Бог, которого не было. Красная книга

«Тогда не просыпайся», – дышала Даша. Хотя это не Даша была.

А я – я не просыпался. Может, даже это и не я был. А она, ну которая не Даша была, – она тоже не просыпалась. Все это было похоже на БДСМ – игру, где оба партнера забыли стоп-слово. Но мы его специально забыли. И я и она не хотели возвращаться в тот мир. Ну который был по ту сторону окна. Мир, который существовал по ту сторону лужи. Не знаю, почему ты создал мир, в котором любовь невозможна по ту сторону лужи. Ты – это Бог. И иногда мы слышали твой голос сквозь замерзший дождь на стекле. И голос твоего второго тоже слышали. Сквозь сон. Ну или наоборот: твой голос мы сквозь сон слышали, а голос твоего второго – сквозь дождь.

– Когда эта ким-ки-дуковщина кончится? – ворчал ты, кивая на нас. Это сквозь иней было слышно – как ты кивал. А твой второй – он плечами пожимал. Это сквозь сон было слышно – ну как твой второй плечами пожимал. А может, все наоборот было: второй кивал, а ты пожимал. Сквозь сон и замерзший дождь. А Даша, которая не Даша была, услышав это – ну что ты кивал, а твой второй плечами пожимал, – взволнованно дышала на окно: «Я очень боюсь, что время возьмет и кончится. Мы не готовы к этому – ни ты, ни я».

А я, ну который, возможно, и не я был, не знал, что сказать, и только обнимал ее. Ну потому что я тоже очень боялся, что время кончится. И еще я знал, что мы действительно к этому не готовы: ни Даша, которая не Дашей была, ни я. Хотя это, возможно, не я был.

Время действительно скоро кончится. Через два часа и шестнадцать минут. Я, ну тот я, который точно я, к этому не готов, но оно кончится. Через два часа и шестнадцать минут.

И кровь

течет с руки

Поэты многое про любовь знали. Ну и про лужу тоже. Знать про лужу поэтам – сам Бог велел. Ну то есть ты. А может, и твой второй тоже велел. И про замерзший дождь на окне бабушкиной квартиры на Соколе поэты, естественно, тоже знали. С той стороны зеркального стекла – называл это Арсений Тарковский. Он сам знал и сыну своему Андрею показал путь туда – по лестнице, как головокруженье, сквозь влажную сирень. А БГ это увидел в «Зеркале» Андрея Тарковского. А может, и просто в зеркале. Когда брился. Или просто себя с похмелья рассматривал. Ну и сказал: боже, ну и рожа у тебя, Борис Борисович. Ну не совсем так. Мне кажется, что это лишь игра с той стороны зеркального стекла – вот так сказал. А про рожу и похмелье я все выдумал, простите, Борис Борисович.

И про сон поэты тоже все знали.

Что ты делаешь? Смотрю твой сон. Так могли бы говорить между собой Тарковские – отец и сын. И наверняка говорили, БГ свидетель. Кстати, про нас поэты тоже все знали. Арсений Александрович разглядел за этим стеклом главное. Ну про нас с Дашей. Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали, как богоявленье. И это правда. Все так и было. И не важно: я это был или не я. Для поэтов это не имеет значения. Ах, только б не кончалась эта ночь – это уже БГ. И тоже про нас с Дашей. Даже если это и не Даша была.

А тем временем зима за окном закончилась. Ну или ты опять чудо явил. Ты – это Бог.

Короче, опять весна началась. Ким-ки-дуковский цикл: весна, лето, осень, зима и опять весна. Он же тоже поэтом был и тоже все про нас знал.

А про весну – это мы по дождю поняли. И что этот дождь последний – тоже поняли. Ну потому что последний дождь – уже почти не дождь, – так БГ говорил про тот наш последний дождь. А Арсений Тарковский предупреждал, что судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке. Я, который наверняка не я был, уговаривал ее, которая не Даша была, бежать, хотя что значит бежать – мы же могли взять и уйти, и просто спуститься на лифте, которого не было. Но Даша, которая не Даша была, хотя это совершенно не важно, важно другое: она плакала и, плача, говорила, что не может. Что она обещала тебе. Ты – это Бог. Я, который наверняка был не я, но это не важно, важно, что я пытался убедить ее, что это было во сне, но она упрямо качала головой: обещание, данное Богу во сне, остается обещанием Богу. И мы никуда не сбежали. А в хрустале пульсировали реки, дымились горы, брезжили моря; и если верить в то, что завтра будет новый день, тогда совсем легко. Но легко не было. И было совершенно ясно, что нового дня у нас не будет.

