Война внутри

– Безумцы и дети… – Монах задумывается. – Да, в моей теории всё ещё есть дыры. Но, согласись, что-то всё-таки работает.

– Детей не бывает.

– Если детей нет возле тебя, это не значит, что их нет где-то ещё.

Монета сдержанно хмыкает. Монах выливает себе остатки настойки. Судя по всему, это одна из последних его рюмок. Пауза затягивается, и Монета напоминает:

– Ты начал про своё детство.

– Да, точно. Так вот, из раннего детства я помню в основном тёмные подземелья и осыпающуюся с них землю или ещё какую-то гадость. Вой и глухие удары – вух, вух, вух, вух. Потом тишина. – Монах проводит перед собой ладонью, словно показывая гладь. – Сильные, они каждый раз сотрясали наши подземелья. И взрослые – такие сосредоточенные, с каменными лицами, они просто обнимали нас и молчали. Страх, безысходность и вух (пауза), вух (пауза), вух, пробирающиеся под кожу. Сидишь и каждый раз не знаешь, чем это закончится. Мой брат – он был старше и уже понимал намного больше – прожил лет до тринадцати, погиб потом, когда уже и укрытие нашли. Всю жизнь молчал и только рисовал. Он брал любую бумагу – чистую, книжные листы, обои – ему было всё равно – и рисовал, отчаянно и неистово. Клянусь, никогда не видел ни до, ни после такой страсти к работе! И всё, что он рисовал, – это падающие вниз бомбы, схематично, одну за другой – сотни бомб. – Монах выпивает стопку, крутит в пальцах пустую тару, отставляет бутылку, хотя на дне ещё остаётся на один раз. – Постоянно – забредём в пустой дом, ляжем спать, а он нашёл уже какой-то уголёк. Ты просыпаешься – вокруг все обои в сотнях падающих бомб, и он стоит – рисует их. Может, и не ложился даже. А я сначала боюсь, такой, ужасно – и бомб, и брата, и ситуации, жду, прячусь под тряпками, что родители накидали. Мать сидит – глаза наслезённые выкатывает и ничего не делает, вечно её это расстраивало. А как она уйдёт – я бегу к нему, обнимаю, плачу, говорю, что же ты, братик мой, что же ты, поспи, поешь пойди. А он молчит и рисует. Знал я – любит он меня, всю жизнь это знал. Не показывает, но меня, может, последнего только и любит среди всех. Людей. Не прожил он много, истлел от всего этого.

Первые годы с неба шёл пепел, как снег, он сыпался, и ему не было конца. Я даже не знаю сколько – десять, двадцать лет. Подземелья и «вух» внезапно закончились, и мы стали много ходить, вечно куда-то шли. Как вспомню родителей – так это мы и дорога. Дети в противогазах, раньше это казалось страшным. Обломков строений тогда было намного больше, ветра ещё не сровняли всё в это равномерное поле. И мы грабили их остовы. Оставшийся супермаркет мог стать причиной войны нескольких группок людей. Жили в автомобилях, умывались влажными салфетками, родители заматывали нас в клеёнку и приматывали её шнурками к телу. Погода сошла с ума – ураганы, воздух и вода стали одним целым. Часто было холодно, но из-за пси-излучения не наступило полноценного ядерного ледникового периода. Чистая вода стала проблемой – ещё не было таких доступных фильтров, как сейчас. В первый год погибли весь скот и посевы, многие ели даже умерших облучённых животных, умирая от этого только быстрее. Людей оставалось ещё довольно много, честно говоря, их было невероятно много, как я сейчас вспоминаю. Хуже всего было с пси-полем – от него было не укрыться. Я видел стареющих детей моего возраста – безутешные родители баловали маленьких стариков последней едой и умирали вслед за ними. Люди сходили с ума от безысходности, а некоторые забирали перед этим с собой любимых. Я видел много трогательного, того, что растопило бы самое жестокое сердце. Видел и обратное. Наши ужасы становились всё более материальными, складываясь в какие-то общие образы. Тогда мы не знали, но это начинали появляться тени.

