Война внутри

В третьем углу бара сидит сам Монета. Ещё за одним столиком у левой стены находится странный тип в остроконечной шляпе, дырявой от пуль, и с имплантатом вместо глаза. Он ковыряет ложкой перевёрнутую вниз панцирем гигантскую мокрицу, выгребая из её пуза содержимое. Лицо странника выражает полнейшее разочарование.

И последний – чёрный монах у барной стойки. Старик бесконечно поглощает алкоголь, и не похоже, что он готов остановиться.

Монета колеблется между остроконечным и монахом. Монахи – опасные ребята с плохой славой. Их тоже недолюбливают (Монета давно заметил, что недолюбливают обычно всех). Странная каста пропагандирует что-то тесно связанное со смертью и отличное от учения Тофу. Рядом с монахом стоит сложная винтовка, явно энергетическая – настоящий шик в здешних местах, обычно все пользуются пороховым автоматическим оружием. Монета бросает взгляд на раздражённого мужчину с мокрицей, и интровертное естество археолога сжимается, представляя знакомство с этим недовольным типом. Наконец, археолог отдаёт предпочтение реальной опасности, избегая того варианта, который принесёт ему максимальный психологический дискомфорт.

Подсаживается к монаху.

– Пиво, – обращается он к бармену-повару. Тот понятливо кивает и берёт крупный стакан. – Угостить? – спрашивает Монета у монаха, с интересом наблюдающего за личностью, рискнувшей к нему приблизиться. Монета замечает пластинчатый защитный костюм под просторным чёрным плащом. Монах стар и лыс, его череп покрывает зловещая фотографическая татуировка кричащего человека, у которого вместо лица один круглый рот. Вытатуированный человек-рот обрамлён замысловатыми узорами, переходящими стрелкой мимо бровей в нос. Когда монах моргает, на его веках видны такие же фотографически точные татуировки открытых глаз. Древнее иссушенное лицо покрыто глубокими морщинами настолько, что кажется, будто в них можно что-то спрятать. И рот – постоянно растянутый в лёгкую улыбку, вызывающий симпатию и ощущение иронии.

– Можно и угостить, добрый человек. – Монах отодвигает лежащий слева от него крупный металлический шлем-маску (прикрывающий в некотором смысле от старика Монету). Свою фразу монах произносит, как кажется археологу, несколько насмешливо.

– Второе пиво, пожалуйста, вот этому путнику за мой счёт.

– Градус лучше не понижать, так что я бы выпил настойки, добрый человек.

А монах не из робких. Монету это не смущает, он уже чувствует, что из этого разговора может выйти отличный материал.

– Тогда не нужно нам второе пиво, давайте остатки вон той бутылки, из которой вы ему наливаете.

Бармен кивает, всё ещё доливая до края первый пенный бокал. До Катаклизма пиво вроде делали из хмеля? Монета не уверен.

– Не убоялся сесть ко мне? С чего вдруг? – с интересом и насмешкой спрашивает монах, отправляя в себя мелкую стопку крепкой настойки, резко закинув голову назад и показывая кадык. Бармен подвигает Монете бокал, поворачивается, с хлопком добавляет на стойку полупустую бутылку пойла аборигенов и сам бросает заинтересованный взгляд на Монету. Археолог молчит, выдерживая паузу. Бармен возвращается к своей рабочей рутине. Подвыпивший монах садится вполоборота к археологу и засовывает глубоко в рот оранжевую корку какого-то странного фрукта. Медленно жуёт, выпячивая старческие губы и внимательно рассматривая лицо Монеты.

– А нужно было убояться?

– Знаем, люди недоброе про нас говорят, – насмешливо заявляет монах, не отводя взгляда и орудуя при этом челюстями. Видимо, насмешливость – это просто его тон разговора. Не сильно-то подходит для монаха.

– Так это правда?

– Где-то да, где-то нет, – туманно отвечает монах, всё ещё не отводя взгляд. Наконец, отворачивается к стойке и интересуется: – Ты всегда вопросом на вопрос отвечаешь?