А время уже перестало за нами успевать, и я стрелки сжал рукой…

…а если Бога нет то все дозволено и кровь течет с руки а если Бог есть то тогда и кровь течет с руки и медленно клонилась нагота и кровь течет с руки и тронуть веки синевой вселенной и кровь течет с руки и – божий правый! – ты была моя и кровь течет с руки нас повело неведомо куда и кровь течет с руки пред нами расступались и кровь течет с руки как миражи построенные чудом города и кровь течет с руки сама ложилась мята нам под ноги и кровь течет с руки и птицам с нами было по дороге и кровь течет с руки и небо развернулось пред глазами и кровь течет с руки мне кажется я узнаю себя и кровь течет с руки в том мальчике и кровь течет с руки может ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему и кровь течет с руки Господи дай же каждому и кровь течет с руки Sweet child in time и кровь течет с руки дома тянутся тфилинами в небо и кровь течет с руки Бога надо искать даже в том случае если точно знаешь что его нет и кровь течет с руки кажется у меня были крылья и кровь течет с руки мы все приговорены к высшей мере и кровь течет с руки жизнь прожить не поле перейти и кровь течет с руки и если есть в кармане пачка сигарет и кровь течет с руки улица шириною с сон и кровь течет с руки скажи почему Ты сотворил мир таким что когда мама порвет колготки она плачет и кровь течет с руки Бога нет и слава богу что нет и кровь течет с руки в месте по имени Место кровь течет с руки Бог устал нас любить и кровь течет с руки официально и все такое и кровь течет с руки последний умирающий выключит свет и кровь течет с руки в одном из неснятых фильмов Федерико Феллини кровь течет с руки ой то есть блядь и кровь течет с руки самое страшное нельзя из всех нельзя и кровь течет с руки ангедония и кровь течет с руки каждый неверующий в тебя не верит в тебя по-своему и кровь течет с руки ни один сон не бывает просто сном и кровь течет с руки одиночество другим одиночеством не лечится и кровь течет с руки танцующие всегда кажутся сумасшедшими тем кто не слышит музыки и кровь течет с руки проклятие белой зажигалки и кровь течет с руки распахнутость заколоченной двери и кровь течет с руки вечно молодой вечно пьяный и кровь течет с руки боль ее слишком много и кровь течет с руки снова снова и снова Бог лишил меня слова и кровь течет с руки вот так и живем бляха-муха и кровь течет с руки круглый стол овальной формы и кровь течет с руки ключ тринадцать на восемнадцать и кровь течет с руки можно я буду звать тебя Недашей и кровь течет с руки не ждите Апокалипсиса он давно уже здесь и кровь течет с руки связанные одной цепью и кровь течет с руки я хочу в домик и кровь течет с руки сердце перегорело как лампочка и кровь течет с руки суета сует и кровь течет с руки Desolation Row и кровь течет с руки все приходят к Рику и кровь течет с руки тройной аксель и кровь течет с руки мекудешет и кровь течет с руки Иерусалим скособочился и кровь течет с руки нас больше нет остались только черные дыры и кровь течет с руки умешчул к ьнзиж минемзи и кровь течет с руки потома не будет и кровь течет с руки и кровь течет с руки и кровь течет с руки.

«Окурочек с красной помадой»

Крови с руки натекло много. Целая лужа. Лужа цвета крови. Красная. Нет, не так. Красный цвет, но не просто красный. Такой красный – вот как у Юза Алешковского в песенке «Окурочек с красной помадой». Такой красный, что «стой, стреляю!» – воскликнул конвойный; что злобный пес разодрал мне бушлат; что и жену удавивший Капалин, и активный один педераст всю дорогу до зоны шагали, вздыхали, не сводили с окурочка глаз.

Вот такого цвета был этот красный цвет. Вот такого цвета была кровь. Вот такого цвета была лужа. А кроме лужи – ничего не было. Ни Даши, ни бабушкиной квартиры. Я знаю, что это не Даша была или скорее всего не Даша, но и той, которая не Даша была или скорее всего не Даша, – ее не было. И того лифта, ну того, которого в нашем доме на Соколе никогда не было, – так вот, его тоже не было. И лифта крутой фирмы OTIS, и вообще лифта. Вот прям совсем ничего не было, кроме лужи. Лужи цвета красной помады. Той помады, что была на окурочке в песенке Юза.

