Временно

только приду вот оттуда,

где буду, приду,

лягу тебе на потеху

и буду долго-долго,

пока не родится весна».

12:36

День был светлым и теплым. Грело в спину. Сквозняк не помогал отдышаться. Родинки появлялись в неожиданных местах. Сначала – у двери, потом на потолке, затем у Ассы на кончике носа. Прелестно-то как выглядело, аж суставчики съежились и цветочки в губах проросли. Скорее состричь и унести на могилку! А какую могилку, чью? Надеть костюмчик, носочки длинные, не белые – траур же, побриться, оголтелый, и в любой степени помытости прийти на траурную мессу, быть там первым. Асса читала книжку вслух, пока Жа собирался и не утюжился. Читала она следующее:

– Некролог: « Вчера, то есть 15 апреля неизвестно такого-то года, в 17:45, почил своим мировым отсутствием герой молодежи, великий ум современной прошлости, отсутствующий и огороженный своим же костюмом, профессор любви и нелюбови, флорист умерших семян, целитель бездушных и громоотвод для преступных помыслов ничего не делать и не умирать, доктор Утин Соломонович Демократов. Бывший переизбранным на свое почетное место палача и казначея предсказаний на горсте слез в марте этого года, в день воссоединения Болезни и Здравия, Глупости и Ума, в четвертый раз воскресший от рук своих же убитых, он праведно нес свой перевернутый крест не в гору, но с горы, чтобы показать унылым и беснующим в горе молчания свои красивые запонки, уши в дырочку и лысину, покрытую мхом, галлюциногенными грибами и ветвями оливы. Семья Утина, состоящая из Верного друга Мима Леснова и Святого Гундосова, желают ему скорейшего возвращения через 6 лет в свое низенькое тельце, а также приятного отдыха в скоропостижной урне, в которую тот будет помещен, чтобы цвести и пахнуть, пока его плоды жизнедеятельности его самого не вырастят в новое соцветие благополучия и беззубости. Аминь ля фам».

– Я никуда не пойду, – пробубнил Жа, поцеловал плечико Ассы, точнее, поцеловал солнечного зайчика, сидящего на плечике Ассы, и вытер слезы счастья маленькой своим рукавом, шепча, что все будет хорошо, все будет, когда вернется Время, и все закончится.

апрель, 19.

03:59

– За что мне честь такая? Я видел бога. Точнее, бога нет. Но я видел дух. Я видел то, о чем все шепчутся, что представляют сквозь сны, что не передают по наследству, но записывают и замаливают. Таким назвать можно босые ноги человека, всю жизнь носившего сандалии и туфли изо дня в день. Или бабы улыбка у зеркала, которой зубы выбили, а та лишь освободилась наконец. Головой своей освободилась, убежала, вещи не собирала даже, ушла. Мне думается, это чувство всех сильней. И даже сильнее страха, что маловероятно, я сам не верю этому, но чувство есть, и есть неточное, и, каково оно, не знаю.

Есть мысли, что мы не спим все тут, а видят нас, не сны, другие человеки, уставшие с годами думать о себе, делах, о святости и глупости своей. Я сплю сам, и я вижу, как видят со стороны меня мои и не мои, но чьи-то, прямо скажем, существа. Они мне говорят: «Малыш Жа, жабрик, что ты, как?» Уставший жить крошечный Жа так смотрит на себя и выдыхает вроде не табак, но густоту из-под и в, оттуда, где есть не то, что есть у каждого из вас. Какая честь увидеть бога, которого и не было, и нет.

Сродни музыке, оно, выпитое с молоком матери, опустошающее в алкогольном потопе, и после, отрыгивая душу, наизнанку выворачиваясь, подолгу мучаясь, проявляется то самое, глубинное. Живет себе лишь несколько секунд, а после тонет, глохнет и забывается. Как город, что не видел ты, но так любил. Как вальс, что не станцевал с той девушкой, касаясь ее волос в гардеробе, а потом целуя свои пальцы в школьном туалете, еле улавливая стон запахов еще не испорченной временем кожи, еще не получившей поцелуев рой от шеи и к ногам, и волосы те еще некрашеные вдыхает парень, страхом захлебнувшийся. Но страх уходит – и вот то самое, тот миг, процесс, ведущий далее всю жизнь тебя в болото, откуда не выходят партизаны, ни звери, ни убитые за доброту. Играет музыка глухонемому, с рождения играет, веселит убогого, а тот лишь плачет.