– Я просто люблю истории про равнину. Считай это целью моей жизни. Хочу знать, во что превратился наш застывший мир, как в нём теперь существуют. Кроме того, я просто обязан был удостовериться, настолько ли вы плохи, как про вас говорят. И, если честно, теперь я разочарован. – Монета бросает на монаха взгляд с косой улыбкой. Тот радостно хмыкает от алкоголя и простой шутки. Монета отпивает пиво.

– Люди приукрасить любят, – соглашается монах, несколько раскоординированно берёт бутылку, строит страшную рожу рюмке с расчётом на Монету. Жидкость наполняет прозрачный пластик, монах отворачивается от льющейся настойки к археологу, слегка проливает и одновременно уточняет: – Застывший мир? – Возвращается взглядом к бутылке в руке, рюмка наконец наполняется, и старик ставит бутылку на стойку.

– Да, мир, не меняющийся и не идущий никуда, – мы лишь стареем.

– Мир постоянно меняется! И даже если ты этого не видишь возле себя, то он меняется где-то ещё, – насмешливо заявляет монах и вновь выпивает, запрокидывая голову.

– Интересное мнение.

– Это не мнение. – Монах вообще не останавливается и уже вливает в себя новую стопку. Так он напьётся раньше, чем Монета хоть что-то узнает! Нужно срочно что-то делать! Как быстро разговорить монаха?

– Так о чём говорит твоя религия? Если в общих чертах.

– Религия? – иронично переспрашивает монах, рассматривая рюмку. Задумывается. Монета ожидает, будет ли она опрокинута. – Ладно. – Монах опускает рюмку, и Монета с готовностью поворачивается к нему, отпивая пару глотков из почти полного бокала. Алкоголь утром – не его стиль. – Ну вот, как ты правильно заметил, в последнее время никто не может умереть. Это ещё ладно, но никто новый не приходит сюда – не рождается, проще говоря. Души застряли, проклятые своими деяниями. – Старик поднимает обе руки по бокам от себя, словно показывая что-то широкое. – Пока всё просто, верно? – Не ожидая ответа, монах продолжает: – А слыхал ли ты про такую вещь, как позитивная волна? – Монах бросает взгляд на Монету, тот кивает. – Так вот, мы считаем, что Бог, как бы так сказать, – заболел. Возможно, даже очень серьёзно. Катаклизмы и прочее – проявления его болезни, посланные на Землю. Мы закупорились – плохо и нам, и ему. А позитивные волны – такие себе судороги, попытки вернуть мир в ситуацию былого равновесия. Слыхал ли ты о том, что после такой волны можно встретить разные предметы прошлого и даже существ из исчезнувшего мира? – Монах опять бросает взгляд на Монету, тот вновь кивает. – Дальше самое интересное, о чём следует вспомнить. Задумывался ли ты, что реинкарнаторы не воскрешают сразу, а возвращают людей только с определённым промежутком? Задумывался? – Монета вновь кивает. – Так вот, мы верим, что, погибая, человек таки занимает положенное ему там место, – монах указывает пальцем вверх, – но просто не может удержаться. И чем больше людей погибает одновременно, тем медленнее их всех реинкарнаторы вернут обратно. И тем дольше масса этих людей будет находиться в положенном месте. Если время, как параметр, применимо к тому месту. Дальше дело остаётся за малым – позитивные волны могут помочь крошечной части всех душ на верных позициях проскользнуть на новый виток. Непонятно, как и в какой момент, но мы верим, что позитивные волны могут помочь им переродиться в новом теле – свежем розовом ребёнке. Как думаешь, стоит такая цель усилий?

Монета задумывается. Просто отлично, его картина мира обретает ещё один кусочек. Вот во что верят чёрные монахи!

– Может, и стоит. Скорее всего.

– Я тоже так думаю.

– А мне казалось, что будет больше похоже на проповедь.

– Проповеди уже давно выглядят именно так.

– То есть вы ходите и, как бы так сказать, отправляете как можно больше душ в небытие на короткий период времени?

– Совершенно верно. – Монах постукивает ладонью по ружью.

– А почему ты тогда спокойно в городе сидишь? Почему бы не взорвать сразу завод? Или ещё что-то не устроить?

