Смерть чистого разума

/Ещё четвертью часа позже/.

Мне нужно быть очень внимательным. Детали опасны не тем, что в них прячется мифический вельзевул, а тем, что легко могут увести мысль по ложному следу – опасность, перед которой ничто все властелины ада. Мозг любит аккуратность – у моего учителя есть мысли и пооригинальнее, но сейчас это именно то, что мне нужно.

Итак, сперва я увидел доктора Веледницкого. Он стоял у самой калитки и, казалось, застыл, разведя в недоумении руки. Был он без пиджака и галстука и эта невообразимая для доктора небрежность в одежде ещё более подчёркивала необычность ситуации. Но поскольку смотрел он не на дорогу, а, напротив, на входную дверь пансиона и французское окно террасы, то причиной этого странного столбняка была вовсе не полицейская повозка (которая к тому же была лишена всяких опознавательных знаков). На террасе же стояли обе хозяйки, толстая и тонкая, а также Николай Иванович – все трое с крайне растерянным видом. Сейчас, спустя несколько часов, мне кажется, что эта растерянность и это недоумение так бросалось в глаза, что его не могли не заметить ни инспектор, ни туповатый капрал Симон, ни даже кучер. Но в ту минуту никто, решительно никто не обратил на это никакого внимания – за исключением меня.

«А, это вы, Маркевич», – сказал Веледницкий, когда я вышел из шарабана буквально в шаге от него. «Вижу, вас доставляют с почётным эскортом. Или это конвой?»

«Ни то ни другое. Инспектор Целебан любезно захватил меня с собой. Он тоже ехал в Вер л’Эглиз. Ну а месье капрал сейчас потребует от вас свой велосипед».

Я сказал это по-французски, хотя Веледницкий говорил со мной по-русски. Простая вежливость требовала от меня представить доктора и инспектора друг другу, что я и сделал.

«Наслышан о вашем учреждении. В основном, конечно, благодаря вашему знаменитому постояльцу», – сказал Целебан тоже по-французски.

«Я тоже наслышан о вашем… учреждении», – ответил Веледницкий. Тут я, вероятно, вытаращил глаза – во всяком случае пришёл в немалое удивление: ответ доктора звучал почти грубостью. Главное же, что хотя Целебан и вышел из шарабана для поклона, Веледницкий так и не двинулся с места, перекрывая калитку.

До сего момента доктор казался мне воплощением гостеприимства. Целебану, вероятно, тоже. Мы помялись несколько секунд, после чего Веледницкий сделал приглашающий жест – но он так очевидно касался меня одного, что я совершенно оторопел. «Весьма приятно», – сухо сказал Целебан, оставаясь на месте. «Весьма», – подтвердил Веледницкий. Инспектор остался у повозки, ожидая, чем завершится эта удивительная сцена.

«Господин Целебан, я должен поблагодарить вас за услугу». (Я говорил всё ещё по-французски.)

«Пустяки», – отозвался инспектор. «Тем более, что вы наверняка остаётесь в уверенности, что вас должны были доставить обратно».

Мне ничего не оставалось, как признать его правоту.

Целебан протянул мне руку на прощание. Что ж, руку я пожал.

Мы вошли во дворик. Мадам и мадемуазель уже куда-то испарились и только Николай Иванович – всё с тем же неописуемо изумлённым видом – стоял в дверях. Он открыл было рот, но доктор Веледницкий жестом попросил его молчать и далее; затем прямо из hall’а, не дав мне даже снять пальто, почти насильно втолкнул меня в свой кабинет. Не предложив сесть и не сев сам, он выдохнул и сиплым голосом сказал:

«Лев Корнильевич исчез».

Несколькими часами позже доктор Веледницкий сказал, что был поражён моей первой реакцией на свои слова. «Вы совершенно не изменились в лице, только принялись крутить пуговицу на пальто, да так яростно, что оторвали её в одно мгновение. А потом спросили: “А это наверняка?”».

Признаться, про пуговицу я вспомнил, а вот про вопрос забыл. Не то чтобы я отличался особым хладнокровием, врачи склонны считать это формой меланхолии, но очевидно, сперва просто не поверил словам доктора. Для того, чтобы сообразить, что он не сошёл с ума и не шутит, впрочем, понадобилось всего несколько секунд.

«Как это произошло?»

«Прежде чем рассказать вам всё, Степан Сергеевич, я должен кое-что прояснить. Вы, очевидно, единственный из нас, кто совершенно точно никоим образом непричастен к событиям сегодняшнего дня; впрочем, нельзя исключать полицейский заговор и ваше в нём участие, но… Я не поклонник парадоксов и верю в то, что у истины всегда самое простое объяснение. За это меня и не любит Натансон. Таким образом, у вас своего рода алиби».

«Погодите, Антонин Васильевич. Слово “алиби” обычно употребляется, когда речь идёт о преступлении».

«Совершенно верно, – ответил Веледницкий. – Я думаю, что Корвин убит».

«Господи помилуй».

«Не спрашивайте меня, почему я так думаю. Я не видел его тела. У меня нет ни единого соображения насчёт cui prodest. И я, конечно, буду счастлив ошибиться. Но тем не менее сейчас я прошу вас о помощи».

«Какого же рода?» – спросил я.

«Поговорите с обитателями дома. Со всеми и порознь. Да, вы мало знакомы с Тер-Мелкумовым, но вам мирволит генеральша, да и господин Лавров не смотрит на вас как на пустое место, то есть как на меня. Думаю, даже его степенство вы в состоянии разговорить».

«Помилуйте, да для чего всё это? Даже если Корвин убит, почему вы решили, что кто-то из обитателей пансиона к этому причастен? И где в таком случае тело?»

