял, что единственный способ их спасти – это прыгнуть самому. А ты и твой второй – тоже поняли это. И ты посмотрел на меня и съехидничал:

– Чего ты ждешь? Прилива?

А твой второй – он ничего не сказал. Просто толкнул меня в спину. Ну или наоборот: твой второй съехидничал, а ты в спину толкнул. Неважно. Важно другое – я полетел в воду.

Под аккомпанемент великого Анджело Бадаламенти

Падал я долго. Две минуты сорок пять секунд. Столько, сколько пела мне вслед Марианна Фейтфулл. Who will take my dreams away? Я падал под аккомпанемент великого Анджело Бадаламенти, а ты и твой второй две минуты и сорок пять секунд кидали в меня ножи.

А потом – через две минуты сорок пять секунд – я упал в воду. Финальным аккордом Бадаламенти. Хотя это была не вода. Или вода умерла. Черный квадрат сомкнулся над моей головой, и я стал тонуть. Но меня спас Бог. Не ты, а маленький бог без сисек – сержант Армии обороны Израиля Света Гельфанд. Да, она умерла в больнице «Хадасса», но настоящие боги не умирают. И неважно, что там сказал Ницше. Это он – о тебе – о Боге большом. А маленький бог – когда еще жила – рассказывала нам про тренировки американских десантников. Ну про то, что надо опуститься на дно и оттолкнуться, чтобы подняться наверх. Я так и сделал. Оттолкнулся и вынырнул, хватая ртом воздух. Вынырнул я в той самой луже на Дорот Ришоним, 7. Вокруг меня был скособоченный Иерусалим. И лужа была скособочена. А в скособоченной луже не так просто держаться на поверхности, и я, едва глотнув скособоченного воздуха, снова ушел на дно.

А вот дна в этой скособоченной луже не было. Скособоченный воздух кончился, и я понял, что все – мне не выплыть. Ну потому что отталкиваться не от чего. И тогда я оттолкнулся от того, что было, – от воспоминания. Странного, смешного, ну какое было воспоминание – от того и оттолкнулся. Это было еще не в скособоченном Иерусалиме.

На улице Бен-Гилель, 8, – недалеко от той лужи на Дорот Ришоним, 7, в которой я тонул, – жил поэт Михаил Генделев. А на улице Бен-Йехуда, 17, – тоже недалеко от той лужи – жил художник Анатолий Басин. И однажды поэт Михаил Генделев пришел в гости к художнику Анатолию Басину на улицу Бен-Йехуда, 17. Поэт и художник, разумеется, выпили. А поскольку и поэт Михаил Генделев, и художник Анатолий Басин в прошлой жизни жили в Питере – то выпили они немало. Настолько немало, что поэт остался ночевать у художника, хотя от улицы Бен-Йехуда, 17, где жил художник Анатолий Басин, до улицы Бен-Гилель, 8, где жил поэт Михаил Генделев, – ровно одна минута пешком. Девяносто метров. В «золотом треугольнике» Иерусалима – все близко. И все недалеко от лужи. Ну той – бездонной. Той, что была раньше на Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежала на Дорот Ришоним, 7, и в ней тонул я.

А в квартире на улице Бен-Йехуда, 17, кроме художника и оставшегося на ночь выпившего лишку поэта, жили еще и дети художника, и животные детей художника: кошки, собаки, игуана и черепаха. Черепаха хотя и была черепахой, но ползала достаточно быстро. Причем там, где ей, черепахе, хотелось. А художник Басин, напоминаю, любил животных. И чтобы в темноте на нее случайно никто не наступил, художник Анатолий Басин написал на ее панцире флюоресцирующими красками слово «хуй». Хотя черепаха была девочкой. Ну он художник, он так видит. Поэт Михаил Генделев, разумеется, был знаком с черепахой художника Анатолия Басина, читал ей свои стихи, но про слово, написанное флюоресцирующей краской, не знал. Днем надписи не было видно. Для поэта Михаила Генделева она была обычной черепахой, любящей стихи Михаила Генделева. И когда среди ночи проснувшийся с похмелья поэт решил попить водички, он увидел, как на него из темноты надвигается светящееся слово «хуй». И не просто светящееся, а горящее адским огнем. Еще точнее: неотвратимо приближающееся, горящее адским огнем слово «хуй». В начале было слово, как сказал когда-то поэт. Не Генделев, но тоже хороший. А вот поэт Михаил Генделев увидел это самое слово. И понял, что русской поэзии пришла кабзда. И вообще всему пришла кабзда. Апокалипсис – назвал это другой поэт. Не Генделев, но сказано хорошо. Это я все вот к чему: когда я уже совсем собрался утонуть, я увидел черепаху. Не ту, на которой было написано «хуй», а ту, на которой стояла дюжина слонов и держала Землю. Но лучше бы и на этой черепахе было написано слово «хуй». Во-первых, это многое бы объяснило в мироздании, а во-вторых, потому, что Землю держали не двенадцать слонов, а одиннадцать. И именно поэтому все и скособочилось в мире: и Иерусалим, и Дорот Ришоним, и моя квартира на третьем этаже, и водка. И поэтому и мой айфон упал со скособоченного стола на скособоченный пол. А двенадцатый слон – который бросил Землю и из-за которого у моего телефона стекло треснуло – сидел на краю панциря черепахи и болтал ногами в море. Вернее, в луже. Той, что всегда лежала на углу Дорот Ришоним, 5, а сейчас лежала рядом – на Дорот Ришоним, 7. Я тонул в луже, а слон сидел и болтал ногами. А мир скособочился. И стекло айфона треснуло. История, к сожалению, не сохранила слова, что сказал тогда ночью поэт Михаил Генделев художнику Анатолию Басину, но совершенно чудесную генделевскую строчку «этот лучший из миров удивительно херов» – знают все. Ну, по крайней мере, я ее моментально вспомнил, увидев скособоченный мир. И понял, что этому удивительно херовому скособоченному миру скоро кабзда настанет. Окончательно.

