Временно

– Цветы только от вашего присутствия и вянут, Время Станиславовна. Кстати, кого вы подшерстили мне телефонные линии провести в комнату? Это за какую плату будет?

– Никаких денег, чем вам платить придется, так это вниманием. Слушайте, что вам скажут в эту трубку. И увидите, что в избранное попадется вам, что знать нужно, а что – чушь подлая и лишь фантазии вашей больной плоды.

– Как вы, видимо?

– Не совсем. Я вас ценю и люблю, вы мой избранник. Вы меня боитесь больше тетушки Иосифовны. Ах, мечта!

– Я убью вас, непременно убью, зеленая старуха, и вы превратитесь в куколку вашей тетушки. – Жа отодвинулся от ее эфирного зловония, цветы в разбитом горшке зажмурились и спрятались в самих себя.

– Какой вы злой бываете, маленький Жа. Не нужно так. Вот взгляните в окно. Может, пора выйти на улицу и подышать кислородом? Так и тишина негромкой станет, и голод забудется.

– Я посмотрюсь в окно. Но вас я видеть в нем не буду. Вы уйдите в кухню. Скоро придет Асса и накормит меня жареной селедкой. А вы идите на кухню и погладьте мой цветок алоэ. Я приду и посмотрю, сколько в вас жизни быть может.

Рана на всю правую руку сочилась и гудела сладким тростниковым писком, как от фонарей по дороге в больницу, по аллее грез и рыданий. Малыш Жа посмотрел в окно и увидел в нем израненного себя, пожалел вдвойне, а затем принялся видеть наружности.

Сытая дама выстроилась в тропинку, по ней побежала черная вода из батареи.

«Куда же ты, водичка?» – свистнул Сверчок, сосед, удивленно смотря ей вслед. Обвитый телефонным проводом, он наблюдал, как мутная слизь с запахом сгнивших опалых листьев ползла в дырочку на потолке по стенам его квартиры, перекрестился, только вывихнув пальцы, и неутешительно заулыбался вечной весне в трупе, заметивших на секунду беспричинную пустоту голубых глаз.

ноябрь, 5.

15:01

Милый городок, почти чистый и уютный: проститутки незлобные и некривые и целуются задаром, дети тихие, почти немые, с рождения с отклонениями многие, алкоголь дешевле хлеба и молока, бесплатные уколы сильного наркотика раз в полгода по причине добросовестного здравоохранения, смертная казнь узника цензуры в прямом эфире, если желаете. Все тут есть, всего вдоволь, каждый в достатке мочится и трахается, старики живут в отдельных поселениях, подобных резервации, потому в центре не воняет, только от церквей. Изобилие мудрости и цветочного чая на завтрак, смерть в кредит – можно смело брать, а любовью никто не интересуется. Малыш Жа достал из чулана несколько баночек и закрасил окна в своем доме черным, желтым и синим. Теперь у него всегда одновременно утро, день и ночь, ледяной кофе из баночки за книгой Пруста, письма с задолженностью по причине тунеядства и стихосочинительства на туалетной бумаге, а ванную он может принимать и посредине комнаты, когда потолок течет в дождь. Да и снизу вода пробивается, в дыры в стенах лезет, в щели окон. Малыша Жа все устраивает, только кушать бывает нечего и кофе из баночек – соседский, недопитый, и чай заваривается плохо, потому как цветочный, только собранный на клумбе под памятником Марксу и не засушенный еще. Да и алкоголь не так уж и дешев, а слюни у барышень в чулках в сеточку несладки, нетягучи. Он тут делает снимки для «ассоциаций худших фотографов» на пленочный фотоаппарат, снимает вещи и тела, вонь и ругань, счастье. Он тут рисует на стенах масляными красками, на потолке – карандашом, на линолеуме – ручкой неотмывающейся – ангелов рисует без крыльев, птиц без крыльев, богов без крыльев, да все что угодно, у чего нет крыльев. Высоту рисует, холод, терпение, сухое лето, странные игры, мосты, этажи, билет на одну поездку, рубашки, развод, кота, глаза, цветы в вазе, спасибо, контроль, велосипед, череп, хроники, привидение, паутину, пользу, лагерь, китов, телефон, кровать, тени, пачуццi, если, горизонт, чудо и небеса, блик, зиму, огонь, мак, воду, мельницу, нож, Сатурн, моряка, давай-ку, бесконечное вино, всю ночь… Краски закончились, места для рисунков тоже совсем нет, но есть этот город вокруг, что не передать словами, как грандиозен и чужд, как долог, как неспокоен, как обесцвечен и тускл. Жа проводит кистью по воздуху, он творит, он тут существует и живет, а вы ему – свои письма с угрозами опустошения, эх, невежды. Камушки морские стучат друг о друга теплом, коровы на берегах голодного разума пасутся довольные, из уст в уста передают травы и земли на пожевать, снегири прилетают домой, что бы это ни значило, театры тушат свет и приглашают к себе в гости за кулисы, все кипит, строится, хлещет, колется, чешется и воет. Один мальчик сидит в вечно темной от красок масляных комнате и ждет, когда законы физики поведут себя по-божественному, по-мужски и станет вдруг хорошо просто так, закрыв глаза и уши, от себя станет, от себя.

