Тесинская пастораль. №2

– Идите, Шкалик. Тьфу ты… Шкаратин.

Шкалик ушел, а озадаченный Шевелев, декан геологического факультета, ещё некоторое время сидел, бессмысленно изучая карту герцинской эпохи складчатости. Прорва времени, разделившая две эпохи – герцинскую и социалистическую – ничего не изменила в пользу неустроенного человечества.

Этим разговором и закончился первый публичный выговор нашему герою за пагубную привычку к алкоголю. Закончился тихо-мирно, без ущерба для общества и без последствий для противной стороны. Шкалик вышел из деканата не побитым, не подавленным моралью, если не принимать в счет некоторые гнусные намёки декана. Круглое, мол, сиротство, еврейское, знать, происхождение, многозначительная беспартийность. И еще факт, больно задевший меня, как автора криминогенного романа, должен здесь отметить. Впервые за всю свою будущую жизнь Шкалик Шкаратин получил первое Последнее Предупреждение. Но эта тема специального исследования, которому еще будет место в нашем романе. А засим я приглашаю вас занять позу Змеи перед нижеследующим продолжением.

– Прошу за кафедру, Евгений Борисович. Сегодня ваш кафедральный… так сказать… час. Захватите конспект… И сюды, сюды, пожалте, сюды…, – Лопшаков уступил свое место и встал в позе троянского коня, закладывая руки за спиной. у широкого, давно немытого окна.

– …Итак, Вы Спиноза. Или Платон, Диоген Синопский, Парменид… Кто вам больше нравится… Вы – перед аудиторией… На площади разношёрстная публика… Торгующий люд, гончары… Симпатичные и… женщины. Здесь гомон и брань… Здесь поют и пьют… Корякин летописует что-то на английском, а Люся Щеглова, кажется, вяжет нечто под столом на самое себя или чтобы одарить… дремлющего Аполлона. Не вертите головами… Все внимание философу Шкаратину… Коллега Шкаратин накануне публичного заявления. Это его кафедральный час. Что вы скажете нам, вашим согражданам, выйдя из бочки?.. Чем просветите? Гневную филиппику? Общетеоретическую риторику? Может быть, призовете на войну за успеваемость? Ваше право… Перевоплощайтесь, Евгений Борисович. Три минуты вам на подготовку, на вхождение в роль. Прошу три минуты тишины…, – так он сказал, загадочный Лопшаков. Лопаясь от идеи и самодовольства. Сам воплощенный Спиноза и Аполлон. Умница и красавец. Сергей Варламович. Нагуталиненные туфли, галстук в горошек, бардовый костюм-тройка, шарм в виде вузовского значка да брелка на цепочке. Студенты, а более того студентки пребывали в восторге от личности и выходок своего философа. Терпели и философию.

Евгений Борисович пытался думать, заискивающе глядя в глаза однокашников. «Дума» не работала. Однокашники тоскливо ждали конца занятий. Билась муха. Все устали от посредственности событий.

– Ну что, Шкаратин. Прошли три минуты. Заступите на кафедру и… излагайте ваше кредо. О чем бишь оно!.. Пожалуйте. – и сделал жест ручкой, истовый Аполлон Бельведерский…

– Я… это, – начал Шкалик, заступив на кафедру, – про вред курения и пагубные привычки… Я всем советую бросить курить и… эта… пить. И начать жизнь с понедельника. И жить по-новому… Вглядываясь в светлое будущее.

– Браво! Смело и актуально. И довольно-таки близко к общественным проблемам. Но активнее, активнее!

– Товарищи гончары, купцы и… последние нищие, – глубоко вздохнул и выдохнул Шкалик. – Граждане нашего города и из… сельской местности… по имени… Гондурас! Бросайте курить и пить чачу. Это до добра не доведет!.. – Женька воспользовался жестом Аполлона. – От никотина дохнут мухи и лошади… тоже. От алкоголя люди спиваются, – Шкалик вдруг шагнул с кафедры к столу Лопшакова и коротко, эдак иллюстративно шлёпнул ладошкой ползающую муху. Вероятно, вертящуюся от никотина, как кружавая овечка. Аудитория пискнула. Лопшаков предостерегающе вскинул руку. Шкалика понесло.

