Корабль теней

– Поработаешь тут, – проворчал Толик. Он собрал все ошметки старой краски в ведро и побрел, подволакивая ноги, к борту, чтобы незаметно выбросить их вон. «Альпинист» по-прежнему что-то неразборчиво курлыкал, но французская певица уже давно уступила место какому-то унылому актеру, который, по-видимому, почти засыпая от скуки, начитывал радиоспектакль; голос актера едва прорывался через шипение и треск, – то ли батарейки садились, то ли качество радиосвязи внезапно ухудшилось. Кирилл макнул было кисть в ведерко, чтобы пройтись по щиту на второй заход, как неожиданно послышался топот, и из тумана выскочил Толик. Глаза его были вытаращены, костлявые кулаки сжимались и разжимались, а худая грудь под тельником шумно ходила ходуном.

– Кирюх… Там, за бортом… Три… Три трупа! – выпалил он.

– Что ты несешь, какие трупы? – вскинулся Полыхаев.

– Я те зуб даю! Там, у правого борта… Катер… А на палубе три тела лежат… Мертвые, не шевелятся.

Кирилл, не ответив, вновь бросил кисть и метнулся к правому борту. Ухватившись запачканными краской ладонями за мокрые от росы леера, он осторожно выглянул наружу, словно опасаясь, что из воды и взаправду выскочат трое мертвецов и набросятся на него.

– Вон там, ближе к носу, – жарко пропыхтел Толик в ухо. Кирилл присмотрелся. На волнах, почти вплотную к борту, покачивался маленький бело-синий катерок-полуглиссер. Он был весь в пятнах ржавчины, зарос какими-то водорослями, кормовые банки частично разломаны. На палубе катера лицом вверх лежали трое мужчин.

– Трупы, – гробовым шепотом выпалил Толик.

– Эй вы, на катере! – выкрикнул Кирилл и замахал рукой. – У вас все в порядке?

Ему никто не ответил. Тела на палубе так и остались неподвижны.

– Ну, точно трупы, – уверенно констатировал Толик.

– Да что ты заладил «трупы, трупы». Гони к старшому, доложи, того-этого. А я попробую их сострунить да пришвартовать как-то.

* * *

– Начбазы на связи. Слушаю! – Худой, словно высушенный степными ветрами человек в аккуратно выглаженном кителе с тремя звездами на погонах ухватил трубку задребезжавшего телефона и прижал ее к уху.

– Это Тоня. Тут такое дело… Я даже не знаю, как сказать. – Голос связистки звучал растерянно и чуть дрожал.

– Говори, как есть, Тонечка.

– Григорий Юрьевич… Они, кажется, нашлись.

– Нашлись?! – Четко очерченные седоватые брови на лице капитана взметнулись вверх; он сразу понял, о ком речь.

– Нашлись, – повторила Тоня. – На катере. На том самом. Грузовое судно ТК-17 взяло его на буксир, и идет к нам. Я… Я… – Она осеклась.

– Живые? – коротко спросил Григорий Юрьевич. Вместо ответа Тоня чуть всхлипнула.

– Так, Антонина. А ну-ка соберись. Тебе сейчас нельзя волноваться.

– Но ведь они же нашлись, Григорий Юрьевич! Нашлись! Надо позвонить Сергею Ивановичу и Володиной жене… А что до меня, – зачастила Тоня, – у меня ведь всего лишь третий месяц срока, не беспокойтесь, все норма…

Начбазы, не дослушав, рявкнул «Я сам!» и хлопнул рукой по рычагу телефона. В наушнике что-то захлебнулось, пискнуло и мерно загудело. Григорий Юрьевич с полминуты постоял, глядя на черную телефонную трубку, подстреленной вороной лежащую на лакированном столе возле небольшой рамки с фотографией улыбающейся женщины с учебником немецкого языка в руках.

Капитан шумно вздохнул и с силой потер лицо руками. Правая ладонь оказалась увечной, похожей на клешню, с тремя пальцами вместо пяти.