В общем, я передумал тонуть. «Прими мою жизнь и обопрись», – пела Марианна Фейтфулл, когда я падал с моста в лужу. А ты и твой второй метали в меня ножи. А в скособоченном мире слон, бросивший держать небо и Землю, сидел на краю панциря черепахи. Он болтал ногами в луже и пел вместе с Фейтфулл: «Кто забрал мои мечты?» И им обоим – и Фейтфулл и слону – аккомпанировал Бадаламенти.

А я – я оттолкнулся от мечты, пока ее никто не забрал у меня, и поплыл к черепахе. Под аккомпанемент великого Анжело Бадаламенти.

Евангелие от Догвилля

Я доплыл до черепахи, поздоровался с ней, и она подставила лапу, помогая мне забраться на ее панцирь. Вылез я рядом со слоном, который бросил небо. Он сидел и меланхолично болтал ногами в луже, не обращая на меня никакого внимания.

Я отряхнулся. Этому меня Экклезиаст научил. Не тот, который «все пройдет», а тот, который лабрадор. Он вообще многому меня научил и был одним из лучших людей в моей жизни. А может, и лучшим. По крайней мере, никто, кроме него, не учил меня отряхиваться от воды – даже бабушка. Слон поморщился от брызг и недовольно посмотрел на меня. «Привет, Кэп», – сказал я ему. Полное имя слона было Капитан Бифхарт, но я всегда звал его Кэп. А Капитаном Бифхартом его прозвали слоны. Не потому, что у него было бычье сердце, а потому что Кэп был полностью отмороженный, как и Капитан Бифхарт. И гениальный, как Дон Ван Влит – так звали этого отмороженного по-настоящему. Не слона, разумеется, а человека. Кстати, все слоны любили Captain Beefheart and His Magic Band и особенно шедевральный Trout Mask Replica. Ну потому что нельзя не любить Captain Beefheart and His Magic Band и особенно шедевральный Trout Mask Replica. Это вам любой слон скажет.

Кстати, человек Капитан Бифхарт уверял, что все двадцать восемь песен для Trout Mask Replica он придумал за восемь с половиной часов, сидя за пианино. Причем играть на нем Бифхарт тогда не умел вообще. Ну а Капитан Бифхарт – слон сидел на панцире черепахи, словно человек Капитан Бифхарт – за пианино, на котором он совсем не умел играть, и придумывал песни. Ну то есть меланхолично болтал ногами. Я сел рядом. Раньше – ну, до того, как мир скособочило, – мы частенько разговаривали, ну и пили, естественно. Особенно зимой. Дело в том, что зимой слону положено в неделю ведро водки. Не пития для, а в качестве глистогонного средства. В зоопарках это официально включено в рацион слоновьего питания, а этим двенадцати ты каждую неделю сам приносишь по ведру. Ну или твой второй. Я, честно говоря, никогда не спрашивал, откуда вы – ты и твой второй – берете эту водку: из небесных закромов или в земном магазине покупаете, но частенько падал слонам на хвост. Особенно когда денег не было. Но тут дело не только в халяве, дело в Евангелиях. Ну которые «благая весть». Дело в том, что Капитан Бифхарт – слон был крупнейшим коллекционером Евангелий на земле. Ну или под землей. Пусть будет «на черепахе» – так точнее всего. Так вот: на черепахе все знают, что есть четыре канонических Евангелия – от Марка, от Матфея, от Иоанна и от Луки. Есть еще полсотни других: от Фомы, от Маркиона, от Василида. Есть Евангелие от Истины – что бы это ни значило, а есть – от Совершенства. И от Иуды – тоже есть. И от Марии. От Варнавы. От Евы. Есть «потерянные Евангелия», и есть «неизвестные». Есть кумранские свитки. Правда, они фальшивые. Слон собрал триста двенадцать. И кумранские свитки у него были настоящие. Мы часто беседовали с Бифхартом за водочкой об этих Евангелиях. Какое из них правильное. И о тебе говорили. Ты – это Бог. Я много раз слона спрашивал: есть Бог или нет? Кэп отшучивался: зимой – точно есть. Типа раз каждую неделю появляется ведро водки – значит, Бог есть. Однажды зимой, семнадцатого декабря, мы с Бифхартом-слоном Бифхарта-человека поминали. И когда уже почти все ведро выпили, Кэп вдруг сказал, что самое правильное Евангелие – от Ларса фон Триера.

