Временно

– Ах да, ну ничего, я по этому поводу к вам и пришла.

– А вы, собственно?..

– Смерть Иосифовна Байкальская.

– Очень приятно.

– Врешь. А Время Станиславовна еще у вас?

– На кухне пьет чай. Вы будете?

– Благодарю. Я уже была. К тому же во мне целое озеро. Ну что ж…

– Вы сердитесь? – вдруг выдавил из себя малыш Жа.

– Еще как. Вы меня из дому притащили в мой выходной день! И еще по таким глупым соображениям. Кстати, вы помните Мелис?

– Кого?

– Она просила передать вам письмо при встрече. После моего ухода прочтете. Добрый день, Время Станиславовна. Как вы тут?

– Ничего, спасибо, вот, вас жду, мальчика моего хотели видеть?

– Отнюдь.

– А он хотел уж больно сильно видеть вас.

– Сильно больно?

Смерть Иосифовна была крупной дамой с большой грудью, волосы ее кончались где-то у ягодиц, одежда на ней была совсем старой, но элегантной, множество цвета и красоты было в них. В рубашечке ее булавкой держались еще живые две дикие розы невиданной красоты и свежести. Вся она, Смерь Иосифовна, стройная и величественная, была подобна сладкому гнилью, сочному персику без внутренностей, червивой вишней без косточки. Зубы ее звякали металлическим, из кос то и дело выпадали ягоды винограда и катились по полу куда-то в сторону крысиных нор. Одну ягоду малыш Жа нечаянно раздавил ногой – она плюснула и обожгла его ступню своим ядовитым соком.

– Божьи ягоды, – улыбнулась Смерть и посмотрела на малыша внимательно. Жа подумал так, будто бы зная, как смотрят внимательные глаза без зрачков. Бурая помада висела штукатуркой на ее улыбке, то и дело стараясь свалиться к ягодкам и убежать прочь. Смерть Иосифовна облизнулась. Мальчику стало плохо.

– Что вы пришли?

– А того, что, милый мальчик, ты еще совсем мне не нужен. Нет у меня для тебя койко-места, ни к чему ты в моем доме, бесполезен ты, понимаешь? А что делаешь? Тебя мне потом что прикажешь, воскрешать? Был тут уже один болван, к папе, видите ли, ему хотелось, а про меня-то он подумать не захотел. Всю плешь мне проели со своим «отпусти, отпусти». Вот вы сначала лезете, а потом проситесь назад. Ну ничего, Время Станиславовна мне все про вас рассказала, к тому же мы с вами теперь разговариваем – а это не всем позволено. Я бы даже сказала, почти никому. Но что же в вас такое, о чем мы не знаем? Кто разрешил вам меня увидеть?

– Я не понимаю, что вы говорите мне. Я просто хочу от вас всех избавиться, дамы. Я терпеть вас не могу, я вас боюсь, вот что! Довольны? Вы наводите на любой мой день чистейший ужас.

– Это не так. Меня вы не боитесь, а вот почему-то ее… – Смерть Иосифовна неодобрительно и как-то ревниво кивает в сторону Времи Станиславовны. Та же, напротив, ехидно скалится и в уме уже считает свои премиальные за хитрость. – А это, знаете ли, интересно, что вы так ее боитесь.

Жа промывает под краном черную от грязи, липкую и вонючую руку свою ледяной водой, не слушая их, лишь цедя из головы: «Ссс, пристали, суки, ни поспать, ни подохнуть».

– Я все слышу.

– И что же вы приперлись в таком случае? Лично решили посмотреть на музейный экспонат? Я вам кукла или человек? Я кто такой вообще, что я такое? Почему вы здесь?

– У вас все еще кровь идет. Я тут на всякий случай, а вдруг заражение, тромбик, потеря сознания? Всякое же бывает, – Смерть Иосифовна усмехнулась. Этажом ниже в соседской квартире из крана потекла черная вода. Хозяин крана и всей тонущей теперь квартиры с удивлением мочил ножки в пропахшей нефтью желчи.

– Ну, не нужно мальчика пугать. Он и так в ужасе, – выдохнула Время Станиславовна.

– Я не в ужасе, я озлоблен, я горю, я ненавижу вас и все вокруг, чего вы касаетесь. Ваши чертовы звуки, ваши речи, ваш противный, мерзкий голосок, Время Станиславовна. Я ненавижу видеть вас, слышать, ощущать, вы везде. В каждой ложке сахара в чае, в каждой кафельной сопле, на которой вы тут выстроились, в каждом вдохе и выдохе моем, вы везде! Черт бы вас побрал!

– Это точно, – смеется Смерть Иосифовна. От ее смешка кран в квартире снизу лопается, а черный тусклый сосед обливается горячим потом, от которого слезает кожа до костей.

– А вы-то что тут ехидничаете? Думаете, вы хороша? Ягоды тут свои разбрасывает, волосами во все стороны шевелит, смеется. Вы видели, сколько вы тут следов понаставили? Линолеум весь черный от ваших ржавых пяток и воняет, как из скрюкоченных кишок. Цветами хоть и пахнете, но гнилью больше. Не поведусь! Не дождетесь.

– А мы как раз ждем.

– А ну, проваливайте обе из моей кухни, из дома моего, из головы к черту!

– Мне туда и надо, к мужу моему, – улыбается Смерть Иосифовна.