И еще голос. Я уже слышал этот голос. Первый раз, когда мы на машине Ильи втемяшились в красный свет по пути на Кинерет. Там еще место такое было, как будто ты его еще не создал. Ты – это Бог. Там просто вообще ничего не было. А посреди этого ничего – светофор. Обычная железяка с тремя лампочками. Местами ржавая железяка.

Тогда – в том ничего – красный свет не переключался минут пять. Или десять. Ну или как говорил Иоанн Богослов: как бы полчаса. Это были как бы полчаса, несовместимые с жизнью. И вот там все эти как бы полчаса откуда-то сверху звучал голос. Голос был как тот светофор, в который мы втемяшились, – тоже железный и тоже местами покрыт ржавчиной. Ржавый металлический голос без остановки повторял: Богу все равно – есть он или нет. Богу все равно – есть он или нет. Богу все равно – есть он или нет. А потом красный свет переключился на зеленый, и мы поехали.

А потом я в этот красный свет еще раз втемяшился. Но уже с Моцартом. На его Lincoln Town Car. Там тоже было место, как будто ты его еще не создал, вернее, не совсем так – ты его начал создавать, создал песок, а потом тебя отвлекли – может, позвонил кто, может, футбол по телевизору начался, в общем, там в этом ничего ничего не было, кроме песка.

И в этом втором ничего моцартовский лимузин взорвался и сгорел; вернее, не так: он сначала горел, а я прикурил от горящего лимузина, ну потому что когда еще будет случай прикурить от горящего лимузина, а потом лимузин взорвался, а я умер; а еще и голос, и светофор искорежило от удара, а я потом еще раз умер. Короче, я там два раза умер. Или три. Не помню точно. А ожил уже в очереди. Ну в той очереди – из бесконечных затылков. В той – из скованных одной цепью. И связанных одной целью. А ржавый голос искореженно твердил: Богу все равно. Богу все равно. Богу все равно.

В общем, эти ничего – они разные бывают. В этом ничего ничего не было, кроме лужи. Цвета красной помады. А голос – ну он совсем заржавел и явно как-то устал от всего, по голосу было слышно – что от всего вообще, в моей голове даже всплыл термин «усталость металла» – не знаю, что это такое, откуда вообще это сочетание букв всплыло у меня в голове, но буквы в этом сочетании – явно про тот голос. Я бы даже сказал, что голос затрахался, вот прям смертельно затрахался, просто нет такого термина «смертельная затраханность металла». Ну это я думаю, что нет, – а там бог его знает. Короче, этот заржавевший, вусмерть затраханный голос твердил: есть он или нет? Есть он или нет? Есть он или нет? Думаю, что это про тебя он спрашивал. Ты – это Бог. Ну если ты есть, конечно. Тогда я не знал, что ответить этому голосу. Ну потому что я не знал: есть ты или нет. Да я и сейчас не знаю. А вот через два часа и пятнадцать минут – узнаю. Наверное. Не знаю. Может, там еще какое-то ничего – и в том ничего тоже ничего нет. Будет забавно, конечно, если там у тебя – ну, может, и не посредине ничего, а где-то сбоку от ничего – окурочек лежит. С красной помадой. Ну тот, из песни Юза.

Если вы потеряли себя, встречайтесь в центре, у фонтана

Про окурок в загробном ничего – это я, конечно, загнул. Ну наверняка у тебя там урны везде. Да и уборщики должны быть. Может, ты гастарбайтеров из ада завозишь, может, провинившимся ангелам по пятнадцать суток выписываешь, но по-любому кто-то у тебя порядок поддерживает. Ну если ты вообще есть. А может, люди после смерти – ну в этом самом загробном ничего – бычки не бросают. Может, даже не пукают. Вряд ли, конечно, – это я про не пукают, но кто знает.

А в этом ничего, где я тогда оказался, – кровь продолжала течь с руки. Цвета красной помады. Черная дыра, а из нее хлещет кровь. Прямо в лужу. А лужа – она тоже была цвета красной помады – из берегов вышла. Затопила все ничего. Ничего, кстати, оказалось длиной триста тридцать метров, а шириной – семьдесят пять. А общая площадь ставшего красным ничего – 24 750 метров квадратных. Лужа разлилась вдоль северо-восточной стены Кремля, от Кремлевского проезда и проезда Воскресенские Ворота до Васильевского спуска, а по спуску этому затопила всю Кремлевскую набережную. Ну и в Москву-реку стала стекать. А сама лужа – она стала Красной площадью. А кровь вдруг течь перестала.

