Бедный паж

– Барыня, барыня! Барыня нам конфет принесла! – и окружили приближающихся шумной, болтливой ватагой.

Грозя им рукою, Петрунькина сестренка сурово брюзжала на них:

– Никаких вам конфеток не будет, пра, стрешные, чтоб вас! Барыня нашего Петруньку идет лечить! Ванюшка, – неистово затопала она ногами на кудлатого, бесштанного мальчонку, – куда под ноги лезешь! Запорю тебя хворостиной!

– Конфеты в воскресенье, – смеясь, сказала Зоя Ипатьевна, – а сейчас только еще четверг! Очень вы уж рано проголодались! Вот сюда, Володенька, – указала она Володе на избу в два оконца. – Вот сюда, голубь мой, – добавила она, сверкнув зубами.

«Как она хороша, – жарко думал Володя, – как хороша»!

Теплое приветливое плечо ее озорковато толкнуло его в узких дверях избенки.

– Ну, поворачивайтесь живее, мешок! – прикрикнула она на него с притворной грубостью.

Баба, худая и костлявая, встала навстречу Зои Ипатьевны и восхищенно забормотала:

– Пришла, добрая наша, красавица наша, сердце золотое! Глазоньки твои чистые!

Баба всплеснула руками, хлипнула носом и стала вытирать фартуком глаза.

– Не надо этого, Аксинья, не надо, не надо, не надо! – закричала на нее Зоя Ипатьевна. – Покажи лучше, где Петрушка,!

– Петруня, – крикнула девочка с серьезными глазами, – Петруня! Ишь барыня тебя кличет!

– Гофманка, а вы живее распакуйте мой сак. Вот здесь на столе. Достаньте спринцовку; вот эту, так, – быстро расположилась Зоя Ипатьевна, помогая распаковывать сак и доставая оттуда самые разнообразные предметы: ножницы, нитки, пакетик с борной кислотой, аптекарский бинт. – Вот так, Гофманка! Учитесь, быть ласковым и быть там, где вы нужны. Петрунь, ложись вот сюда! Вот так, милый, хороший! Будь терпелив и умница, дорогой мой, я побалую тебя конфеточкой и пряником. Э-э, да у него кость, слава Богу, целехонька! Володечка, прыскайте вот сюда водою! Вот так! Еще и еще! Миленький, работайте проворнее! Э-э! Аксинья, Аксинья, у него уже прикинулись черви! Как можно запустить язву до такой нечистоты! – восклицала Зоя Ипатьевна, проворно работая возле больного – Как не стыдно!

Петрушка лежал на лавке под светом окна, чуть морщился от боли и спокойными, ласковыми глазами глядел в глаза Зои Ипатьевны, а та тонким пинцетом выбирала червей из его глубокой раны, черневшей под правой скулою.

– Спасибо тебе, родимая наша, – бормотала Аксинья, подперев щеку рукою, – спасибо, ангельская душа, спасибо, спасибо, спасибо!

Тараканы бегали по бревенчатым закоптелым стенам, гудели мухи у огромной печи, и неприятно пахло кислым тестом и запахом овчины. Володя глядел то на стены избенки, то на Зою Ипатевну, возившуюся в свете солнца возле мальчонки с опухшей скулою. В ее прозрачных глазах светилось столько ласки и нежности и с такой бережностью и любовью прикасались к ушибленному месту осторожные и нежные руки, что Володя охотно согласился бы немного пострадать, чтобы очутиться в положении этого раненого мальчика.

– Ну, вот и готово, Володечка, – услышал он, наконец, голос Зои Ипатьевны, – а ты, Аксинья, не рюмь, чего воешь. Через неделю Петрушенька оправится и будет играть со мною в горелки, а я зайду на этих днях раза два, чтобы перемыть ему язву, пока она не станет подсыхать. Слышишь? Однако, понюхайте, чем пахнут мои руки, – протянула она Володе обе свои ладони почти к его губам, – слышите, как отвратителен запах ксероформа? Но ничего! Не морщитесь, сейчас я надушу их персидской сиренью, и вы еще с охотой будете целовать эти самые руки! О, да, да! Не краснейте, как мак! Еще будете целовать!

– Ангел наш райский, золотые рученьки, Божье сердце! Красота неописанная! – бормотала Аксинья точно молилась и вытирала глаза грязным фартуком.