– Грешен, – спокойно пожимает плечами монах. И наконец выпивает рюмку. Вновь подтягивает к себе бутылку и наполняет опустевший пластик.

– А с Тофу вы что не поделили?

Монах морщится при слове «Тофу».

– Ну, они как бы верят, что люди свалились за прегрешения в ад. Или, скорее, он к нам. – Монах обводит пустой бар полной рюмкой. – И все вокруг должны страдать, тем самым исполняя волю Господа и приближая наше общее спасение. А мы как бы этот процесс прерываем. Известно как. – Он глупо хмыкает.

Монета молча отпивает пиво, переваривая услышанные мысли. Монах, тоже задумываясь, на минуту склоняется над рюмкой. Затем, словно ожив, осмысленно продолжает:

– Давай я тебе эту свою… самую душевную. – Замолкает на мгновение и, обращаясь к небу, странным тоном заявляет (от его слов по телу Монеты бегут мурашки): – Отец наш небесный, шаги наши робкие восстанови! – Поднимает рюмку за археолога, опрокидывает.

Монета тоже отпивает.

С полминуты молчат.

– Так о чём тебе истории? – уточняет старик.

– Обо всём. Что и где ты видел, какие городки, их традиции. О себе – как дошёл до текущей точки в жизни.

– Как дошёл? – Монах хмыкает. – С рождения, что ли, тебе рассказывать?

– Если это интересно.

– Интересно?.. – насмешливо повторяет последнее слово монах и качает головой. – Мне повезло родиться в страшное время – перед Великим Катаклизмом. Из раннего детства почти ничего не помню, знаю только, что мы уже были без особых модификаторов – фабрики загибались, и родители думали лишь о том, как свести концы с концами. Да, именно такой я уже дряхлый, а ты что думал? Кстати, вот тебе информация для размышления: мы сейчас живём в мире имён. Понимаешь? – Окидывает Монету задорным взглядом. – Куда же тебе понять! Ладно, скажу иначе: мы живём в мире мифа, ожившего и свалившегося на голову. Даже больше скажу: мы сами всегда жили в этом мире, только он не был настолько осязаем. Все подводные архетипы, проблемы, страхи – ожили. Представление о мире стало миром. Такая вот чокнутая причинно-следственная связь. Мы живём во сне, вот так даже точнее. Только это не сон твой или мой, а сон всего человечества. Желания и страхи оживают. Пример – ты знаешь, что люди до Катаклизма намного раньше старели. Так? – Монета согласно кивает, видя, что пьяный монах ждёт от него ответа. – А знаешь почему? Потому что человек теперь сам решает, сколько ему лет. Чем старше ты себя чувствуешь, тем старше ты становишься. И мы, – монах обводит круг пальцем перед собой, – всегда чувствуем себя несколько моложе. Хотим чувствовать. Ты знаешь, что человек может воскреснуть из реинкарнатора с новым шрамом? Слышал про такое? Смысл в том, что нечто причиняет тебе настолько сильную боль, что повреждает не только тебя самого, но и твоё представление о себе. – В порыве монах дотрагивается до руки Монеты. – Ты думаешь: «После такой боли я просто не могу воскреснуть целым». Ты даже не думаешь, ты так просто чувствуешь – и бац, у тебя уже увечье! – Монах радостно хлопает по столу, отклонившись назад, затем резко подаётся вперёд и заговорщицки обращается к Мнете: – Понимаешь, о чём я?

– Вроде бы да. Но тогда получается, что мы все должны обладать пси-способностями.

– В каком-то роде ты прав. – Монах радуется, что его поняли.

– Но где же все эти полчища людей, перемещающих предметы силой мысли? Я за всю жизнь встречал только одного псионика, если не считать Тофу, это очень редкий дар.

– Я не говорю, что мы все псионики. Я говорю, что мы все можем ими стать чисто гипотетически. Представим себе человека, не замусоренного предыдущими представлениями, знанием физических законов и так далее. Я думаю, что для такого человека практически не будет ничего невозможного при должном воспитании и стечении обстоятельств.

– Тогда безумцы должны иметь неограниченную власть.