Говорят, что очень давно ты оглядел все и увидел, что все хорошо. Ты – это Бог. А всё – это всё.

А когда я оглядел все – то увидел ГУМ. Но я ничего не сказал. Ну потому что не знал, что сказать. А голос – ну тот, ржавый и смертельно затраханный, – он от всего увиденного помолодел и пол сменил. И стал голосом роскошной женщины. С родинкой над левой грудью и тонкой талией. Причем помада у него, ну то есть у нее, была красная, с эффектом зацелованных губ. Самого голоса по-прежнему никто не видел, но то, что помада у нее была с эффектом зацелованных губ – это было отчетливо слышно. И про талию – тоже было слышно. И про родинку тоже. Кстати, может, и не помада это была вовсе, а жизнь. С эффектом зацелованных губ. Или хотя бы ночь. И этот голос – с тонкой талией и родинкой над левой грудью – повторял с легкой такой блядинкой и эффектом зацелованных губ: «Граждане, если вы потеряли себя, встречайтесь в центре у фонтана! Граждане, если вы потеряли себя, встречайтесь в центре у фонтана! Граждане, если вы потеряли себя, встречайтесь в центре у фонтана!» И я пошел в ГУМ, к фонтану. Ну потому что я совсем потерял себя. А может, и не потерял, а ты меня выбросил. Как тот окурок. Ну если ты вообще есть.

Вавилонская башня

ГУМ похож на положенную набок Вавилонскую башню.

Люди ее после Потопа начали строить. Ну потому что эта херня – я про Потоп – людям не очень понравилась. И они после Потопа – когда малость пообсохли – начали строить башню. Чтобы добиться независимости от тебя. Типа она будет такой высокой, что никакой потоп нам не страшен. Наверное, можно сказать, что люди тебя просто послали. Ну или: люди находились в состоянии духовного тумана, потеряли ориентиры и ясное осознание истины. Ну а ты половину этих людей поубивал, а другую половину превратил в обезьян и слонов. А башню – расхерачил. Нижняя треть ее ушла под землю, а верхняя была сожжена небесным огнем. А вот середина – осталась. Напоминанием о безумной дерзости человека. Ну так проповедники говорят. Им же нельзя матом ругаться. А еще уверяют, что из кусков той самой выжившей середины башни построены горы Шамбалы – те, которые любил рисовать Рерих; а еще подводный туннель под Ла-Маншем и знаменитый публичный дом «Ле-Шабане» в Париже. Ну тот, который рядом с Лувром.

А ГУМ – он и вправду похож на Вавилонскую башню. Ну потому как люди, которые построили ГУМ, – они явно находились в состоянии духовного тумана, потеряли ориентиры и ясное осознание истины. И люди, которые там работают, – они тоже находятся в состоянии духовного тумана, потеряли ориентиры и ясное осознание истины. А люди, которые заходят в ГУМ, – они ничего не потеряли, никаких ориентиров, а совсем наоборот. Ну потому как они заходят в ГУМ либо поссать, либо погреться. А еще – поесть мороженого. Ну вот и я зашел – поссать. После всего пережитого. Ну и поесть мороженого. Знаменитого гумовского мороженого. Вот только денег у меня не было. И кредиток тоже не было. Похоже, потерял. Ну так я и себя потерял, не только деньги. Я все потерял. Дашу, не Дашу, Недашу. Себя. А, про себя я уже говорил. Ну, видимо, память тоже потерял. А еще потерял ориентиры и ясное осознание истины. И вообще – находился в состоянии духовного тумана. Поэтому и строил всю жизнь свою персональную вавилонскую башню. Ну а через два часа с четвертью ты ее разрушишь. Уже даже меньше чем через два часа с четвертью. Неважно. Вернее, важно, конечно, но не важно. Важно, что разрушишь.

Кровавый фонтан в форме юной девушки

Одиночество среди людей – это больше чем просто одиночество. Это как открыть глаза и вдруг обнаружить, что ты плачешь. Глупо плакать в толпе. Плакать вообще не надо, а уж если плакать – то когда никто тебе не мешает. Про это мне еще Джон Скофилд на пальцах объяснял. На своем Ibanez AS-200. Джазовый фестиваль в Монтрё 1992 года. Meant to be с Джо Ловано на саксофоне. Хотя, скорее всего, Скофилд играл не пальцами. И не медиатором. Чуть было не ляпнул – душою, но язык не поворачивается за два часа и четырнадцать минут до смерти такие пошлости говорить. В общем, не знаю чем, но ни пальцами, ни словами так не расскажешь. И кит – ну тот, одинокий – тоже про это рассказывал. На частоте 51,75 герца. Вот таким китом я одиноко плыл среди людей по второй линии ГУМа. А в ГУМе – и на первой, и на второй, и на третьей линиях – по громкой пела Бьорк. «Я фонтан крови в образе девушки юной», – вот так она пела. А роскошная женщина с родинкой над левой грудью и тонкой талией периодически вторила Бьорк: «Граждане, если вы потерялись, встречайтесь в центре у фонтана».

Я – тропинка из пепла, тлеющего под твоими ногами…
Граждане, если вы потерялись, встречайтесь в центре у фонтана…
Прилив укажет путь…
Граждане…
Имя забыв мое, вмиг заблудишься…
Встречайтесь в центре у фонтана…

И всё в ГУМе – и на первой линии, и на второй, и на третьей – было как в этом клипе Бьорк – Bachelorette. Какие-то невероятные цвета и какие-то невероятные цветы невероятных цветов. А еще – книги. Точнее, книга. Она была в руках у каждого человека, и она продавалась в каждом магазине ГУМа. Ну все как в Bachelorette. Вот только на обложке не было фотки Бьорк, и там было другое название: «Бог, которого не было». Книгу в ГУМе читали все, кроме меня. А еще все куда-то спешили. Фонтан крови в виде Бьорк продолжал: я воды тихий шепот; а голос женщины с тонкой талией и родинкой над левой грудью, голос с легкой блядинкой и эффектом зацелованных губ вторил ей, ну или ему – фонтану – вторым голосом: на пересечении между первой и второй линией состоится презентация книги «Бог, которого не было»; слушай тайны мои, Бог, которого не было, я твой путь в один конец, Бог, которого не было.

Люди вынесли меня прямо на пересечение первой и второй линий ГУМа и встроили в очередь; очередь двигалась в сторону огромного баннера «Бог, которого не было» и еще чего-то, чего я не видел за очередью. Я оказался за огромным мужиком с щетиной и глазами как у рыбки гуппи. Щетиной этого мужика явно можно было тереть морковку, а глазами рыбки гуппи он читал первые страницы «Бога, которого не было». Я протиснулся сквозь щетину, и мне удалось заглянуть в книгу: а потом все пошло наперекосяк. Из-за любви. В конце концов, любовь – хорошая причина, чтобы все испортить. А Бьорк знала это и пела, что любовь – это сон для двоих, а мужик пролистнул несколько страниц, и я выхватил – не помню, с двенадцатой или с двадцатой: может, ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?

Я твой путь в один конец – это снова Бьорк; но не дай тебе боже вспомнить, что ты сам и придумал Бога – это последнее, что я успел прочитать, потому что щетинистый мужик захлопнул книгу – подошла его очередь.

