Смерть чистого разума

«Действительно, претаинственный. Взяли и убили-с».

«Помилуйте, ваше превосходительство, да с чего взяли, что убили-с?»

«Степан Сергеевич, мне пятьдесят восемь лет. Луизе Фёдоровне сорок четыре. Следовательно, на двоих нам больше ста. Как вы думаете, трудно ли двум дамам с нашим жизненным опытом сообразить, что если такой человек как этот ваш Корвин берёт и вдруг исчезает из самим же им придуманного и сооружённого убежища, то не для того, чтобы завтра кататься по Женевскому озеру на лодочке».

«Он уже исчезал, не так ли?»

«Представления не имею. Луиза Фёдоровна, вы что-нибудь слышали о подобном?»

Экономка кивнула.

«Мне, однако, вы ничего не сказали. Впрочем, всё равно. Уверена, этим должна заняться полиция. Кстати, как вам местная полиция?»

Я постарался быть кратким.

«Что ж, – она задумалась, – это ваш инспектор кажется мне довольно подходящим кандидатом. Он уже здесь? Допрашивает кого-нибудь?»

«Помилуйте, я вообще не уверен, что он в курсе того, что здесь произошло. Он отправился домой к своей матушке, она здесь живёт».

«Странное совпадение. Вы не находите, Луиза Фёдоровна?»

Луиза Фёдоровна снова кивнула – на этот раз величественно.

«Ещё более странно, что доктор Веледницкий до сих пор не вызвал полицию», – сказала генеральша.

«Полагаю, доктор сделает это в ближайшее время. А может быть, уже сделал».

«Он иногда меня удивляет. Например, сразу после того, как вы уехали, я предложила написать моему поверенному в Женеву. Представьте, он принялся горячо меня уговаривать не делать этого».

«А для чего вы хотели писать поверенному»?

Её превосходительство посмотрела на меня как на идиота.

«Я полагала, вам понадобится адвокат. У меня он есть, – и очень хороший».

Я так опешил, что слова благодарности не произнёс – пробормотал. Ни о каком «допросе» немыслимо было и думать. Однако же генеральша помогла мне сама.

«Не стоит благодарности. Я всё равно написала ему. Вернее, пишу. Вот. Только не про вас уже – раз вы так скоро вернулись из застенков – а об исчезновении Корвина. Луиза Фёдоровна, голубушка, подайте мне очки».

Три листа, последний был исписан на две трети, как я успел заметить.

«Милостивый государь… Пишу в некоторой спешке, так что прошу великодушно простить за небрежный почерк, начисто переписывать нету ни малейшей возможности…» – ну это опустим. «Сообщаю Вам, что сегодня в нашем пансионе произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее…»

В общем, её превосходительство написала своему женевскому мэтру Гобле не просто письмо – это были по сути свидетельские показания, в которых довольно подробно описывался весь сегодняшний день, а главное – что именно и в какое время делали генеральша и её верная компаньонка. В целом всё совпадало с тем, что мне сообщил доктор. Утром обе дамы не выходили из комнаты генеральши: ей немного нездоровилось («вероятно, к перемене погоды») и они вместе разбирали альбом с фотографиями. Обед сегодня мадам не удался – «я просила сварить обыкновенный картофельный суп – заметьте, Степан Сергеевич, не щи и не селянку, не представляю, как можно его испортить». После обеда тем не менее её превосходительству стало лучше и она спустилась вниз – где вся честная компания, пользуясь внезапно выступившим солнцем, увлечённо принялась за лото. Луиза Фёдоровна не играла, но присутствовала при своей хозяйке, которой, правда, неоднократно отсылалась – за пледом, чаем и каплями. Они обе видели мадемуазель Марин с судком в полдень или около того и обе заметили, что вернулась она от Корвина в хорошем расположении духа. Всё, что воспоследовало около четырёх часов пополудни, было изложено столь же подробно.

«Как вы думаете, Степан Сергеевич, мне следует отправить на почту Луизу Фёдоровну или можно доверить конверт хозяйской дочери?»

«Боюсь, мой совет вам не понравится, ваше превосходительство. Я бы вообще его не отправлял – по крайней мере до тех пор, пока доктор не вызовет полицию».

Дверь я прикрыл за собой неплотно и, двинувшись к лестнице, отчётливо слышал, как Луиза Фёдоровна почти кричала на свою хозяйку на ужасающе плохом французском, а вдова генерал-майора свиты Его Императорского Величества ничего не произносила кроме «Dеsolе ma chеrie, mais il a parfaitement raison»[14 - «Помилуйте, моя дорогая, но он абсолютно прав» (фр.).].

/Ещё четвертью часа позже/

Первое, что пришло мне в голову, когда я спустился вниз – вернуться назад. Её превосходительство вполне могла отправлять теперь своё письмо, поскольку инспектор Целебан, с несколько обескураженным видом, но в целом довольно бодрый стоял посредине холла и внимательно осматривался. Он был не один. Обе хозяйки, судя по всему, до смерти перепуганные, молча следили за движениями инспекторской головы. Доктор Веледницкий, засунув пальцы в кармашки жилета и расставив ноги, словно собирался приступить к партии в гольф, стоял – тоже молча – в дверях смотровой. Что же касается Лаврова, то он бесшумно промелькнул мимо меня вверх по лестнице; он был в пальто и шляпе, что довольно недвусмысленно указывало на то, как именно в доме оказался Целебан. Более никого на первом этаже не было.

Итак, о смене профессии мне пока задумываться рано.

Я на секунду задумался, нужно ли мне приветствовать инспектора, коль скоро мы расстались столь недавно, но ничего этого не потребовалось, потому Целебан заговорил сам.