Помню, к нам прибилась собака, Ушка. Отец обмотал её клеёнкой, фильтр вырезал из противогаза – соорудил такой себе костюм, как мог. Помогала нам, выжили только благодаря ей – как кто-то идёт, она поскуливает, тихонько так, чтобы не выдать, всё понимала. Пеленгаторов тогда не было.

Был длинный переход – есть вообще нечего. Нам, конечно, не сказали, но мы всё поняли. И она опять всех спасла. Мы с братом думали, что лучше бы съели тогда кого-то из нас, чем её. Он молчал, но я видел это в его глазах. Словно это была не просто собака. – Монах поворачивается и пристально смотрит прямо в лицо Монете, и глаза старика на удивление холодны, выжженная пустота одинокого человека в обмельчавшем мире. По телу археолога идёт дрожь. Монах отворачивается. Повторяет: – Словно это была не просто собака, а то последнее, из-за чего мы всё ещё могли считаться людьми. Как чистый носок, а не пищевая плёнка. Или медленный, спокойный приём еды с семейным разговором. Собака давала нам понимание, что мы ещё можем кого-то любить и спасать. Что у нас нашлись на это силы. Человечность – огромная роскошь. И мы не смогли её себе позволить… Не там, не на той дороге. Честно – до сих пор думаю, что лучше бы мы объедали пальцы по кругу… Уже тогда…

А потом мы осели. Нам повезло – мы нашли людей, не таких плохих, как другие. Таких же, как мы. И нашли вовремя – мир стал трескаться пси-бурями. Но для нас, по сравнению с предыдущим временем, – настали золотые годы. Мы жили в таком мерзком металлическом бункере. Когда-то это был захолустный музей гибридной войны. А нам он стал домом. Помню, как родители вытаскивали кукол из детских защитных костюмов и засовывали туда нас. При входе была жуткая комната из зелёного кафеля. Каждый пришедший подвергался нескольким минутам позора – его полностью раздевали, мыли специальной пеной и тёрли щётками на палках люди в костюмах. Не сильно помогало, но мы старались, как могли. Наше старшее поколение, пережившее Всемирный Катаклизм, оказалось недолговечным. Большая часть людей за сорок погибла в первые несколько лет. Радиация, пыль и пси-хлопки. Это коснулось и моих родителей. Остались только мы – дети злых и упорных менеджеров. Наши взрослые – они все там были менеджерами. Сейчас и профессию менеджера сложно представить. Такой себе недосредний класс. Способный перегрызть кому угодно глотку и переступить через любой труп. Ради своих детей! Нет никого опасней таких менеджеров, поверь мне, ты не видел и половины из того, что видел я. Отец всё шутил, что зато теперь ему не нужно ходить на работу. Он вообще весёлый был человек, святой практически. Помню, останемся в темноте, ещё до бункера, страшно, сидим, жмёмся друг к другу, у отца нож, пистолет и к нему вечно два патрона – он их не тратил никогда. Сидим так, чтобы, если кто-то зайдёт, у гостя за спиной быть. Ушка ещё в ногах. И я спрашиваю: «Пап, а как было жить до этого?» И он рассказывает чудеса всякие, как в воде люди моются, как людей вокруг столько, что дышать сложно, а ты с ними на работу едешь. Или что еду выбрасывали, или как где свет горел. А мы слушаем, где правда, а где приукрашено – не знаем, но верим, потому что хочется верить.