– : —

– Мне кажется, ты выглядишь нелепо в этом пиджаке.

– Но мы же идем на свидание! Я оделся, как подобает случаю.

– Малыш Жа, у нас свидание на крыше!

– И я буду чертовски хорош на этой крыше, милая Асса. Идем.

ноябрь, 7.

17:04

Кто-то кого-то предал, кого сослали, кто убил, кто любил. Малыш Жа тосковал, и ничего ему «ихнего» с души не нужно было, дали бы свободы и вновь почувствовать, а потом хоть в север, хоть в тайгу, хоть домой к страху высшему.

Вчера ближе к ночи жизнь остановилась – малыш увидел, узрел! Моментально, как по выключателю, хлоп – и не стало ее. Билась там, корчилась, ветер гоняла и щеки пыжила, а потом бац – и пропала. Теперь утро, и ничего, ничто! Большое такое, сильное, перепачканное в грязном русском снегу и заляпанное жирными пальцами неудачного актеришки в вечном перформансе сквозь облака. Жизнь забылась, и слышно было, как бьются все сердца на свете, даже кузнечиков. Женщины, как матери поднебесные, гладили исхудавших и седых мужчин по уставшим большим головам, бабушки били внуков за суеверность и недоверие, а маленькие инакомыслящие лишь обиженно жевали свои блинчики со сгущенным молоком и наполнялись изнутри светом. Автомобили целовали фонарные столбы и могильные оградки, листочки сверху падали на камни с именами Шелли, Рембо, Достоевский, Коэн, кот Фыр. Некогда великие и разрушенные, забытые дома, отели, памятники, города выстраивались в шеренгу на коснуться губ мироточащих бродяг, совершающих кадиш и намаз в крысином помете по шею зарытые тут, на месте их всеобщего погребения! Пьяные клоуны продавали на лютом холоде шарики в форме собачек и жирафов, клянча на согреться и растрачивая внутренние свои органы на неудачу. Летели пакеты с мусором в воронку правосудия, зашивались рты художникам, судьи отбивали сами себе смертные приговоры, исполняя партию барабанов из сонат Людовика Эдаковонного. Все сияло и струилось красотой, вся история вселенной вытатуировалась в зрачках последнего родившегося в этот миг существа, и он глаза решил не открывать. Чего только не было! Но жизнь теперь не шла, она остановилась, даже опьянение, болезнь, удушье, катастрофа, мысль, звон, природа, сон, смерть – забылось все, и ничего не стало разом. Все ничего, все, ничего, все-ничего. Бабах. Закончилось. И тут малыш Жа вспомнил, что лишь позабыл все, – тюрьмы ворота отворили, и Время Станиславовна вошла с гостинцами под мышкой.