«Это очевидно – на дне пропасти. Причём – с учётом того, что там что-то вроде реки – один Бог знает как далеко уже от Ротонды. Это ответ на ваш второй вопрос. Что до первого… Вы всё поймёте, если согласитесь с моим предложением и первым опросите меня самого», – сказал Веледницкий.

«Нет уж, всё же увольте. Пожалуй, в следователи я не гожусь. Chacun doit vivre de son mеtier».

«Varier les occupations est ? l‘esprit recreation[13 - «Каждый должен жить своим ремеслом. – Перемена деятельности – лучший отдых» (фр.).]. У вас же тут рекреасьон, не так ли?» – он кисло улыбнулся.

Что же делать? Я согласился. И доктор Веледницкий начал свой рассказ. (То есть сперва он снял пиджак, долго раздумывал куда его повесить – на спинку кресла или в шкап, затем всё же сделал выбор в пользу кресла, достал папиросу, помял её в пальцах и не закуривая, начал.)

«В котором часу вы уехали? Восьми ещё, вероятно, не было. Я был зол на полицию донельзя. Теперь их не могу. Зимой меня самого задержали по делу Спиро. Не помните? Какие-то молокососы попытались устроить в Лозанне экспроприацию. Ну да неважно. Так вот, едва вы уехали, как меня позвала мадам Марин: мол, около пансиона трётся какой-то господин. Русский – это было очевидно: только русские носят за границей эти ужасные пальто тараканьего цвета. Он спросил у мадам, есть ли свободные комнаты. Одна такая, как вам известно, есть, но я не могу её сейчас сдавать. Мадам Марин знает об этом. Она и сказала этому пальто, что все нумера заняты. Тот постоял ещё немного и ушёл обратно в деревню».

«Как у него с французским?» – спросил я.

Веледницкий кивнул.

«Я тоже поинтересовался первым делом. Ужасно. Очень старомодные обороты и подбирает слова. Явно мало практики».

«Вы его здесь раньше не видели?»

«Нет, но это ни о чём не говорит. Я довольно редко бываю в деревне – в Эгле и то чаще. А здесь – аптека, почта, мясник, иногда кафе – я пару раз в месяц люблю выпить настоящего кофе вместо тех экскрементов, которые приуготавливает дражайший Николай Иванович».

Тут я всё-таки, кажется, не сдержался и хмыкнул. Доктор Веледницкий явно был умнее, чем старался показаться своим пациентам.

«Итак, тараканье пальто постояло минут пять и отправилось восвояси. Я видел его из окна и проследил за ним, пока он не исчез из виду. Тем временем гости закончили завтрак. Тер – давайте я буду экономить время на всяческих “господах” и “товарищах”, хорошо? – собрался на свою тренировку. Меня это почему-то крайне заинтересовало. Кроме того, мадам Марин затеяла влажную уборку в кабинете и смотровой. И я напросился посмотреть, как Александр Иванович будет лазать по скалам. Фишер увязался со мной. Тер отчего-то провозился со сборами всё утро и решил далеко не ходить, а попрактиковаться прямо тут, около пансиона, сразу за Ротондой. Там есть отличная скала, с отрицательным углом, как выразился Тер, я сперва не понял, что это значит. Ходу туда было минут десять от силы и по пути я, конечно, решил заглянуть, как там дела в Ротонде».

«Лестница была, конечно, в порядке?» – спросил я.

«Безусловно. Поднята и закреплена самым надёжным образом. Но дело не в этом. Я спускался к Ротонде».

«Для чего?»

«Чтобы отдать Корвину книги. Он заказывает их по почте на моё имя».

«Что именно?»

«“Энциклопедию законоведения”, первый том, “ Историю материализма”, “Четыре фазиса нравственности” Блэкки и “История философии в жизнеописаниях”».

«И Корвина вы, конечно, видели».

«Да, хотя и не разговаривал с ним. Впрочем, Фишер и Тер видели его тоже. Мы подошли к самой лестнице. Лев Корнильевич сидел во дворике, у скалы, прямо на поднимавшемся солнце – меня это заинтересовало, он ведь не очень любит яркий свет – и одет в свой лучший, вернее единственный приличный костюм. Мне удалось его вчера убедить, что когда приезжают уважаемые гости, встречать их в фартуке не очень хорошо. Так вот, он был одет в свою лучшую каштановую тройку, белую рубашку – ну, когда-то белую, допустим, ведь бельё он не разрешает стирать – и босиком. Я немного подивился, но тут он увидал меня внизу и самым естественным образом улыбнулся нам и помахал рукой».

«Невероятно, да?»

«Да нет, пожалуй. Приступы его безумия чередуются то с апатией, то с меланхолией – вы все видели это вчера – то с проблесками совершенно ясного рассудка. Пару недель назад он вдруг отчаянно заспорил со мной о своей диете. Его совершенно не устраивали духовые овощи и варёная телятина, он настаивал на сырых корнеплодах – исключить лук – и баранине a la gril. При этом он цитировал Авиценну, Галена, Кюри и Мечникова – наизусть, целыми абзацами и строфами – и чрезвычайно раздражался, если хоть на секунду замечал, что я считаю его аргументы бредом повредившегося рассудком человека».

«Итак, вы зашли в Ротонду, отдали ему книги…»

«Нет. Для начала я попросил Фишера и Тера идти далее, так как боялся перемены настроения Льва Корнильевича. Затем я действительно спустился, вошёл в Ротонду, а он – вслед за мной. Я сказал что-то обыкновенное, вроде того, что вот, мол, ваши книги, а обстоятельно поговорим в обычное время. Он мне ничего не ответил, только разве что снова улыбнулся. Потом исчез за ширмой. Я положил книги на стол, постоял ещё какое-то время, вышел, выбрался наверх, поднял за собой лестницу и, разумеется, запер её на замок».