Уже в бункере были, как-то он возвращается, а нас к нему не пускают. Отдельно положили, должны были лечить, как нам тогда казалось. Один только укол сделали. Обезболивающий. Нас привели, через открытую дверь показывают, издалека, мол, позвал вас, что-то сказать хочет. А он лежит, фольгой блестящей накрыт, и только улыбается, искренне так. Я потом много лет голову ломал, чего это он улыбался-то. Даже злился на него – думал, может, он облегчение наконец ощутил. И уже потом, много лет спустя, мне Господь открыл: он рад был, даже не рассчитывал, что так долго протянет. И рад был каждому дню в этом бункере чёртовом – словно он довёл нас! Словно только об этом и думал! Словно Господа просил: дай я их доведу, а там ты уже со мной что хочешь делай… Довёл. Таки довёл! – Монах смеётся. – А Господь ему ещё пару лет с нами отсчитал, по милости. Славься, милость твоя! – Произнося это, монах поднимает голову. Опускает. Вновь крутит рюмку, больше нет и намёка на насмешку. Переварив что-то внутри, старик продолжает: – Ты не думай, это был не тот милый и ухоженный бункер с ровными белыми стенами, которые изображали в литературе перед Катаклизмом, нет. Потолок бетонный и напоминающий хаотичную тёрку из выпуклостей. Такие же холодные двери, щитовые, вечно свисающие с потолков трубы. Стена из противогазов, щерящихся из секции при выходе. Она пугала всех, словно черепа, пялились они на входящих и выходящих людей. Выживших. Словно что-то означая собой. Взор сотен стеклянных глаз. Были такие штуки – назывались «педали». Это, собственно, велогенератор – если читать хочешь или просто там электричество нужно… Ты сам, вообще, читать умеешь? – Монета кивает. – Молодец. Так вот, если читать хочешь – крутишь, и будет тебе свет. Сначала отвлекало, а потом привык. Как лампочка загорится, противогазы осветит – аж кровь в жилах застывает, словно ждут они тебя тут. Тебя как ещё одного из тех, кто уже навсегда ушёл.

Со временем мы обставляли и обживали наше жилище, как умеют только дети, контролируемые малым количеством взрослых. Жили как-то, изучали окрестности, окропляя их телами любимых и друзей, тех, роднее кого мы не знали. Грабили последние супермаркеты. Брат – он умер от голода, пока мы учились не только красть, но и производить своё. Да, тринадцатый год ему пошёл, недолго после отца протянул. Но мог выжить, сам ушёл, захотел так – говорю же, истлел.

А потом случилась точка невозврата. Впервые мы столкнулись с этим, когда старый Шура попал в радиационную вспышку. Мучаясь, он умер от облучения. А спустя дней десять вернулся домой. Ему пришлось плестись по пустыне без костюма. Он получил химическое отравление, дозу радиации и лёгкое пси-облучение. Умер через пару часов. Но за это время успел рассказать, как появился недалеко от нас на равнине. Через неделю он снова вернулся и так же мучительно умер. Бедняга. Всё, что он просил, – забрать его, когда он в следующий раз там появится. Мы прозвали его «бессмертный Шура». Как нам было представить, что теперь мы все бессмертные? Мы взяли лишний костюм и отправились по его координатам. Мы думали, что вспышка, которая погубила старика в первый раз, имела пси-искажение, не встречаемое нами ранее. Оказалось, все серьёзней. – Монах со смеющимися губами бросает холодный взгляд на Монету, вновь берёт бутылку и наливает себе последнюю стопку. – Ну, как тебе моя история? Интересно?

– Интересно. Но непрактично, прости. – Монета виновато пожимает плечами.

Монах смеётся. Опрокидывает рюмку.

– А что будет практично?

– Координаты бункеров, рассказы о каких-то территориях.

– Про бункеры – легко. Наш бывший бункер несколько севернее Голда, знаешь, где это? – Монета кивает. – Там проходит большой тракт, восстановленный. На сороковом километре от Голда сворачиваешь на север, идёшь ещё около семнадцати километров, точно не знаю. Там на поверхности будет небольшой посёлок, центр посёлка – бункер. Запасись противорадиационными таблетками – уровень там хороший, продержится лет двадцать. Ещё один бункер знаю, если интересно.

– Интересно.