– Только вонючая… чернь и последние проститутки курят и пьют вино. Они отравляют себя и своих потомков. А также рожают уродов и детей-алкоголиков, – однокашники только прыснули, с трудом сдерживаясь, косясь на предостерегающий жест Лопшакова. Смех давил уши изнутри.

– Господа, – поправился Шкалик, – греки, китайцы и прочий торговый сброд… Эй, вы сидящие в пыли, на голом песке и на «камчатке», посмотрите на меня… снизу-вверх: я курю, – Женька применил жест, – и пью, – И снова жест… – Один грамм никотина убивает лошадь, а одна стопка алкоголя тошнит желудок… Посмотрите на меня, господа хорошие, разве можно держать меня за… за… за…

– Хвост! – подсказал Кеха Егоров, откровенно хохоча.

– … хобот, – блеснул кто-то из «греков» или «китайцев».

– …за здоровую лошадь, – не потерял Шкалик красную нить, – или за…

– …за зайца во хмелю! – сострил Волжанин.

– За зайца пьяного! – обрадовано подхватил оратор. Рухнул потолок. А возможно институт настигла систолическая весна. Аудитория упала на столы и вибрировала в такт систолическим колебаниям. Сергей Варламович оторвался от окна и возмущённо замахал крыльями, точно хотел подняться над аудиторией. Смех слегка угас. Пожар ушел вглубь.

– Продолжайте, Шкаратин. Развивайте тему. Смелее. Следите… за полетом мысли. И за речью. Вы же философ, ораторство – ваш хлеб, ваше море. Купайтесь! Поднимите эти падшие души, ведите их… за собой, спасайте…, – не совсем уверенно закончил он и поправился: К светлому будущему!

Шкалик глубоко вздохнул. Напрягся и… вдруг резко оторвался от кафедры и выбежал в широкий проход перед аудиторными столами. Быстро забегал по нему, углубляясь в тему. Зал замер, напряженно притих…

– Да что курение? И что есть питие? – снова зацепился мыслью за что-то банальное. – Разве у вас нет других пагубных привычек? Например, греки лживы и хитры, как троянские кони, и сверх меры воинственны. Кто спровоцировал падение Афин? Кто затеял войну? Внедрил троянского коня, нафаршированного пьяными греками. Китайцы что ли? А-а-а?.. Китайцы – непорочная нация? Зачем же тогда они воздвигнули великую китайскую стену? Скрытность – вот порок! Глупость – вот причина! А вы, евреи, армяне и чукчи?.. Что притихли? Не про вас ли сочиняют анекдоты на все случаи жизни! У вас вообще нет положительных привычек, только – пагубные. Вы и глупые, и жадные, и алчные, и похотливые. Человеческие подонки!.. – кинул Шкалик в затихший зал где-то недавно прочитанную хлесткую фразу. И это было слишком… Слишком инерционно. Шкалик точно напоролся на копье. И завис. И осекся. Так иногда хлебнёшь не в то горлышко – и не можешь проглотить. Аудитория оглохла. Лопшаков слегка растерялся. Возникла гоголевская театральная пауза…

Мой уважаемый клиент! Отойдите, не скрипнув половицей, слегка в сторону. Не спугните их. Посмотрим на это с расстояния от Москвы до самых до окраин. Помчим мысленно на север и юг сквозь дальний и ближний угол нашего зрения. Призадумаемся. Не кажется ли вам, что петух прокукарекал? Или собака лает? Да и человек – существо слабое и легко возбудимое – не способен ли в состоянии творческой эйфории перепутать нравственные ориентиры? Не так ли, увлекаясь, уклоняются от красной линии гениальные сумасброды – поэты, режиссёры, композиторы… – интригующие, заманивающие и заблуждающие нас, – тьмы и тьмы, и тьмы… еще более неустойчивые и заинтригованные массы? Не в восхищении ли мы от этой одурманивающей игры – до поры, до ошеломительной кульминации, до шока… Как это напоминает историю с рязанской коровой… вы помните? «мочой… в салонный зал»?

Сергей Варламович Лопшаков ушел с половины семинара, оставив Шкалика Шкаратина на площади, наедине с разношёрстной публикой и в недоумении – до конца занятий.

Да и много позднее Шкалик Шкаратин так и не мог взять в толк: а что это было? Куда его понесло? Какой силой?..

Глава XI. Оплеухи

Всем нам улыбается смерть. Мы лишь можем улыбнуться ей в ответ.