Володя поспешно прошел в дверь вслед за Зоей Ипатевной, торопясь быть ближе к ней, упиваясь ею, как счастьем.

– Вы как будто очарованы мною? – спросила она его, когда они шли узким переходом в две тесины. – Ой, Володечка, не очаровывайтесь через верх! Я не хочу незаслуженных симпатий! И, вообще, Володечка, будьте осторожнее с людьми! Их души по большей части половинчаты и двухстворчаты, как раковины улиток, и за одною из этих створок живет порою голубоглазый ангел, а за другой – чертяка с паскудным, облезлым хвостом. О, да, да! Так-то, мой милый немецкий булочник, так-то, мой прекраснодушный вас ис дас!

Вся залитая солнцем речонка точно смеялась, и, смеясь, звенели стрижи, прорезывая зигзагом золото радостного и горячего блеска. Показались, мохнатые важные липы с своею темной прохладной сенью, где монотонно гудели шмели. Здесь сразу же опахнуло благодатной, мягкой свежестью. Зоя Ипатьевна, раскрасневшись от быстрого хода, опустилась на пенек.

– Ф-фу, – в изнеможении протянула она, отпячивая нижнюю губку, – у-у, как здесь хорошо. Чуточку передохнем, Володечка, и идемте обедать. Ведь вы не жалеете, что остались у нас?

– Нисколько не жалею, – искренно вырвалось у Володи.

– Поспеете еще к Сильвачеву…

– Поспею…

– Поспеете… да…

Глаза Зои Ипатьевны глядели совсем утомленно и расслабленно, и розовыми стали ее щеки.

– Зоя Ипатьевна, – позвал ее вдруг Володя, чуть побледнев.

– Что такое? – вскинула та глаза, точно просыпаясь.

Володя, запинаясь, выговорил:

– Я только сейчас узнал, как прекрасна ваша душа, Зоя Ипатьевна, как вы добры, и какие чистейшие помыслы… – Володя не договорил и испуганно запнулся. – Вообще, я только сейчас узнал…

Зоя Ипатьевна закрыла глаза руками, жадно глотала воздух и тяжко расплакалась.

Володя глядел на нее, ничего не понимая, и хлопал глазами. Гудели шмели, и старые, престарые липы скорбно шумели о чем-то, навевая прохладу.

Отнимая от глаз руки, Зоя Ипатьевна сказала:

– Порою мне кажется, Володечка, что я живу на свете пятьсот лет, вот как эта липа, и что во мне горят нечестиво все грехи всех моих многогрешных предков! И когда я думаю об этом, Володечка, мне хочется повеситься вот на этом сучке! Вам жалко меня, о моя аккуратная, чистенькая немчура? О, мой немец-перец-колбаса! Жалко?

Зоя Ипатьевна рассмеялась, хотя ее глаза были еще влажны.

Володя молчал. Она спросила еще раз:

– Вам жалко меня?

И вдруг резко скомандовала:

– Подойдите сюда! Ближе! Ну! Я говорю вам!

Володя подошел вплоть, совсем побелев.

– Целуйте эту руку! И потом эту вот сюда! – приказала Зоя Ипатьевна.

Володя прильнул к ее руке, задохнувшись.

– Не а-а-атпирайтесь! Вы мне писали, – исступленно задудел голос Протурьева. – Не а-а-атпирайтесь!

Володя поднял глаза и увидел Протурьева. Тот стоял у акаций в десяти шагах и, размахивая красным платком, орал как оглашенный, кривляясь как паяц, моргая бровями и всею щекой.

– Ну, идемте обедать, – проговорила Зоя Ипатьевна строго и холодно.

И глаза ее стали строгими и холодными.

«А он, должно быть, совсем пьян! Назюзюкался-таки! – думал Володя о Протурьеве. – Ишь!»

III

Обед был неряшливый и невкусный; толстыми, несуразными кусками нарезанный черный хлеб валялся ворохом прямо на неопрятной скатерти в желтых, бурых и зеленых пятнах. Протурьев брал из этого вороха кусок за куском и неряшливо, торопясь и давясь, ел, плохо прожевывая, брызжа и капая зелеными щами из щавеля. Дети его от первой жены – тринадцатилетняя Мара или Манефа, и десятилетний Авва, или Аввакум, – сидели рядом с отцом и подражали ему в торопливости и неряшливости. Отец то и дело окликал их, упрекая в обжорливости и того, и другого.