Бог, которого не было. Красная книга

– Она сделала это ради тебя. – Николай Иосифович был очень расстроен. Казалось, что теперь у него все клавиши – черные.

– Как… как это произошло? – спросил я его.

– Аннигиляция, – пожал он плечами.

Не знаю, как это – пожать плечами – удалось пианино, у которого не было даже канделябров, но ему это удалось. А после того, как он пожал плечами, я спросил:

– Ей… ей было больно?

– Нет, – ответил мне Николай Иосифович. – Все произошло мгновенно. Вспышка света и ветер. Скрипка и немножко нервно.

А потом он отошел к окну и закурил, хотя раньше я его никогда с сигаретой не видел. Ну я ж говорю: он был очень расстроен. И я спросил его:

– За что он нас так мучает?

Николай Иосифович повернулся ко мне и усмехнулся траурно-черными клавишами:

– Этими вопросами надо задаваться в конце жизни.

Сейчас, похоже, самое время. Конец жизни – через два часа и восемнадцать минут. За что ты нас так мучаешь? Ты – это Бог. Ну если ты, конечно, вообще есть. Ну а через два часа и восемнадцать минут – вспышка света и ветер. Вернее, уже через два часа и семнадцать с половиной минут.

Потома не будет. И мультика тоже

Это я, конечно, так – для красного словца. Ну про вспышку света и ветер. Убьют меня совсем не так. Но и это не важно. Вернее, важно, конечно, но не очень. Результат-то одинаков. А вот что важно – это успеть все рассказать. И еще важно: потома не будет. Оставшиеся мне два часа и семнадцать минут закончатся, а потома не будет. Похмелье, может, и будет, даже наверняка, а вот потома – не будет. Но это я сейчас понимаю. А тогда – тогда я надеялся. Как и она, кем бы она ни была. Дашей, не Дашей или Недашей – но она надеялась. На этот самый «когда-нибудь» и на тот самый «может быть». Верила. Ну в то, что если собрать все яйца в корзину – то покажут мультик. Как и миллионы других верующих в тебя. Они же тоже в это верят – ну что, когда игра закончится, ты покажешь им мультик. Ты – это Бог. И что будет прекрасный загробный «потом». Хер. Потома – не будет. Николай Иосифович, тот который «Беккер», это прекрасно понимал. Он докурил, затушил окурок о свою переднюю ножку и сам себе захлопнул крышку. Мол, разговор окончен. И перестал быть. Вместе с татуировкой «Бога нет». А вместе с татуированным фортепьяно перестала быть и бабушкина квартира на Соколе. И Москва. Зато опять стал быть Иерусалим. И лужа. Та, что до того, как мир перекосило, всегда жила на Дорот Ришоним, 5, а сейчас обитала на Дорот Ришоним, 7. И в ней еще время отражалось. Кстати, о времени: когда лужа замерзла – время тоже замерзло. А когда Николай Иосифович в сердцах хлопнул своей крышкой – мол, пойми уже, идиот, потома не будет, – лед разбился. Ну и время снова пошло. Но как-то неровно, волнами. Время – его штормило. И лужу тоже. И меня тоже штормило. Нас всех троих штормило. В унисон. Ну потому что опять подул мусорный ветер. А от этого ветра пошли волны на луже. Да еще и теплый снег начал падать. И девятый вал. Видели у Айвазовского? Ну вот с лужей та же херня случилась. И со мной тоже. И со временем. Часовая стрелка вцепилась в минутную, и их вертело то в одну сторону, то в другую; а секундную в какую-то загогулину закрутило. Видели, наверное, как клоуны на утренниках из шариков длинных таких такс и жирафов делают? Вот так и секундную стрелку завернуло. Может, в жирафа, а может, в таксу. А потом – вообще какая-то хтонь началась. Ну как после того, как ты со своим вторым у меня сосиски жарили. И совки серебряные для уборки крошек со стола притащили. Сосиски были из супера, а совочки из девятнадцатого века. Тогда у меня раковина забилась. А Михалыч из СССР пришел и пробил ее. Вот и сейчас так – только без серебряных совочков с ручками из слоновой кости. А забитая раковина – величиной с мир. И гигантский Михалыч пришел из СССР и пробил во всемирной раковине затор. Михалыч – он все может. А мир стал уходить в воронку. И меня туда тоже затянуло. А вынырнул я в бабушкиной квартире на Соколе. Но это была не совсем та квартира. Вернее, совсем не та. В ней как будто евроремонт сделали. Но именно как будто. Ну потому что никакого евроремонта не было. Он был, но как будто. Не знаю, как объяснить. Вот когда-то иерусалимский лифт привез меня в 1972 год. Точнее, в 19 февраля 1972 года. А еще точнее, в Нью-Йорк 19 февраля 1972 года. В клуб Slug’s. Там еще Ли Моргана убили в тот день. Ну это я потом узнал. И про Нью-Йорк, и про Slug’s, и про Моргана. А первое, что я увидел тогда, – это снег. И этот снег был какой-то нерусский. Его было много, но он был нерусский. Из него не хотелось лепить снежки, в него не хотелось упасть. Вот и с квартирой так же. В ее плечо не хотелось уткнуться. Глупо, но в ней нельзя было курить. Даже на кухне. Нет, этого нигде, естественно, не было написано, но было ясно, что в ней нельзя курить. Даже на кухне. Потому что евроремонт. Хотя его не было. Из невидимых колонок играл Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. А еще в прихожей стояли одноразовые тапочки. Или лежали. Не знаю, как правильнее. Короче, они там были. Тапочки. Белые такие, как в гостинице. У нас раньше с бабушкой не только одноразовых тапочек в прихожей – и прихожей-то не было. Да и никогда моя еврейская бабушка не признала бы эти тапочки одноразовыми. Но у нас этих тапочек и не было. Как и прихожей. В общем, стою я в прихожей, которой не было, туплю, Моцарта слушаю. Турецкий марш. И тут я услышал голоса. Твой голос и твоего второго. Слов было не разобрать, и я пошел на звук. Ты и твой второй сидели на кухне и разговаривали. И ты и твой второй – в одинаковых одноразовых тапочках.