Mussolini

В Решоты Цывкин попал, как резвящийся соболь в силок. Но случилось это не в тот злополучный день, когда «стажировал» напарника. И не только за дэтэпэ на своём обжитом до последней гайки МАЗе. И не в привычном статусе шофера великой стройки БАМ.

Его обвинили в нескольких статьях УК, судили и приговорили к четырем годам колонии. При смягчающих обстоятельствах: такие, к его изумлению, нашлись. Одним словом, повезло.

Как выяснилось в судебном следствии, Баир Цывкин состоял во всесоюзном розыске как малолетний крестьянин, ушедший из дома в неизвестном направлении. На стройке работал по подложной справке сельсовета, доброволец-комсомолец, хотя на учёте ВЛКСМ никогда не состоял. Водительских прав у него не было. И автомашину ему доверили на страх и риск начальника мехколонны, по причине жестокой нужды в водителях такой категории. Смягчением же стали справка о несудимости, ходатайство механика мехколонны с характеристикой «водитель-специалист высокой проходимости».

По этим же обстоятельствам начальство не спешило отпускать его с трассы. И даже до поры пыталось скрывать его от розыска и суда.

Случай с разбитым в дрободан МАЗом и немножко покалеченным стажером всех виноватых и невиновных вывел на чистую воду – стезю мер ответственности. Но судили и упекли в Решоты только его, Баирку Цывкина. Да и то исключительно по очевидной «вине»: сам сдался.

Уже в бараке, за колючей проволокой, которую наблюдал много раз из кабины с досадным чувством и загородившей его от мира с той стороны, он пытался понять произошедшее с ним. Слегка обвыкнув, втянувшись в лагерный режим, освоив лесопилку, он вечерами падал на нары, да и вспоминал свою «таёжную эпопею». Охоту и рыбалку. Работяг, выматывавшихся на великой стройке за «длинные башли». Повариху Фроську, дурнушку, а – туда же. Напарника, с его порванной щекой и выставленным коленом, изможденного болью от трехдневного ковылянья по избитой дорожной колее… Ногу Шкалик зафиксировал, как учил отец, осиновой корой и прутами краснотала. Щеку от гнуса и грязи смачивал мочой и оклеивал подорожником. Тащил Кешку на горбушке световой день, уже не веря в благополучный исход. Бил по спине, пинал по заду, заставляя снова и снова громоздиться на горб. Как-то дошли.

На суде зачли не это. И не особенно выясняли драматургию тех таёжных часов. И со слов стажёра, месяц спустя приходившего на свидание в КПЗ, свидетельствовал он под протокол следователя лишь о причине ДТП с МАЗом. Без справки о «телесно-тяжких…» И тут же стажёр хренов навязчиво благодарил за спасённую жизнь.

Баир Цывкин надеялся «откинуться по УДО» на полгода раньше срока, когда лагерное начальство потеряло над ним, «борзотой вшивой», всякий контроль. Дерзкий и неуправляемый, он мешал привычным порядкам зоны, «дизелил, как на днюхе», как тут выражаются. Харизматичность натуры, вкупе с обретенным влиянием на зэка, досаждала «кумам и всей масти». Его освободили. «Закончил академию»…

Из-за колючей проволоки вышел другой Цывкин. Нетерпимый к фальши и косности. Немногословный, но и не умеющий замалчивать очевидную ложь. Словом, неудобный во всех сферах.

Не один раз менял места работы, куда его брали с условным сроком, учитывая справку УДО. Менял географию поселений. Много раз и профессии.

…Уволили шофера Баира Цывкина и с Целлюлозного комбината. Здесь, шутя не без намека, процитировал расхожий лозунг Лики Сизиковой, председателя Общества охраны природы: «Целлюлоза нужна. Но не такой же ценой!..». Сказанул по-комсомольски: «…Каждый рабочий комбината, не вступивший в ряды Общества защиты природы, – не достоин звания настоящего человека!…» И схлопотал от Лизы негодующее ню. Выступил и на торжественном собрании в честь Дня лёгкой промышленности. И здесь процитировал пару расхожих афоризмов. Да как не кстати! Присутствовавший на собрании директор ЦБК недоуменно, сверх очков, посмотрел на начальника отдела кадров. Женщина ответила ему взглядом, полным исполнительского рвения. Директор перевёл взгляд на оратора Цывкина. Женщина посмотрела туда же, и этот её взгляд мог бы испепелить самозваного трибуна вместе с трибуной. Утром Баирку уволили. С согласия профкома, парткома и Общества охраны природы. Лика Сизикова негодовала больше других. В её реплике – «Заставь мужика богу молиться, он и лоб расшибёт» – секретарь парткома подметил аполитичность, а другие – только двурушность принципов. Борьку уволили «по собственному желанию» начальства, а устно – за пьянство на рабочем месте. Без отработки и выходного пособия.