Зачем мечтателем – не знаю, быть зачем? Кем станешь, если быть тебе никем? Быть может, в смысле жизни, которого не может быть, и есть то самое, нашедшее меня, триумф мой, власть моя над собою, земля моя, земелюшка, не бетонная, живая. Чувствую я, чую, почти потрогать могу, как бутылку в пивной, как сиську у Ассы пощупать, как процесс о вредительстве и долгом и безрезультатном самоубийстве. Когда все рухнет, когда все сверху упадет, я не замечу даже, я не смогу заметить то, что будет дальше. Я буду помнить лишь о том, том самом, что живее всех воплощенных в памяти и в небе, как в зеркале. В такое небо в ночи смотреть не перестанет быть приятно, и даже в кромешной, страшной, как в войну, на луге, где времени не будет даже после смерти. Я ни черта не понял бы, среди моих, о господи, прости мне жизнь мою, звезд, что ты мне посвятил сегодня, а завтра – ей, что я люблю так часто и всегда. Люблю бессмыслицы звезду, и так и будет. Я белая овца, кричу, машу рукой, вхожу в леса, но умираю таким вот, счастливым таким, моля себя: «Ну подожди, немножко подожди». А все равно мру крысой, не овцой, забитый палками и каблуками. Что это новое и кто его придумал? Ах, бог, за что такая честь мне выдумать тебя.

– За то, что ты хороший, глупый и временный.

10:32

Пока Жа спал, Асса устроилась на работу. Малыш Жа был зол, но потом стал отдыхать от нее и отдохнул. Она работает сегодня целый день, а вечером они идут тратить ее дневную зарплату. Ей платят сразу за целый день. Она зашивает разбитым сердца и руки – женщинам и мужчинам. Посмотрим, зашьет ли и его сердечко.

апрель, 30.

22: 09

В бар они зашли позже остальных, долго курили у входа и мялись, как дети. Жа предложил Ассе банан из своей ссобойки с работы, которую не доел. Она довольно откусила банан и прожевала, ругаясь матом на прохожих туристов, разговаривающих на фарси. Рассказывала про своего босса гомосека и как он приставал к ней, перепутав в темноте ночного клуба с мальчиком. Жа хохотал и глядел на ее руки, на ее длинные, как фонарные столбы, ночные и холодные руки. На входе в клоаку табачного дыма и коктейльных платьев их встретила бабушка с красными губами в элегантно стянутой ленточкой шляпке. Асса скинула пальто на свободный стул, Жа повесил свое на вешалку у входа. Немолодой бармен кивнул Ассе, будто бы давая знак, и немедленно протянул порцию вина в бокале.

– Австралия, шираз, ваше любимое.

– Благодарю, – кивнула ему Асса.

– Откуда ему знать о твоем любимом вине? Мы здесь в первый раз.

– Он знает все, я его сегодня зашивала. Вот, попробуй сам.

Жа подошел к мистеру в мятой белой рубашке, перевязанной красной широкой лентой на груди, и с улыбкой в полрта, и Жа было раскрыл свой, но мистер лишь кивнул и, проведя несколько манипуляций руками, через мгновение протянул малышу порцию мятной водки с апельсиновым чаем и дольку осьминожьего арбуза, а затем ткнул официанту на их столик, что-то урча знаками. Жа сел, опрокинув напиток и заедая его полуживым и красным.

– Кальвадос из Франции, – подал зашитый официант.

– Спасибо, не стоило. – «Но чего-то стоило все-таки», — думал Жа.

– Ну что вы, редко к нам заходят гости с чистейшими намерениями и идеальным вкусом. – Официант довольно улыбнулся и скрылся в чаще загримированных девушек легких увеселительных наружностей.

– Я же говорила, ты ничего о себе не знаешь. А здесь о тебе знают все.

Жа посмотрел на плечо Ассы, чуть оголившееся от ее телодвижений, ерзаний на месте. Ему тут же захотелось выгравировать на стенах подземок и в бюстах уставших великих вождей новое творение мира – ее шелковые плечи.