– Н-да-а… Вот черт… Вот ведь черт! – выпалил он и в сердцах саданул ботинком по тяжелому стальному ящику-сейфу, стоящему подле стола. Солнечный свет заливал полупустой кабинет начальника базы, печатая желтые квадраты на давно не крашеном полу. Григорий Юрьевич вновь потер лицо и, открыв старую потрепанную записную книжку, нашел нужную страницу. Хлопнув по рычагу телефонного аппарата, он накрутил «восьмерку» и, после гудка, – уже давно забытый номер.

– Добрый день. Столовая? Можно, пожалуйста, Юлию, э-э-э, Федотову. В бухгалтерии работает. Да-да, она самая. По личному. – Он шумно сглотнул, отведя трубку от лица, и принялся ждать. В наушнике слышался какой-то дребезг, по-видимому, шум столовых приборов, но усталому капитану казалось, что это лязг снастей какого-то очень старого корабля.

– Алло! Юлия Петровна? Это Юркаускас. Как какой?… С базы 03—11. Да-да. – Он чуть помолчал. – Помните, я вам говорил, что они обязательно найдутся? Да… Это было давно. И я тоже потерял надежду, но… Но мне вот буквально только что сообщили. Они нашлись.

– Живые? – чуть слышно прошептала трубка.

Григорий Юрьевич закрыл глаза и беззвучно вздохнул.

Глава 1

Мария Селеста

– Эй, Петрович! Сигаретка есть?

Шершавый, некогда покрашенный синей масляной краской металл парапета приятно холодил ноющий локоть правой руки мичмана. Когда-то, в годы послевоенной молодости, Иван Петрович на спор нырял с борта сторожевого катера Севморфлота СССР в ледяные воды сурового Белого моря; из всей компании таких же сорванцов-юнг, служивших тогда срочную, только ему одному посчастливилось раскроить локоть и почти все предплечье о торчащий из борта катера какой-то обломок болта или заклепку, и теперь, спустя почти тридцать пять лет, травма давала о себе знать, – впрочем, как и всегда в межсезонье или при перемене погоды. Но сентябрьское небо сегодня было на редкость чистым и пронзительно-голубым, как бывает только ранней осенью, когда большинство лесных пожаров уже отгорели, а местные угольные ТЭЦ еще не пущены.

Иван Петрович, облокотившись о парапет причала военно-морской базы Севморфлота 03—11, молча глядел в серо-зеленые, сегодня почти малахитовые воды Баренцева моря. Этот неспокойный, мятежный пейзаж уже давно стал для него ежедневной рутиной, и когда пришло время уйти на заслуженную флотскую пенсию, Иван Петрович, крепко подумав, все же отказался, несмотря на бурные возражения жены Натальи – «А на даче-то кто копать будет – Брежнев, что ли?». Здесь, на пирсе технического причала Морских частей погранвойск, мичман чувствовал какую-то щемящую родственность, какую-то общность с бескрайним океаном, как Крис Кельвин с его Солярисом, чувствовал пульс, дыхание воды, ее бессонную, бесконечную, безграничную то ли любовь, то ли умиротворение; это внезапное родство не отпускало его, тянуло сюда каждый день, и Иван Петрович совершенно точно знал – он любит свою работу.

«Нынче почти штиль», – привычно отметил для себя мичман. Все так же поскрипывал пирс, все так же тихонько шипели гребни мелких волн, разбиваясь о камни, все так же гортанно вскрикивал в настежь открытом окне узла связи динамик рации, и прибывшая в начале лета по распределению из института связистка Тонечка привычно отвечала «Это три-одиннадцать, прием». На горизонте, сегодня поразительно чистом, ясно-синем, как Натальины глаза, серебрилась какая-то легкая пелена – то ли тучки, то ли дым.

– Петрович! Закемарил, что ли?

Мичман досадливо поморщился. Витек, грузчик-разнорабочий, слегка раздражал его – то ли своей вечной хитрой ухмылочкой, то ли масляно блестящим левым глазом, который, в отличие от правого, желтоватого и испещренного красными прожилками, никогда не двигался, то ли бледными наколками на беспокойных пальцах левой руки, складывающимися в слово «ВИТЯ».

