Временно

– Куда идем?

– Увидишь. Под ноги смотри.

14:49

Там был ручей. В нем жабы рокотали, и плавали животики прекрасных облаков, а ноги были уже голыми и наслаждались, ежась, прохладой, остротой и простотой. На том (а это через две руки) берегу сидела Асса на бревне из клена и рисовала на земельке маму, папу и себя. Маму она изображала длинной из песчинок стрекозой, которая сидела средь камней и хвасталась, что ее первой стали рисовать. Папа был из белого пуха, схожий с тараканьим мотылем, который учится летать и любит маму – только и всего. Себя она так долго выдумывала, что малышу, за ней наблюдавшему, казалось – картина кончена и малышка утопит рисунок в слезах, но тут стала появляться третья фигурка. Посередине из колокольчиков и ландыша, с красивыми щеками в красный из-за пазухи гранат, с в руках ее в одной тяжелой книжкой про варенья, счастье и табак, в другой – с ладошкой слезок, чтобы вырасти. Ручей – она моргнула – съел рисунка часть, оставил только щечки и немного маминых боков, и закружилась Ассы голова. И было маленькому Жа так худо на нее смотреть, как на разбитый камень, что теперь – песок.

– Здесь есть старинный дом, пойдем, пока твои красивые не затопило. И его.

– А там живут люди? – людебоязненно поинтересовался Жа.

Асса улыбнулась, малыш ее моментно вознес к уровню любви, как к новеньким кроссовкам или лету.

– А там живут лишь Память и Тоска.

И правда, дом был старый, как ручей, который они прошли и обогнули. На возвышении горел костер. Казалось, дым шел во все стороны сразу. Дом был скрипучий сам по себе, его давно никто не трогал, только ветер. А как известно, если кого-то долго не трогать, он начинает каменеть и ржаветь. Дотронься нежно – почувствуешь, как напряжение вот-вот, да лопнет, кости заскрипят, коснись лишь. А вот вокруг дома вовсю росли цветы, и их никто не ел, никто не продавал. Жа удивился, правда ли он видит то, что видит Асса вот сейчас?

Малыш Жа внутрь заглянул, рукой открыв окошко – там было много хлама и чего-то большего еще. Асса уже открывала двери, те с трудом ползли по плитке, всей в траву заросшей.

Внутри дома был стол какой-то целенький совсем. Был шкаф, набитый книгами, фотоальбомами, какими-то там сундуками. Внизу еще мешки с бельем подвязанные валялись аккуратно, как могут только аккуратно валяться вещи. В углу стоял бюст Ленина и тикали настенные часы. Из комнаты вышли две женщины, поставили кастрюлю на плиту, одна шепнула:

– Здравствуйте.

– Привет. Вы кто? – спросил их Жа без интереса.

– Я Память Божьивна, а это – Тоска Детствовна. Мы сестры, как ни странно, – сказали две близняшки с глазами разной формы, цвета и длины. И узкости, и широты к тому же тоже. На обеих близняшках были длинные платья и туфли, похоже, на каблучках. А так – совсем как неродные. Волосы у Памяти были всех видов черного и серого цветов. А у Тоски – малыш бы назвал этот цвет волос цветом глубокого вздоха и громкого выдоха в пустую скважину прохладной тишины.

– Мы думали, здесь больше не живут, – решил Жа не рассматривать их долго потому, что стали те давить ему повсюду на живот и плечи.

– Все верно, здесь и не живут. А мы приходим только путников встречать, – сказала Память.

– Когда уйдете – мы уйдем. Мы спрячемся, а после и уйдем. Когда разграбят, – сказала живенько Тоска.

– Вот видишь, милый Жа? – спросила Асса.

– Что вижу? – не увидел Жа.

– Видишь, они здесь. Ты так их ждал, ты видеть их хотел всю зиму. Ты будешь с ними говорить?

Асса все прятала свои коленки синие в поцелуях и, сомневаясь, стеснялась что-то больше говорить.

– Пойдем отсюда, здесь воняет гарью и тухлятиной. На улице такое солнце, видишь, Асса, улыбнись, – промямлил, вскрикнув, мальчик.

– Уже уходите? – спросила Память, но тут вдруг о чем-то задумалась глубоко, почесала и себе, и малышу Жа голову и молча вышла за дверь. Тоска их обняла обоих: и Ассу, и малыша Жа, и так же молча проследовала на выход. За дверью начиналась жизнь, как за любой другой, и те в нее шагнули. Короткая такая встреча, ах, но что-то ерзает теперь, почуял Жа, коленки Ассы гладя собственной щекой, ее на руки, выжатую, как цитрус, подхватив.

Когда они вышли за двери, стало чуть темней, и лес сгустился, и ручей притих. А запахи просели в малыша карман, где был табак и разные конфеты. Жа положил в цветочки Ассу, как в поклоне, достал ей сладкого, себе – лишь горче. Она с закрытыми лежала с полчаса. Пока Жа все со счетов сбивался, загибая пальцы через каждые шестьдесят ударов. После, скорее, тысяча триста сорок пятом по счету пальце, Асса незряче заговорила:

– А ты любил?

– Недавно и всегда.

– А Времю?

– Нет, ее я ненавидел.

– Меня? – шепнула она тише.

– Тебя я тоже.

– Почему? – глаза открылись.

– Я не умею по-другому.

– А ты любил еще кого-то кроме меня во время то, которое было для нас и только? – Асса глаза открыла шире, чем всегда.

– Любил. Но это разная любовь, послушай…

– Мы с тобой не были в дождливой ночи нового десятилетия, мы не были на дне рождения тебя и тех безумцев, что хотели нас венчать, с сосисками в зубах и красотою пошлой в мыслях. Мы так скорее и не слушали, что говорят нам наши верные, которым нужно было все отдать, люди – мои уже перегнивают, осенью сойдут совсем, твои же – где твои? Зачем забыл?

– Я помню, – прослезился Жа.

– Время не уйдет. Ты счастлив, потому так подло подумал, что я ее не вижу? Она сейчас стоит за тобой и улыбается зеленым и немного красным. А ты все куришь молча и строишь только со своею головою вечный диалог. Мне грустно так, – упали на траву ее слезинки.

– Моя родная Асса, я же для тебя все сделаю, все выдумаю, все сорву с высока и далёка. Я же…

– Мне нужен повод больше не увидеть эту дрянь. Я вижу ее каждый раз в твоих глазах. Она мне хмылится и дергает за сердце.

– Я думал… – сжалось в малыше.

– Я старалась, – вытерла она глаза и резко встала. – Теперь не буду. Я сдаюсь.

– : —

– А ты меня любишь?

– Люблю.

– А за что?

– Да просто так. За то, что ты есть.

– Так любят только дети.

– И я…

июнь, 4.

12:36