Мужик пошел вперед, и я наконец увидел, что же там под баннером. А там под баннером был я. Я сидел за маленьким столиком и подписывал «Бога, которого не было». Одну книгу за другой. Я – тот, который стоял в очереди к себе, – охренел, естественно. А тут еще голос с эффектом зацелованных губ заявил: если вы потеряли себя… И тут я – тот, который подписывал книги, – поднял голову и посмотрел на меня, стоящего в очереди ко мне тяжелыми, словно наваливающимися на тебя глазами. Ну не на тебя, а на меня. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Я, который потерял себя, смотрел на себя, которого я потерял. Кстати, на мне – на том, который раздавал автографы, – были черные джинсы Diesel и белая футболка с надписью «Лучше не будет» – та самая, которая наверняка помнила, что Даша не признавала лифчиков. И я – тот, на котором были черные джинсы Diesel и белая футболка с надписью «Лучше не будет», – усмехнулся и не стал подписывать книгу мужику с щетиной. Вместо автографа я положил ручку на столик. Ручка, кстати, была Parker. Такая же, какой я – тот, который стоял в очереди к себе, – подписывался вместо тебя. Ты – это Бог. Я там еще росчерк ставил, что я у Фредди Меркьюри подсмотрел. Он так на сиськах фанаток маркером расписывался. Про сиськи не помню, но росчерк – красивый. Поэтому я и украл для тебя этот росчерк. Думаю, что сиськи тоже были красивыми – зря, что ли, Фредди на них расписывался. Кстати, чернила у меня – того, кто на книгах расписывался, были черными – такими же, как и у того меня, что за тебя письма писал. И у Фредди маркер тоже был черным. Ну тот, которым он на сиськах расписывался. И сиськи, сто пудов, были классные. Так вот: я – тот, который стоял в очереди к себе, – так и стоял охреневший. А мужик – тот, с глазами гуппи, – тоже охренел. И глаза у него стали как у рыбки скалярии. Если ты вдруг забыл, чего ты насоздавал, – то скалярии раз в семь больше. Ну если ты и правду это все насоздавал и если ты и вправду есть. Но охренел не только мужик – охренели вообще все. Кроме меня – потерявшего себя и вдруг нашедшего. Ну потому что я и так был охреневший донельзя. Но оказалось, что было от чего охренеть. Потому что в книгах – тех самых, что были в руках у каждого в очереди, – буквы взяли и исчезли. Прямо на глазах. И на тех глазах, что как у рыбки гуппи, и на тех, что как у скалярии. А вслед за буквами исчезли и книги. Те, где на обложках было: «Бог, которого не было». И баннер – «Бог, которого не было» – тоже исчез. А потом исчезла и очередь. Последним исчез я – тот, к которому стояла эта очередь. Остался я, стоящий в очереди, которой уже не было. Исчезнувшей очереди ко мне, которого тоже больше не было. А вот ГУМ остался. А Бьорк пела: я твой путь в один конец.

Бьорк – та, которая кровавый фонтан в форме юной девушки, – была права. Это путь в один конец. И сейчас я в самом конце этого пути. На часах 21:46. На мне черные джинсы Diesel и белая футболка с надписью «Лучше не будет». Та, что помнит, что Даша не признавала лифчиков. И сейчас я собираю те самые буквы, которые исчезли тогда. Через два часа и четырнадцать минут вы получите сообщение от абонента номера 8-925-170-73-10. Дослушайте его до конца. Это не спам. Это – та самая исчезнувшая книга. Я расскажу вам о Боге, которого не было. А Бьорк – она и правда кровавый фонтан в форме юной девушки. Особенно когда танцует. В темноте.

Фонтан – это вставшая на дыбы лужа

Кстати, о темноте. Она была всюду. ГУМ сверкал и переливался, но это была темнота. А света – не было. И золота лепнины – не было, и хрустального потолка ГУМа не было, и тысяч пафосно подсвеченных витрин – тоже не было. Была темнота. И эта темнота плескалась в фонтане, до которого я наконец дошел. Фонтан – это лужа наоборот. Вставшая на дыбы лужа. И в этой вставшей на дыбы луже плескалась вставшая на дыбы темнота. А может, даже не темнота, а тьма. Та тьма над бездной, которая была, когда еще ничего не было. Не было ничего: ни ГУМа, ни людей ГУМа. И фонтана не было. И меня, сидящего на мраморном круге фонтана, тоже не было. Была лужа. Та, что всегда жила около моего дома на Дорот Ришоним, 5, а сейчас переселилась в самый центр Москвы. Лужа, беременная всем. Она лежала на пересечении второй и третьей линий ГУМа на сохранении. И в этой луже – в темном зеркале тьмы – как на рентгене можно было увидеть мое отражение. А еще там отражались люди ГУМа и их разговоры:

Выпивать в среду очень приятно. В другие дни – тоже. Тут не в днях недели дело…

Главное, что ты должна запомнить: заниматься сексом в туалете на автозаправке неудобно…

Охрехуительно пишется слитно. Хотя такого слова и нет. Но если бы было – писалось бы слитно…

Люди – говно. Говоришь умные вещи, а они тебя обвиняют в алкоголизме…

Вот бывает – один мужик слушает фуги Баха, а думает о сиськах. А другой мужик смотрит на сиськи, а думает о фугах Баха. Так вот, этот другой мужик – он, сука, опасен… Очень….

Клево вчера погуляли: пять грехов из семи возможных…