Таких же тапочках, как в прихожей, которой не было. А вы – были. И разговаривали. Ты спрашивал своего второго: знаешь, чем отличается Содерберг от Тарковского? Ну или наоборот, твой второй у тебя спрашивал. Не разберешь – тапочки-то у вас одинаковые. Я, кстати, отлично знал, чем отличается Содерберг от Тарковского, – евроремонтом, но у тебя был свой ответ, даже лучше. Ну или у твоего второго. Короче, кто-то из вас двоих ответил другому: там, где у Тарковского любовь, у Содерберга – всего лишь интрижка и секс. А другой, усмехнувшись, добавил: и сразу хочется сбежать к Тарковскому. И тут вы заметили меня. Ты замолчал и уставился на меня. А твой второй – он просто молча уставился на меня. Ну или наоборот. А я тоже сначала на вас уставился. А потом заметил мониторы. Мониторы – это такие телевизоры после евроремонта. Они перед вами были. Один перед тобой, а второй – перед твоим вторым. И на этих телевизорах после евроремонта шел мультик. Насколько я понимаю, мультик был один и тот же. И у тебя на мониторе, и у твоего второго. Я собрался было уставиться на мультик, но не успел. Ты вдруг резко спросил меня: «А почему ты не переобулся?» А твой второй добавил, но мягче: «Там же в прихожей тапочки есть, одноразовые». Ну или наоборот было: твой второй резко спросил, а ты мягко добавил. Я в школу за все десять лет вторую обувь раз пять принес, не больше, а переобувался из этих пяти только три раза, а тут почему-то послушался. Не знаю почему. Может, это девятый вал так на меня подействовал, а может, Николай Иосифович. Ну когда он сигарету об переднюю ножку затушил и сам себе крышку захлопнул. А может, евроремонт так действует. Даже если его нет. В общем, я пошел в прихожую, которой не было, быстренько снял свои кроссовки, сунул ноги в одноразовые тапочки – там, кстати, тапочки всех размеров были, а когда вернулся в этих тапочках на кухню, ты монитор выключал. Ну тот телевизор с евроремонтом. И твой второй тоже. Чтобы я мультик не увидел. Наверняка это тот самый мультик был, что ты обещал всем показать. Ну, может, и не обещал, но все верили, что ты его покажешь. Потом. Ну когда последние станут первыми, а зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Верили и собирали смиренно эти гребаные яйца в эти гребаные корзины. Может, даже я верил. Черт его знает. В тебя не верил – а в мультик верил. Но сейчас вы выключали мониторы с мультиком и молча смотрели на меня. И в твоих глазах были титры: потома не будет. А у твоего второго было написано: и мультика тоже. Ну или наоборот. У твоего второго – что не будет потома, а у тебя – что мультика. Неважно. Важно, что не будет. Ни потома, ни мультика.

Никогда ни о чем не просите

И ты, и твой второй делали вид, что ничего такого не происходит. А я – я очень разозлился. Нет, не так. Это неправильное слово – разозлился. И охренел – тоже неправильное. Меня обожгло. Сейчас объясню. Когда-то давно такая штука была – спирт Royal. И мы ее пили. Не потому, что у нас не было денег, а потому что – разве я позволил бы налить даме водку? Это чистый спирт. Мы вообще тогда активно потребляли Булгакова и алкоголь. Спирт мы, правда, пили разбавленным. Ну мы и Булгакова отредактированного потребляли. Сначала полагалось разлить, потом кто-то очень остроумный должен был сказать, что Аннушка уже разлила масло. А остальным полагалось глубокомысленно хмыкнуть. Ну а потом – глубокий вдох, потом сильный выдох, посчитал до трех – и влил в себя это пойло. Ну а потом уже – ну если не умер, – закуриваешь и говоришь глубокомысленно: кирпич ни c того ни с сего никому и никогда на голову не свалится. Ну и голову свою всем демонстрируешь – в качестве доказательства. Или другой вариант: выпиваешь, занюхиваешь волосами девушки – ну если у тебя есть девушка и она позволяет занюхивать своими волосами спирт, – и изрекаешь: тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла…