Мне не раз и не два приходилось бывать на допросах. Вели их разные люди и вели по-разному. Ротмистр Сологубов интересовался моей родней до четвёртого колена и случайными знакомыми, записывал каждое моё слово и распорядился принести нам на двоих обед из трактира. Другой ротмистр, в Киеве, не помню его фамилии, был изысканно вежлив, не задавал никаких вопросов, зато всё норовил выпустить мне прямо в лицо дым своей папиросы (я тогда ещё по-настоящему не курил). Судебный следователь Газенкампф, наоборот, топал ногами и рвал листы протокола в клочья, но именно он и отпустил меня тогда, в девятьсот шестом. В общем, манера поведения полицейского никогда ничего не объясняет – так вышло и на этот раз. Инспектор Целебан повёл себя очень странно. А именно, первым делом сказал:

– Останьтесь, господин Маркевич.

Я понял это таким образом, что инспектор либо начнёт опрашивать постояльцев с меня (что, конечно, было бы весьма странным), либо захочет, чтобы я присутствовал на этих беседах (что ещё страннее). Однако все оказалось куда таинственнее: Целебан велел мне никуда не отлучаться из холла, то же самое касалось и обеих Марин. После этого Целебан сделал приглашающий жест Веледницкому и они оба вышли из дома прочь – не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что они направляются в Ротонду.

Разумеется, мало вещей в этом мире заботят меня менее, чем указания полицейского. Подумав с полминуты, я понял, что единственный человек, с которым мне нужно обсудить происходящее, – это Тер. Всё, что я знаю о Тере, говорит в его пользу, даже его безумие. Во всяком случае, рассудил я, ежели даже он и причастен к исчезновению Корвина (хотя совершенно непонятно, для чего ему это нужно), то я это почувствую. Тер всё же для меня – открытая книга.

– Вы куда? – спросила меня мадам Марин в ту же секунду, когда я двинулся было из холла к лестнице.

Сказать, что я опешил – не сказать ничего, особенно ещё секунду спустя, когда корпулентная наша хозяйка просто преградила собой мне путь. Надо признать, что меня непросто сбить с толку, – но уж если это происходит, то потом мне обычно бывает немного стыдно (а иногда и порядочно).

– Это совершенно не ваше дело, мадам, – я был уверен, что в голосе моём есть и независимость и даже вызов, но на всякий случай я повторил, – совершенно не ваше дело.

Она не шелохнулась, я отчётливо видел немного полинялую красную кружевную оторочку на лифе её платья, дешёвую брошь-скарабея на груди и рыжеватые волоски на полных обнажённых до локтя руках. На лице мадам не было улыбки, и я растерянно обернулся, чтобы увидеть её дочь: мадемуазель стояла, не шелохнувшись, кусая губы, но я понял – стоит матери дать знак и количество моих караульных удвоится. Я покорно приподнял руки и уселся в единственное кресло, схватив лежавшую на столике книгу. Это были «Грёзы и обещания» на немецком – не то чтобы идеальное чтение для подобной минуты, но я раскрыл том посередине и попытался вчитаться. Впрочем, довольно быстро я понял, что гораздо больше внимания уделяю мерному тиканью больших настенных часов, чем книге.

Доктор Веледницкий не вошёл – вплёлся (не знаю, можно ли так сказать). Он был бледен и даже, как показалось, немного пошатывался. Отсутствовал он от силы минут двадцать (я за это время еле осилил две страницы), но, вероятно, инспектор Целебан обладал вампирическим даром высасывать из человека жизненные соки даже за такой короткий промежуток времени. Впрочем, уточнить это не представлялось возможным: инспектора не было, Веледницкий вернулся один.

«Принеси воды», – он почти выкрикнул это и я понял, что просьба относилась к мадемуазель. Та опрометью бросилась в буфетную.

«Он опечатал Ротонду, – прошипел доктор, опустошив стакан. – Дорогая, собери, пожалуйста, всех гостей здесь через тридцать минут». Это уже относилось к мадам, которая, впрочем, подчинилась столь же беспрекословно, как и минутой ранее – дочь.

«Где Целебан?» – спросил я.

«Отправился на почту. Сказал, что вернётся через полчаса и хочет всех видеть».

/Ближе к рассвету/

Прилёг на несколько минут и, разумеется, не уснул. Во-первых, ощущение незавершённого дела оказалось сильнее усталости. Во-вторых, по коридору началось хождение взад-вперёд и судя по тому, что хлопала дверь напротив, Фишер опять не спит – вероятно, маясь желудком. Так или и иначе, нужно закончить историю сегодняшнего дня, тем более что осталось совсем немного.

Совершенно неожиданно первыми по зову мадам вниз спустились генеральша и немка. Я подумал даже, что Анна Аркадьевна сидела в полной боевой готовности у дверей своей комнаты, ожидая, пока её позовут. Все остальные явились более-менее одновременно и какое-то время неловко толпились в холле, не зная, что делать и куда себя деть. Но Веледницкий за эти полчаса (он отлучался в свой кабинет, хозяйки тоже исчезли – таким образом, меня никто не караулил, но подниматься к себе мне было лень и я курил на террасе, разглядывая дорогу в надежде первым увидеть Целебана, словно он был неоткрытой землёй, а я – ожидающим награду от капитана марсовым) – Веледницкий за эти полчаса явно оправился и деловито рассадил всех в гостиной.

Молчали все довольно долго, но первый не выдержал, конечно, Николай Иванович.

«Кто же вызвал полицию?»

Я покосился на Лаврова, но тот ничего не сказал. Скляров, не дождавшись ответа, горестно вздохнул.

«Я вызвала», – вдруг сказала Лаврова и от этого нелепого и жалкого вранья мне стало не по себе – но только на секунду, потому что она поправилась: