Война кланов. Охотник 1

Я кой-как день переживаю -

Богач роскошно год живет…

Чем кончится? И я встречаю,

Как миллионщик, новый год.

Стихи… и от самого автора, я заслушался.

Последнюю фразу почти выкрикивает, видать, накипело на душе. Спящее чудо ворочается под одеялом, но не рискует вылезать наружу.

– Ух, как здорово, Денис Васильич! Прямо с нас писано, ажинно дух захватывает! – я тихонько рукоплещу разгоряченному поэту.

Я рукоплещу вместе с тем, чьими глазами сейчас смотрю на Давыдова. Не фанат стихоплетства, но тут прямо душу вывернул…

– То-то, Митька! – румяные щеки алеют от похвалы, губы обнажают ряд белых зубов, – Вот говоришь, что «здорово», а сам щи готовить не хочешь!

– Денис Васильич, дык панночка у тебя на что? Пущай и сготовит. А ты сапог покуда надевай.

– Дурак ты, Митька! Она же муза, она же вдохновение! А что же такого я напишу, если от музы несет кислыми щами? – сапог блестит звездочками шпор и с трудом налезает на крепкую ногу. Давыдов молодцевато подкручивает усы. – Черт с ними, со щами! Тут, брат Митька, дошел слух, что появилось в Петербурге юное дарование. На раз выдает памфлеты и стихи, но, по его же признанию, равняется исключительно на мои творения. Как же фамилия? Военная такая. А! Вспомнил – Пушкин! Сашкой зовут, вроде как на арапчонка похож…

Стучат во входную дверь. Давыдов кладёт руку на эфес сабли. Я тоже изготавливаюсь к броску – военная жизнь заставляет всегда быть начеку.

Хозяин встречает посетителей и пропускает внутрь двух мужиков. В шапках, больше похожих на цветочные горшки, у входа останавливаются бородатые глыбины. Здоровенные ручищи – быка задушить могут, ножищами сгодятся дорогу для пушек трамбовать.

По комплекции похожи на милиционеров, что недавно забирали меня из общежития… а вот один из них… Тот, что слева… Он очень похож на бойца из видения про войну…

Мужики крестятся на красный угол и степенно обращаются к Давыдову:

– Здрав будь, пан.

– И вам здоровья, мужики! С чем пожаловали? Никак гусары обижают? – лохматые брови снова сходятся на переносице.

– Нет, чего-чего, а обиды не видим. За что спасибо и отдельный поклон, – мужики ещё раз кланяются.

– Чего же тогда? – Давыдов сохраняет нахмуренный вид, но губы озорно подергиваются.

– Дело у нас до твоего денщика. Отпусти на часок покалякать? Расскажет, что на фронте творится, – мужики пристально смотрят на меня, комкают в руках серые шапки.

– Если украл чего, так я и накажу! Если другая забота, то наперед спрашивайте с меня! – выпаливает Давыдов.

Я делаю самое невинное лицо. Перебираю в голове проступки: курица бесхозная носилась, а что бабенку у колодца пониже талии ущипнул, дык ей и самой понравилось. Вроде нет ничего такого, мордобойного.

Я только усмехнулся на его мысли. А мужик слева и вправду похож на бойца…

– Барин, упаси Господь. Мы узнали, что земляк он наш, из-под Владимира, вот и хотим новости услышать, что там да как! – мужички испуганно отшатываются от «разъяренного» Давыдова.

– А-а-а, вот откуда по-русски так шпарите. Опять я без щей останусь? – качает головой Денис Васильевич, потом усмехается. – Ступай, Митька, наговоришься – придешь обратно. Все одно сегодня никаких дел не ожидается.

Мужики кланяются барину и выходят в сенцы. Я накидываю обмундирование – авось удастся и настойки выцыганить у слушателей. Я уж расстараюсь ради такого дела. Наказываю хозяевам присматривать за Давыдовым. Не знаю, понимают али нет, но согласно кивают.

– Показывайте, мужички, куда идтить-то надо? – я выхожу в летнее утро.