Я всегда шел третьим путем: запивал. Это ж давно было – еще до Даши. И до того, как Телениус Монк сказал мне: Straight, No Chaser. С тех пор я не запиваю, а тогда – запивал. Ну и вот как-то раз: глубокий вдох, потом сильный выдох, влил в себя пойло, схватил стоящий рядом стакан с водой, сделал пару больших глотков – и ничего не сказал. Не смог. Ну потому что в том стакане спирт был. Еще не разбавленный. Меня не просто обожгло, у меня даже монокль выпал и повис на черном с серебром шнурке, закрепленном специальной прищепочкой в нагрудном кармане фрака. Ну почти. Монокль не выпал – ну это только потому, что у меня монокля не было, а вот если б был, то он бы обязательно выпал и повис на черном с серебром шнурке, закрепленном специальной прищепочкой в нагрудном кармане фрака. А я после этого случая с моноклем даже Булгакова, ну не то чтобы разлюбил, а охладел как-то. А спирт вообще перестал пить.

Короче, когда я увидел, что ты и твой второй делаете вид, будто примус починяете, – меня вот так же обожгло. И монокль выпал. Тот, которого у меня не было никогда.

– Где Даша? – выпалил я.

– Даша? – начал тянуть время ты и посмотрел на своего второго. Ну или наоборот.

А тот, который наоборот, – наоборот, не стал тянуть время и сказал, пожав плечами:

– Она исчезла.

– Как это – исчезла? – попытался я добиться ответа. И тут я увидел разницу между вами. Тапочки-то у вас были одинаковыми, думаю, даже размер один и тот же – 44–46, но у одного – у того, кто хотел сбежать от Содерберга к Тарковскому и еще он наоборот был, – так вот, он сидел, положа правую ногу на левую, и тапок у него висел на большом пальце правой ноги; а вот другой – он тоже сидел, положив ногу на ногу, но нога – та, что сверху, – была без тапка, а сам тапок лежал на полу.

– Как это – исчезла? – пытал я вас: и того, кто с тапком, и другого – без тапка.

Тот, который был наоборот и хотел сбежать к Тарковскому, пожал плечами:

– Мы не знаем.

А тот, у кого тапок был на полу, подхватил:

– Вот именно. Мы не знаем. Знаем, что ее нет. Вот и все.

И я вдруг понял, что очень устал. И что если сейчас не усну – то умру. А в голове сами собой всплыли слова Михаила Афанасьевича, ну к которому я несправедливо охладел после того трагического случая с моноклем: «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!» Они не сразу все всплыли, а по очереди, порционно. На «никогда и ничего не просите» я поправил монокль и швырнул в угол одноразовые тапочки. На «никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас» – развернулся, дошел до своей комнаты и лег в кровать. На «сами предложат и сами всё дадут» – я уже спал. Кажется, даже монокль не снял.

Ты – чужой

В квартире с евроремонтом и сны такие же. С евроремонтом. Не помню точно, что мне снилось, но точно что-то с евроремонтом. А когда проснулся – рядом была Даша. Она сидела на кровати и растерянно смотрела на меня. Наверное, я был чужим среди этого евроремонта. А может, просто соскучилась.

– Я не помню, как я сюда попала, – растерянно сказала она.

Я хотел сначала рассказать ей про Моцарта и Израиль, про тебя и твоего второго, про Тарковского и Содерберга, но передумал и просто пожал плечами:

– Я не знаю, как ты сюда попала.

– Как это? – еще больше растерялась она.

– Я проснулся, и ты была здесь, – я действительно проснулся, и Даша действительно была здесь.

Коротко постучавшись, к нам вошел ты. Ну или твой второй. В белых одноразовых тапочках, а в руках у тебя – ну или у него – был небольшой поднос, на нем – две чашки кофе. Ты поставил поднос на кровать и моментально исчез. Ну или твой второй моментально исчез, – неважно. Важно, что кофе пах божественно. Наверное, это все-таки ты был.

– Неспрессо? – спросила меня Даша, кивая на поднос.

– Что же еще? – джорджеклунивски улыбнулся я. Получилось похоже. Кажется.

– Я помню очень мало, – пожаловалась Даша. – Только тебя. Я что – болела?

– Вроде того, – отпил я глоток кофе. Правда божественный. Значит, это все-таки ты был – с подносом. Хотя, не знаю. Может, и твой второй. Неважно. Важно, что Даша продолжала вспоминать.

– А мы с тобой расстались? – вот так продолжала вспоминать Даша.

– Да.

– Надолго?

– На несколько лет.

– Ты жил один?

– Да.

– Это было трудно?

– Не трудней, чем жить с кем-то еще.

– Ты обо мне думал?