– «Антихрист»? Или «Нимфоманка»? – пьяно пошутил я.

Слон даже не улыбнулся, хотя тоже был прилично пьян.

– «Идиоты»? – спросил идиот я.

– Да нет же, – рассердился Бифхарт. – Самое правильное Евангелие – «От Догвилля»: в живых осталась только собака.

Слон помолчал, а потом плеснул нам в стаканы из ведра водки и продолжил:

– Мир – он как этот самый городок, Догвилль. Мир нарисован мелом. Просто место. Место по имени Догвилль. И в этом месте писатель не написал за всю жизнь ни одной строчки, слепой рассуждает о свете, церковный орган играет без звука, а новенькие стаканы полируют, чтобы придать им налет старины.

Кэп выпил и запел бифхартовскую Dachau Blues. Я тоже выпил и только тогда заметил, что новые стаканы – я сам их утром в супермаркете покупал – отполированы под старину.

Мир выпрямился

В тот день, когда мы поминали Капитана Бифхарта, Кэп мне многое рассказал. О мире, который он держит на своих плечах. О тебе, сотворившем мир, который надо держать на плечах. Правда, я ничего не помню. Ну потому что напился и уснул. Наверное, поэтому мне слон и рассказывал – потому что я уже не мог запомнить. Но это все было еще не в скособоченном мире. А в этом – скособоченном – явно что-то стряслось. Ну потому что Кэп сидел на панцире черепахи и ни на что не обращал внимания. Ни на остальных слонов, ни на меня. Он даже на стоящее рядом с ним ведро водки не обращал внимания. Ведро было скособоченное, и водка в нем тоже была скособоченная, но Кэп и на это не обращал внимания. Вот настолько что-то стряслось. И слоны мне обо всем рассказали. Ну о том, что стряслось. Это была очень грустная история, а слоны как никто умеют рассказывать грустные истории. «Бифхарт придумал себе возлюбленную», – сказала слониха Ассоль. «По образу и духу своему», – процитировал слон Артур то ли Библию, то ли Окуджаву. Эти слоны вообще все делали вместе, словно пожилая пара из рекламы зубных протезов. Ну эти Артур и Ассоль Грей – они вообще из сказки были и верили, что умрут в один день. Они даже в алые паруса верили – эти слоны. А слон Охлобыстин злобно засмеялся и сказал, что Капитан Бифхарт вообразил, что эта его воображаемая возлюбленная пропала. Ну или разлюбила его и пропала. «И вот теперь он тоскует», – так и сказал этот злобный слон. И заржал. Охлобыстин был очень злобный слон. Его поэтому и Охлобыстиным звали. Ну потому что он очень злобный был. А еще мордой похож на Охлобыстина и голосом. И букву «р» не выговаривал. Слон Бифхарт молчал, а остальные слоны смотрели на Охлобыстина с неодобрением. Если бы не мир на плечах – они бы этому Охлобыстину морду набили. А может, и хобот сломали. Тогда я хлебнул из скособоченного ведра скособоченной водки – и рассказал Кэпу все. Про себя. Про Дашу. Про не Дашу. И про Недашу. В общем – все рассказал. К концу рассказа ведро опустело. Я перевернул его и вдруг – вот как-то очень вдруг – глупо, беспомощно, неожиданно для себя сказал уже не Бифхарту, а Даше. А может, не Даше. Или даже Недаше. А может, себе. Не помню точно. Ну ведро скособоченной водки выпить. Хоть и неполное. В общем, я сказал: «Тебя сейчас нет здесь. Это значит только одно – ты есть где-то еще. Я люблю тебя, где бы ты ни была». А Капитан Бифхарт положил мне хобот на плечо. И мы так долго сидели, обнявшись. А потом я увидел мел. Обычный такой мел, как в школе. Тот, который всегда пальцы пачкал. Это слон Хулио забыл, когда классики рисовал. А может, ты оставил, когда мир этот рисовал, ну или твой второй. Я взял его в руки, испачкав пальцы. Как в школе. И стал рисовать. Прям на панцире черепахи. В неумении рисовать – я бог. Я бы мог нарисовать там хуй, не похожий на хуй, – вот так я не умею рисовать, но я нарисовал слониху. Ту, которую придумал себе слон Бифхарт.