Хмурые мужики машут рукой и топают вдоль деревни, позвякивают подкованными каблуками на булыжниках. Я следую за ними. Думаю по пути – каких бы небылиц наплести, чтобы чарку поднесли поглубже?

Просыпается утопающая в зелени деревня. Синеют боками камешки слив и блестят малиновой дробью кусты черешни. Петухи горланят как в последний раз, радуются солнцу. В заклетях у домов петушиное горлопанство обсуждают гогочущие гуси.

Белеют боками мазанки, почти возле каждой красуется сухой и поджарый конь. Наш полк временно расквартирован в Заблудове. Гусары постоянно в боевой готовности, могут по одному кличу вскочить в седло. Правда, ежели с «музами» ночуют, то клич придётся повторять дважды.

Подходим к крайней мазанке. С первого взгляда она ничем не отличается от других, на второй взгляд видно, что с хозяином что-то не так. Там прореха в крыше, там рваный угол пузыря на окне – глаз подмечает мелкие детали неурядицы. Не может быть такого у деловитых поляков, значит, хозяин либо болеет, либо редко здесь показывается.

Один из мужиков ударяет в потемневшую от времени дверь. Та беззвучно отворяется, на пороге никого.

– Заходите! Чаво мнетеся? – командует дребезжащий голос.

Ой, и не нравится мне в этой мазанке, вроде и нет ничего тревожного в сидящем на полатях старике, но какое-то непонятное чувство ноет под ложечкой. Так и хочется плюнуть на настойку, на мужиков с дедом, да бежать со всех ног без оглядки.

У меня тоже прокатилась внутренняя дрожь, похоже, я перенимаю эмоции от людей, чью реальность вижу.

– Пришел, значитца. Садись за стол да внимай словам моим, – старик в длинной ночной рубашке смотрит сквозь нас.

– Долгих лет, дедушка! Сказали, что мне речи разводить, а тута слушать придется? Может, тогда пойду я? Не досуг лясы точить, время-то военное, – я разворачиваюсь к выходу, когда на плечо ложится дубовая ладонь.

– Подожди, служивый! Дело сурьезное, твоего барина касаемо. Послушай старика, и подумай, как дальше быть, – мужики кивают в сторону стола.

– Так и быть, уважу старость. Говори, деда, чего накопилось? – я сажусь за грубо сколоченный стол и наливаю из кринки молока. Хоть что-то, коли не предлагают настойку.

– На барина твоего хороброго, да на фельдмаршалов рассейских объявлена охота, – вещает старик с печи. – Корсиканец назначил за каждого награду в виде большого села.

– Ну, рассмешил, деда! Да Денис Васильевич гордится, что является личным врагом Бонапарта. На раутах-балах так скромно и провозглашает на весь зал. Может, чего нового скажешь? – я не могу удержаться от смешка.

– Нового хочешь? Не людям корсиканец объявил сию награду, – отвечает старик.

От таких слов холодеет на душе, я осматриваюсь в поисках икон. Так вот что смущает – в мазанке нет красного угла.

– Да ты крестись на небо, чай, рука не отсохнет, – угадывает мои намерения старик. – Сынки, покажите ему нечисть, о которой я толкую.

Кряжистые мужики поднимают с пола тяжеленую крышку, и открывается темнота подвала. Туда уходят деревянные ступени.

– Пойдем, Митрий, не пужайся! Зверь не опасен, – говорит один, пока второй запаливает факел. – Игра у нас идет старинная, вот и споймали одного из игрочишек…

– Игра? Дурни что ли, во время войны играться?

– Да ты посмотри, а потом и слово молви.

Под мазанкой расположился большой зал с громоздкой клеткой в углу. В неровном свете пляшущего огня из-за бурых прутьев на нас зыркают глазищи огромного волка. Сверху хлопает крышка, я вздрагиваю от неожиданности.

Хриплое рычание существа леденит и сковывает тело. Волосы шевелятся на макушке от вида зверюги. Волк покачивается на задних лапах, передние опущены к шерстистым бокам. И не волк это вовсе, а человек в шкуре волчьей… И не человек, а волк вставший на задние лапы… Ужасть какая-то, будто волк бабу какую оприходовал, а она и выносила этакое чудище.