– Тик-так, мой милый Жа, тик-так. А вот и я!

– Вы принесли мне еды, чтоб мучить меня дольше?

– Конечно, так, прекрасно быть долгим и неутомимым, великое откровение вокруг и мимо обходя. – Дама, как карточная, держала пиковую розу в руке, та вяла и сохла на глазах. Жа искал козырь в рукавах, а нашел только сигареты.

– Черт подери, я кто вам, мальчик, что вы со мной в игрушки играете? Я человек, я мужчина, я часть этой жуткой, бессмысленной и абсолютно невыносимой абсурдности вселенной, в конце концов, я ее часть! Дайте же мне кусок сыру, как и всем мужчинам в шляпах на босу голову, которым даете вы! Дайте! Или уйдите прочь! Мне от вас тошно и жрать хочется.

– Вы сами полюбили меня и пренебрегли сытной едой, молитвами и крепким бургундским по пятницам.

– Я не выбирал жизнь.

– Никто не выбирал. Только не останавливайте ее больше, я сильно обижаюсь. Мне рабочие часы вычитают, знаете ли. Да и ту тетку с виноградом я совсем не люблю, только тшш. – Она махнула рукой, и сигаретный дым в легких малыша Жа скукожился от недостатка пространства. Из глаз потекла смола.

– Я буду читать, не дергайтесь.

– Руку перебинтуйте, течет же на брюки.

– К черту.

– : —

– Я принесла тебе хлеба и килек в томате. Будешь?

– Конечно, спрашиваешь.

– Милый Жа, почему же ты голодаешь и совсем не работаешь? Мы могли бы ходить с тобой в рестораны и слушать живые выступления великих джазовых музыкантов, объедаться лобстерами и креветками в сливочном соусе, плеваться косточками от марокканских абрикосов в картины забытых художников в Институтах современной живописи. Почему же ты живешь тут, как при блокаде?

– Моя дорогая Асса, передай нож. Теперь позавтракаем. А то уже слюни свои есть устал.

– Ты питаешься только вином и скандалами. Ты тут сгниешь, и никто тебя не спасет, если ты себя не спасешь. – На лбу у Ассы проступило напряжение, виски стали пульсировать, а желудок громко урчать в ругани.

– А что рестораны? Они там сидят себе, даже есть не хотят, просто красуются в своих новых платьях и рубашечках, воду пьют и хмелеют от собственного эгоизма. Сидят как на иголках и манерно точат себе руки ножами, чтобы после сбросить груз с тела и выдавить в ванную весь тлен просвещений от специализированных социальных помоек. Я бы ходил в ресторан, чтобы кричать им, какие они суеверные и ранимые, чуткие слепцы, злобные кролики, не тронутые за живое, чистые, а потому безмозглые. Ах, но у них и для кричащих есть специальное место. Вот потому-то я здесь. Здесь никого нет, кто бы меня мог запереть в то место. Ведь ты этого не сделаешь, Асса?

– Не сделаю. Только поешь скорее. И не спеши. Я открою вино.

– Не сомневайся, она не сделает этого. Она же тебя спасет. А ты ее?

– Опять вы?..

Время Станиславовна звенела бокалами из хрусталя, держась у серванта емко, как стена дыма, и улыбалась лихо, единодушно, – настоящая волчица.

– А кто же еще. Вы есть-то будете?

– Ах ты, чертова сука.

Банка килек улетает в стекло пустого почти серванта и взрывается красным цветом. Кровью маленьких человеческих рыбок они стекают на пол к ногам Времи и ничего собой не представляют больше, только пятна смерти разбегаются по комнате и волочатся лениво тухлым запахом в присутствии ее.

– Не попал.

– А в вас можно ли попасть? Если бы можно было, я бы вас прикончил этой же банкой килек, изрубил бы вас острыми концами и выкинул на балкон замерзать.

– Вы уже резали меня, точнее, себя, а думали, что меня. Ловко! И что вышло?

– Вышло замечательно!