От улыбки ее квартира снизу сжимается в размерах, ломает прожорливые кости человеку в футляре, черная вода утекает в рот бедного человека. Тот кашляет, смеется, выплевывает радость и всю память. Человек-коробочка складывается, как сандвич, пауки и тараканы уносят его в кроватку, накрывают венком из соломы, аплодируют лапками и приступают к поеданию самих себя. Город на миг застыл во всех окнах, во всех домах. Насекомые по углам нескончаемым стали жадно поедать свои брюшки.

– Вот и проваливайте и подругу свою захватите, старуха жалкая. Мне на вас тошно смотреть. – Малыш Жа был беловат, но спокоен. Уши гудели нечеловеческой кровью.

– А он смелый, а боится-то почему? Неясно. Загадка.

– Угу, – кивнула Время.

– У меня таких мало было за все… время. Я их мучила дольше остальных. Прекрасные экземпляры. Будешь моим любимчиком, когда снова удивишь меня… – Глазницы ее пожелтели от удовольствия, и она попыталась подмигнуть малышу Жа. Получилось что-то нелепое, невкусное и неудачное. – На сей раз я уйду, но, если все же тромбик, – скоро встретимся. Вот только монетку подкину. Выбирай: орел или решка?

– Да проваливай ты уже.

Жа вновь отвернулся к крану и стал заматывать руку кухонным полотенцем. В висках бились какие-то тюремные заключенные его головы, юное тело было их клеткой, и теперь их посадили в карцер – прямо в голову. Чертовы зеки. Нос учуял запах свежей лаванды и кукурузы, только что испеченной мамиными руками, шум реки в ушах превратился в шум обычной воды из-под крана. Раз стакан, два стакан, три, четыре, хлоп, еще раз, два, три, хлоп. Вина ему хочется, сыра и книгу хорошую, чтобы дурманило, чтобы кипело все вместе в большом чане с приправами уличными, восточными. Аж челюсть сжимается, как у эпилептика, от такого сильного желания. «Боже, рано я тебя съел, оставил бы хоть кусочек на перекусить», – думает Жа.

Круг мальчишеской головы похож больше на квадрат теперь, земля в горшке – на сахар, книга – на зубы, боль – на сытость, глаза – на бархатцы, жизнь – на достопримечательность. А зеркала на мальчика не похожи. Вот так. «Цветочек там жив еще, интересно?» – думает Жа. Ах, как кружит-то, как от поцелуев. Так приятно и легко вдруг теперь, даже света не видать ему.

Малыш Жа поворачивается к столу, держа в руке кухонный нож, но злоба в лице переменяется удовольствием. Стол пуст, ни следа гостей не видит он больше. Чай давно остыл, ну как чай, трава там какая-то, что успел найти он в этих джунглях нищеты. Маленькими глоточками, в надежде почувствовать несколько вкусов поочередно, Жа допивает содержимое кружки и устало выдыхает. На стуле рядом с ним замечает он конверт, берет его в руки, открывает. Внутри листок бумаги, незнакомый детский почерк, какие-то слова, запахи черной смородины, звуки му, а еще песчаный пляж, кокосовая вода из трубочки, маленькие пальчики в волосах, белоснежные улыбки, веснушки.

– Мелис, – падают его слезы, а за ними и сам мальчик летит вниз головой. Рядом с ним, раскинувшись симметрично, машет своими легкими крыльями великий и живой десятирублевый медный орел.

за 23 года до октября, 24.

– : —

О, как учиться любить приятно. 4 года на носу, маленький джентльмен в майке с дыркой и чумазыми ранеными ладонями, с щечкой аать и вверх в улыбке бежит по лестнице из цветов, только что из моря, соленый и жаркий. Тельце его костлявое, одна спина и щечки с глазками, бурый от румяного солнца, пепельные белые волосы падают на его личико, и тот их постоянно убирает в сторону, хмурясь. Такой себе герой из податливого желе, грандиозный и легкий как пушинка, пестрый во взгляде, свой. В руках свежих маленький крабик, только что пойманный из паутины медуз и ловких ручек рыбаков-шалопаев. Крошечный и великий, движется он как стрела, пронизывая воздух своим юным сильным стремлением. Дверь распахнулась, и улыбка заметная, летучая упорхнула махом и со свистом. Ах, какая светлая она, но ее пряди и голубые ягодки так унылы, что к горлу мальчишки подступает комок и слезы норовят выпасть бомбами на благородные земли тоски.

– Мой милый Жа, ты пришел, мой ласковый белый снежок, иди ко мне, обними.

– Что с тобой, Мелис? – почернел Жа.

– Мой несмышленый мальчишка, точно как мои куколки. Глупыш, я больна, и ты не должен долго находиться рядом с моими любящими тебя ручками. – Мелис гладит детскими пальчиками его изнуренное от новостей личико и скоро убирает их под пропахнувшую благовониями и мятой накидки на одеяло. – Мой хороший Жа, я так хотела понырять с тобой сегодня с отвеса и покудахтать на морские корабли, но я вся горю, просто пылаю, и мы с mama сегодня вечером уезжаем домой лечить мои легкие. Ты же будешь мне писать, мой милый Жа?

– Конечно, буду. Правда, я писем еще не писал никому. Я и писать не умею-то толком.

– Значит, для меня будет твоим первым! – ее бордовые щеки весело заиграли, губы, полные и сентиментальные, еще сильнее наполнились сладостью и какой-то неведомой ему новизной, руки снова появились на свет из недр простынных скал и искали мальчишечьи на ощупь.