Сейчас он крутил руль леспромхозовского лесовоза. Работа привычная и – без политики. Правда, леспромхоз обслуживал Иркутскую ГЭС. и здесь была своя коллизия взаимоотношений. Но Борька после поражения Движения в защиту Байкала и собственного фиаско более не цитировал крамольные слухи. Платили и здесь хорошо, и Цывкин не отказывался от сверхнормативных рейсов.

Этот рейс был последним перед отпуском. Уже давно созрела мечта закатиться на юг, к морю. Заработанные в последний год деньги тратить было не на что, да и не с кем. Цывкин так и не приглядел среди леспромхозовских дев свою, достойную. И, собираясь к самому синему Чёрному морю, думал: не везти же дрова в лес! Однако на разгрузке ему не раз приписывала кубометры чернявенькая Анечка, демонстративно носившая соблазнительную грудь и умеющая откровенно долго не отводить глаза. Цывкина подкупала ее предпочтительность, соединимую с премиальностью. Но общения у шоферов с приемщицами были лишены романтики и амурных возможностей.

Подъезжая к лесопильному комбинату, Баир всё же вспомнил Анечкин образ и невольно прибавил газу.

Анечка должна была работать в ночную смену. Цывкин подвернул в ближайший гастроном. Перед самым закрытием полки были полупусты и не впечатляли выбором. Вино-водочный отдел однако как всегда соблазнял этикетками и формами Цывкин выбрал неказистую бутылку «Черноморского рислинга» и, на всякий случай, водки…

Визжала пила! Пела песню на родном языке. Лес плавно циркулировался. Знакома ли вам музыка лесопильных заработков?.. Пот и свежий лиственный опил на обнажённой доверчивой спине?..

Весёлая кутерьма горбыля и лиственной коры завораживали испуганные глаза студентов-практикантов. Хватай-бросай… Не падай… налево-направо… кругом… следи за осанкой… перед крановщицей да перед приёмщицей. Перекуривай! О, кайф!

Лесопильная фабрика, смутно напоминающая в своих основных очертаниях – о, поэзия транспортных блоков и функциональных узлов! – такую же непостижимо загадочную конструкцию самогоноваренного аппарата, с первых же часов работы покорила студентов беспрерывным процессом и масштабностью дела. Круглый лес, захваченный извне, точно коровьим языком, брошенный в зубатую улыбающуюся пасть, торжественно дефилировал по транспортным цехам, делясь и дробясь на доску и плаху, на горбыль, шпалу и лафет. Неумолимо точно в водопаде молевого сплава низвергался разваленный пиломатериал к сортиментным штабелям. Хватай-бросай, рабочий люд, доски! В том числе наши студенты, беспаспортные поденщики, в том числе женщины «бесполые», а потому и бесплодные, шумно дыша, сморкаясь и матерясь, складировали чуть дымящиеся, приятно пахнущие доски, брус и бруски в штабеля. Кранбалка, точно самая ловкая африканская обезьяна, хватала упакованные пачки и выносила за пределы внутренней освещённости, в холодную и промозглую весеннюю тьму. Доковский челюстник по-щучьи смачно зажимал горбыль и вывозил его в ночь.

Есть особенная красота в тяжелом физическом труде – красота осознанной необходимости. Скорее, это философская категория. И не зря каждый год второкурсники после курса общей философии проходят здесь производственную практику. Освежает, знаете ли, мыслительный процесс, наполняет его научно-практическим мировоззрением.

К первому перерыву студенты были в мыле, но не пали духам. Хлопали друг друга по спинам и взашей, сбивая опилки и стрессовую атмосферу.

– Чо, Шкалик, набил мозоли? Это тебе не у Зинки в пуговичках ковыряться!

– А ты чо, бугай что-ли? А ну покажи ручки?

– А ручки-то вот они…

– Дрож-жат!..