– Где мы очутились? – Его пивные детские слезы так и наворачивались от немыслимости наблюдаемого.

– Мы там, где я была в своих снах. И долго ли, мало ли мы проведем с тобою жизнь воцерковленную, если наш храм построим сами из пустых бокалов вина и стаканов виски.

– Гхмдтрг, – Жа подавился осьминогом. Асса его поцеловала, и тот был сыт и любил вовсю. Грохотала талая музыка, свет стягивал свою одежду, за стойкой бара медленно капало с мужской рубахи на стол. Седая бабуля с красными губами указывала сынку пальцем на старые часы с гильотиной. Те остановились в тот момент, когда осьминог стал убегать с тарелки малыша, пьяного от долгого ожидания.

май, 1.

01:23

– Не знаю, как сказать о том, что у нас с Ассой был секс минуту назад. А нет, знаю. Мы занимались любовью, – так в книжках пишут. Я ее, она – меня, любили. Любили долго, пока не надоело и не выпустили все наружу. Снаружи оно умерло, а в нас еще осталась частичка живого, и ей теперь накапливать свою силу, но как ей помочь? Думаю, нужно ли помочь ей. Асса говорит – не нужно, ложись спать. А что, во сне и мучиться не нужно, и жить не приходится, нет варианта лучше.

– Ты с кем говоришь, малыш Жа? – прошептала Асса.

– Ни с кем, спи, хорошая.

май-мой, 2.

04:46

Он долго думал… Думал о том, о чем он думал. О чем? О чем он? Ах да, о том, что думал. И думал он, а думал ли он, а может, все уже придумали за него? И он лишь слушает свои собственные, а может, не свои вовсе мысли. Мысли, думает он. Вот оно что. Сел и думает, что думает, а на самом деле не думает совсем ни о чем. Встанет – думает – и идет, идет мысленно, усаживается – вновь думает, что не думает ни о чем. Встанет – летит. Ляжет, вот думает, что надо было лечь. А тут небо, небо ему не нужно, от него голова пустая становится, как от запаха девичьих цветочных вод, аккуратно так пахнущих, осторожно, неуверенно. И глаза у нее где-то там же, чуть выше тонкой материи фарфоровых ягодок цитруса и гибискуса на волосках и пупырышках нежной шеи, и еще выше пряных окрасов, загрызенных в беспоцелуйстве губ и в немоте носика. Немота. Немой.

не

мой

глухо-не-мой

вот уж точно.

Как, интересно, она чует свой собственный запах, неужели в точности, как и он, малыш Жа? Как и остальные? Не может такого быть. Лежит и думает, что думает о том, чего совсем нет – неба в точности не изрисовали на потолке, а значит, и не можно думать ему о румяных цветочных лугах, что простираются у ее ног, у ее пальчиков, совсем как детских, посмотреть – точно все мизинчики на ножке и ни одного другого пальца. Другого ни одного, ни другого. Как это? Жа встал и пошел, ясно, что остался на месте, но уже идет. В точности как по волшебству. Ой, как неправильно, пошло, некрасиво, вяло, его ноги-то не в мизинчиках. И мысленно его ноги ступают по ее весенним тропинкам, бесчеловечно втаптывая в зелень всю красоту ее, всю живость, пленительность ее. Он думал о том, о чем он думал? А думал ли? Мысль так глубока, а точно ли? Утонула. В луже.

Вдруг – испугался. Подумал, и мысль пришла к нему какая-то вся из себя научная. А может, мысль – материальна. А может, она – энергия и подчиняется законам физики? Как отголоски радио, он слышит мысль и сам себе в уме озвучивает. Он не выдумывает ее сам, она выдумывается и приходит к нему. Как? Может, у него сильный приемничек в мозгу шевелится, ловит сигналы быстрее всех остальных. Чем он питается, этот приемник? Интересно. Явно ни его сырыми сардельками с хлебом и травяными чаями. Совсем не дымом папиросным, а уж тем более не запахом его комнатных растений и теплом от лампы. Он сам себе комнатное растение, сам себе источник света и темноты, в нем ночь и день сменяют друг друга в любой последовательности и в разные промежутки времени. Не как у людей, точнее, не как у планеты Земля. И у людей – не как, никак. Н и к а

к.

к а к