– Угомонись, Витек. Чем вымачивать якоря, лучше бы набросы с пирса убрал. Как на прошлой неделе штормило – насыпало водорослей, мусора всякого, уже сколько дней лежит. – Иван Петрович достал из кармана слегка помятую пачку «Памира». Сам он курил в последние годы очень редко: Наталья со свойственным ей усердием принялась за его здоровье, стоило только перешагнуть пятидесятилетний рубеж, и Иван Петрович смирился – ему была приятна такая активная, хоть порой и докучающая забота. Сейчас, почти год спустя после смерти жены, он по-прежнему выкуривал едва ли пару сигарет в день, – то ли из уважения к ее памяти, то ли, стыдно признаться, из опасения, что, встреться они, когда придет время, на том свете, Наталья хорошенько пропесочит его, как нередко бывало за тридцать лет брака.

– Да почищу я, почищу! Че ты заводишься, мичман? У меня еще в доках работы невпроворот. Как разгрузили «пять-ноль-восемь», так и минуты присесть нет, носишься, как савраска без узды.

Иван Петрович не ответил, вновь отвернувшись к парапету и примостив больной локоть так, чтобы касаться им холодного металла поручня. Заявления Виктора Малых о трудовых победах можно было смело делить на два, а то и на три. Володя Горбунов как-то заметил, что в один из дальних складов Витек ныряет уж чересчур часто. Беглый осмотр выявил, что горе-работяга организовал там «шхеру», тайный штаб – Володя обнаружил лежанку из списанных морфлотских матрацев, банки из-под консервов и початую бутылку водки. Был большой шум, начбазы в очередной раз грозился уволить Витька по статье, но ограничился выговором, после которого Витек три недели ходил как шелковый – начальник базы Юркаускас, по-армейски жесткий, прошедший почти всю войну от Ворошиловграда до Варшавы, мог пригвоздить человека к стене одним взглядом.

– А кстати, Петрович. Тоня-то наша, она ж незамужняя? – Витек, смоля сигарету короткими, суетливыми затяжками, тоже пристроился на парапет. Ветер донес запах легкого перегара, и мичман инстинктивно поморщил нос, шевельнув седыми усами.

– Тебе-то что с того, Витек?

– Ну, как «что». Я мужчина свободный, – Витек дурашливо приосанился, – Антонина тоже, что ж нам мешает-то?

– Вроде есть у нее какой-то ухажер, – задумчиво протянул Иван Петрович, пригладив редеющие волосы на висках; на затылке давно уже блестела лысина, но мичман отказывался брить голову наголо «под фантомаса», с пренебрежением отзываясь о современной моде: «Словно какие-то бильярдные шары на плечах».

– Да ну? Видел его?

– Ну, видеть не видел… Так, разговорились с ней как-то, да сама и рассказала. Хорошая она девушка, Тоня. Куда тебе, обалдую, до нее. – Мичман слегка улыбнулся, одними лишь глазами: Тоня ему нравилась; в минуты, свободные от работы, они иногда болтали обо всяких мелочах, и Иван Петрович полушутя-полусерьезно называл ее дочкой. Тоня смеялась и картинно отмахивалась: «Иван Петрович, если я ваша дочь, то тогда ваш неуловимый Сережка – мой брат, получается? Не-не-не, не в этой жизни, упаси боже!»

– Вода, вода, кругом вода-а… Да не, брешет она, – убежденно констатировал Витек. – Что это за хахаль такой, что даже ни разу к подруге на работу не заявился.

Иван Петрович вновь поморщился.

– Хорош балагурить, Витек. Докурил – иди дело делай, нечего время тянуть. Тоже мне, герой-любовник.

Витек, что-то обиженно бурча себе под нос, ушел в сторону доков. Из окошка кабинета узла связи вновь донесся выкрик рации и легкий, ясный, как велосипедный звонок, голос Тонечки: «Это три-одиннадцать, прием».

* * *