– От Нижнего Отстойника идёшь в сторону Сель Хуф. Где-то на середине пути начинаются коричневые джунгли, идёшь вдоль них, пока не увидишь остатки древнего города. Высокий пси-фон, тени, все дела. В него не заходишь – тебе нужен десятый километр до него. Возвращаешься, где-то там настоящий бункер, одно из государственных убежищ. К нам мужчина забрёл, не спасли его тогда. Рассказывал, как жили в том бункере, – мало ресурсов и глубокая консервация на десятки лет. Люди не выдерживали, один взорвал их систему фильтров, решил за других, как будет лучше. Прямо как мы. – Монах теребит свою робу и опять прыскает от смешка.

– Мужчина из государственного бункера? Он ничего не рассказывал про будущее? Может, был какой-то план? Или почему всё так сложилось?

– Будущее и план? Почему всё так сложилось? Нет. Никто уже не узнает, да и зачем? Рассказывал только, что, мол, кроме бункеров, была программа какая-то ещё по спасению. Но ни он, ни я (точно) об этом ничего не знаю. Мысль у него была всего одна, параноидальная, – что люди всю жизнь свою просто шли к моменту самоуничтожения. Только о ней и говорил, о мысли. Схватит тебя, такой, ладонью корявой за рукав со своей кровати больничной и говорит про это, говорит, не заткнуть его вообще.

– Интересно, а что за программа? Восстановление Земли? Человечества? Может, клонирование?

– Ишь как заговорил! Клонирование, да, было бы интересно. Говорю же – не знаю. Если восстановление Земли, то как? Подробностей у меня нет, тебе нужно найти кого-то из правительства тех лет, пока они все не сошли с ума. Или записи какие-то архивные. А может, кто-то уже и знает, например, Тофу. Другие тебе не помогут. Что глаза загорелись? Повод для надежды себе придумал?

Монета отворачивается и делает пару больших глотков пива. И правда, чего это он? Ну была программа, может, какая-то. Но как же приятно думать, что, может, кто-то придёт и всех спасёт, всё изменится. Лучше не позволять себе подобных мыслей – плохо закончится. Но в дни отдыха, как этот, Монета может доставать из закоулков памяти информацию, которую только что дал ему монах, и смаковать такую возможность. Мысленно греть себя этим воспоминанием. А пока археолог закидывает свои переживания подальше.

– Молчишь? А я думал, ты со мной решишь поспорить про тягу людей к самоуничтожению. Вернее, с тем мертвецом, но донося свои мысли через меня. – Монах с сожалением крутит опустевшую бутыль.

– Тогда ты составил ошибочное представление обо мне как о человеке, святой отец.

– Правда? Тебя такое размышление о жизни не задевает? – без интереса замечает монах, пожирая взглядом мутный пластик.

– Бог первым проклял слабаков. Спросишь, откуда я это знаю, или и так понятно? – Монета задумывается. Сказывается долгий перерыв в алкоголе? Чего это он завёлся? – Чёрт, как сказал, так самому стало противно, словно перед какой-то публикой выступаю. Вот зачем я так? Смысл в том, что я вечно хнычу, вообще всё наше поколение вечно хнычет и жалуется. Как же ненавижу это в себе! Но сделать ничего не могу – ненавижу и хнычу. Хуже всего, когда это замечают другие, говорят: «Чего ты хнычешь?» Я их убить готов, готов больше никогда не показать своей слабости. А ведь они правы. Это съедает меня изнутри. Нужно перестать быть слюнтяем, нужно просто делать что-то, менять. Но нет. Некоторые вещи тянут к этому дну. Всё из-за отца – он страдал и молчал. И сейчас наверняка молчит и страдает. Вот откуда во мне эта тоска? И я не в силах ничего изменить. Знаешь, что нужно делать? Просто всё менять, разрывать порочный круг. Я хочу жить себе в удовольствие. Я не хочу слепо приносить свою жизнь на чей-то алтарь. И надо было это сделать ещё тогда. В те ночи. Но нет, всё та же ослиная твердолобость мне говорила: «Нельзя сдаваться», и я упорно добивался своего текущего положения. Получил его, и что теперь? Нужно вовремя понимать, что тебе нужно и что нет. Иначе будешь расплачиваться вместе с другими за ваши ошибки. Ужасное дерьмо.

Монах серьёзно выслушивает не совсем связную тираду Монеты. Археолог допивает бокал, в первые секунды ему стыдно за откровенность. Но постепенно это чувство улетучивается, он радуется, что выговорился, и готов подписаться под каждым своим словом. Хотя всё ещё ждёт насмешки от монаха. Она поступает, но несколько с другой стороны.

– Вот и ты выговорился, – произносит старик. Так монах просто пытался вызвать его на откровенность? Что за хитрый чёрт! Да и зачем это ему? В веру будет вербовать? Монах продолжает: – Душевная беседа – самое большое богатство. Она возвращает нас к человечности в эти сложные времена, что делает её ещё ценнее. – Старик опускает прямой взгляд на Монету. – Можешь думать, что у меня тоже есть хобби. Порадовал своей глупостью ты мою душу. (Пауза.) Ну, мне пора.

– В таком состоянии?

– Дорога не ждёт. Приятный ты человек, археолог. Приятный и несчастный. Слабость во всём винишь. Слабости могут сделать нас людьми, без них мы… чёрт знает кто. Боги? А людей так мало сейчас осталось, одни нелюди. Знаешь, куда я иду? На развалины под Отстойником, волю монастыря, а может, и Господа вершить.

– Какой-то ты неуверенный, как для верующего.

– У меня просто сложные взгляды.

– А зачем ты мне это рассказываешь?

– На всякий случай. Только учти: увижу за стенами – поступлю по вере.

– Пристрелишь?

– Помогу спастись в перспективе.

– Я никуда не собираюсь с Красных Песков в ближайшие годы, у меня тут… дело.

– Просто предупреждаю.

– Ладно, какой хоть Отстойник?

Монах подозрительно задумывается.

– Нижний.

Пауза.

– Спасибо, монах.

– И тебе, археолог. Будь здоров. – Монах осеняет Монету странным знаком, слезает с высокого стула, его ведёт, он кряхтит, выравнивая положение тела. Старый, слабый и хорошо экипированный. Интересный противник. Если за алкоголиком проследят из города, у него могут быть серьёзные проблемы. Монета размышляет об этом, провожая взглядом старика, убивающего путников и помешанного на человечности. Археолог уверен: рука изъеденного морщинами монаха не дрогнет, спуская крючок на энергетическом ружье, если Монета окажется в его круглом прицеле. Мелькает предательская мысль: «Может, помочь старику выбраться из города?» Разговор и алкоголь сбивают Монету с цели. А его цель – отдых. Красные Пески со своей тайной ждут его. Они так близко подобрались с Клизмачом к эпицентру. Ленивая усталость и расслабленность не дают археологу подняться со стула, и монах напяливает своё металлическое ведро-шлем на голову, накидывает капюшон и кривой походкой покидает бар. Отойдёт ли он хоть на десять километров от Порта, перед тем как на него нападут?

Монета допивает остатки пива. Так, он пополнит свою карту ещё двумя объектами – бункерами, про которые узнал от монаха. Отлично получилось, только мало подробностей. Монета любит вносить записи про быт, вооружение, опасности, встречающиеся в разных уголках нового мира. Ничего, день только начался. Вечер – самое продуктивное время для подобного. Ещё сегодня нужно принять импульсную ванну – да, Монета просто обожает ощущение чистоты на своём теле. Кроме того – женщины. Главное – правильная очерёдность: сначала влагалища, потом чистота. Иначе деньги будут выкинуты на ветер.

***

Клизмач протирает влажной тряпкой странные растения под скудной лампой дневного света. Очередной эксперимент, позаимствованный у аборигенов. В дверь стучат условной последовательностью – Монета заглянул из своего корабля.